Думаю, что все это объяснимо. И не только потому, что Павел буквально за три дня перескочил из Варшавы в Джендем-баир, а потому, что в этом городе он прожил целых шесть лет, богатейших и незабываемых лет юности. Многие думают, что былое действует на человека больше всего именно своей невозвратимостью. Мне же хочется верить, что такое чувство было Павлу чуждо — само жизнелюбие и сила его организма словно бы исключали признание невозвратимости. И страдал он в эти дни лишь из-за того, что вместо кипучей городской жизни перед ним была пустыня Джендем-баира.
В довершение всего на следующий день погонщик передал ему маленькую цветную открытку от Коко. На ней был изображен сад с множеством фонтанов и статуй и написано: «Выкупался!» Павел долго, улыбаясь, рассматривал открытку, затем показал ее старику.
— Это из Варшавы!
Дед Йордо взглянул на открытку с насмешливым любопытством — в этот момент он как раз рассказывал о том, почему у овец перегорает молоко, — повертел ее в руках и сказал:
— Нам бы сюда эту воду!
И снова заговорил об овцах. Потом снова взглянул на открытку и, показав на одну из скульптур, спросил:
— Кто это? Важная, верно, фигура?
Спросил просто так, без всякого интереса, как говорят о вещах, которые не могут иметь никакого значения. Только один раз в жизни он был в областном городе, когда получал премию за породистость приплода. Потом все награды привозили ему сюда в кошару. С тех пор дед Йордо смотрел на горожан снисходительно и с жалостью.
Павел тут же рассказал ему не только о скульптуре, но и все, что он знал о фонтанах. Так случайно и начались его рассказы о Варшаве.
Сначала он говорил кое-как, его смущал и сам старик и насмешливое выражение его лица, а больше всего невозможность всякого сравнения между Варшавой и Джендем-баиром. Он боялся, что рассказ его может оскорбить жизнь старика, родник, дуб, другими словами, Павел приноравливался. А когда приноравливаешься, рассказ всегда получается безжизненным и фальшивым. Постепенно, однако, голос молодого геолога становился все крепче — воспоминания хлынули на него с такой силой и ясностью, что он, который тоже был живым воспоминанием о себе самом, начал сам переживать свой рассказ, как действительность. И чем больше он говорил, тем становился увереннее, словно человек, наконец-то почувствовавший под ногами твердую почву…
Вот я и подошел к самому трудному и невоспроизводимому моменту всей этой истории — к рассказам Павла о Варшаве. Что бы я ни написал, все будет далеко от подлинной силы и обаяния этих рассказов, и впечатление, которое они произвели на старого пастуха, останется до известной степени необъяснимым. При этом я еще раз хочу напомнить о неподражаемом умении Павла рассказывать, которое подтверждают все его друзья. Мой же рассказ был бы убогой копией того, что возникло с такой естественной силой и имело свой определенный смысл и гармоническую неповторимость. Поэтому я отказываюсь от всякой литературности и попытаюсь, пусть грубо, но достоверно передать сущность всех этих рассказов, а что касается их силы и очарования, то пусть читатель поверит мне на слово и в какой-то степени призовет на помощь свое воображение.
Открытка с фонтанами, присланная Коко, и послужила для Павла поводом рассказать о своей варшавской жизни. Но я убежден, что и без открытки он бы все равно к этому пришел, потому что это уже стало для Павла насущной потребностью.
Хронологическое начало не представляло особого интереса. Молодой иностранец, впервые попавший за границу. Тщетные поиски гостиницы и счастливая встреча с соотечественниками. Потом Павел сообщил некоторые подробности об институте, о своей профессии и о самом городе. Старик молчал и курил. Похоже, что слова молодого человека плыли вверх, в темноту, к веткам дуба, обтекая старого овчара как чужеродное тело. Его молчание не обескуражило Павла. Он продолжал говорить все увлекательней и уже явно в определенном направлении. Внезапно дед Йордо прервал его и спросил:
— Поляки сжигают покойников или хоронят?
Похоже, этот вопрос был очень важен для старика, но Павел только удивился, ответил наспех и, увлеченный, вновь пустился в свое путешествие по варшавским улицам.
Вертя в руках открытку с фонтанами, он с особым пылом стал рассказывать о Барбаре. Безусловно, Коко послал эту открытку умышленно. Фонтаны были связаны с девушкой.
Стоял теплый июльский вечер, они сидели под дубом на своих обычных местах, старик в который уже раз набивал свою трубку и его ясный взгляд был устремлен на алеющий горизонт. Павел растянулся на твердой земле улыбающийся, углубившийся в себя, и начал он, вероятно, так:
«Однажды вечером я с моим другом Коко (это я ему придумал такое имя) бродили по улицам и гадали, куда бы нам пойти. Коко — это такая фигура, — никогда не знает, что ему надо, что он делает, куда идет. В сущности, это-то в нем и есть самое лучшее, он из тех, которым до смерти хочется быть сразу повсюду и которые не попадают никуда. Когда он один, то похож на голое, несчастное яйцо. Но стоит ему попасть в компанию — из него может вылупиться все что угодно — и слон и комар. До смерти любит, бедняга, публику, обязательно должен на кого-то производить впечатление. Так вот, болтались мы так часов до двенадцати и выпили за все время только по кружке пива, когда Коко решил, что нужно разбудить одного нашего друга. Тот жил на другом конце Варшавы. Пошли пешком, чтобы сократить путь, прямо через этот сквер, и тут я впервые увидел Барбару…»
Они шли вдоль ограды бассейна и глазели на скульптуры, видневшиеся в ночном полумраке. Вода соблазнительно обрисовывала их формы.
— Смотри! — сказал Коко и показал в темноте на одну из статуй — женщина поднимала руки, а струя фонтана лилась ей на плечи. — Да это же чистый натурализм!
— Нет, не натурализм! — внезапно ответила статуя ясным женским голосом. Друзья ошалело уставились на нее.
— А что? — спросил Павел, который первым пришел в себя.
— Удовольствие! — ответила статуя.
— Идиотизм! — закричал разъяренный Коко. — Позеры погубят мир! Держу пари, что она стоит тут и поджидает какого-нибудь дурака!
— Угадали! — ответила статуя. — Вас-то я и жду так долго!
Павел перепрыгнул через ограду и зашлепал по бассейну. Статуя даже не шевельнулась. Это была совсем молодая девушка с действительно великолепной фигурой, хорошо подчеркнутой мокрым платьем и мокрыми рассыпавшимися волосами.
— Да! — сказал Павел. — Но вы не в композиции!
— Знаю, — ответила она. — Не хватает партнера!
Павел шагнул к ней.
— Что вы хотите, чтобы мы изобразили?
— Атомный век! — ответила она.
Павел мгновение поколебался, потом наклонился и, встав на руки, вскинул вверх ноги.
Коко за оградой заржал, стали собираться люди, «статуя» внезапно чихнула и сказала:
— Глупо после атомного века схватить воспаление легких.
Оба промокли до костей. Коко категорически заявил, что идти с ними он не желает, и скрылся куда-то, как исчезают те, кто чувствует себя лишним.
У первого же фонаря Павел разглядел красивую шатенку с дерзким лицом и смеющимися глазами. Девушка тоже с любопытством взглянула на него и расхохоталась.
— Но ты и вправду весь мокрый! — воскликнула она. — А мне так хотелось, чтобы кто-нибудь из-за меня вымок!
— Хорошо хоть, что ты не пожелала, чтобы кто-нибудь из-за тебя утопился! — ответил он.
— Я и этого могу захотеть! — улыбнулась она.
— Ищите и обрящете! — изрек Павел.
— И вообще, у меня несколько миллиардов желаний, — предупредила она.
— Немного! — ответил он.
— Боже мой! — воскликнула вдруг девушка. — На кого мы похожи!
И она потащила его по улице, говоря:
— Скажи, а правда приятно было стоять в фонтане? А ты что подумал? Что я не в своем уме, правда? Ты ведь так подумал? Интересно, почему никто не хочет меня понять?
— Очень трудно понять человека, который сует голову в фонтаны, — согласился Павел.
Рассказывая, Павел по привычке обращался к соседу, полагая, что тот его слушает. Лица деда Йордо в темноте не было видно. Он продолжал молчать, медленно посасывая свою трубку. Павла он не прервал ни разу, словно и не слушал его вовсе.
Барбара! Павел словно видел пред собою эту незабываемую мансарду, эту «самую безумную» на свете комнату, с множеством труб, закоулков, окошком в небо и с голым балкончиком, откуда можно было пуститься в путь по всем крышам Варшавы. Но что за пестрота, почему все стены, и пол, и потолок заляпаны разноцветными рисунками, почему повсюду валяются наброски? Павел не знал, что студентка-зоолог Барбара занималась еще и живописью. Как только они переступили порог мансарды, Барбара зажгла свет и совершенно серьезно заявила:
— Хочу тебя рисовать!
Он посмотрел рисунки, увидел, что все это детская игра, которая, однако, до некоторой степени объяснила ему характер Барбары. Ему было хорошо и интересно. Пока сохла их одежда, эта Барбара успела ему нажужжать, что она не только художница, но и актриса и даже писательница. А Павел с удовольствием смотрел на нее и думал, что она прежде всего женщина, а остальное входит в условия игры. Девушка несколько раз взглядывала на него с чистосердечным удивлением, просто, чтобы проверить его состояние, и смеялась. Смех ее был приятно звонким и свободным, как у детей, которым рассказывают о чьих-то веселых приключениях. Она все больше ему нравилась, да и он уже несколько раз ловил ее взгляд, полный ожидания и скрытого интереса.
Пока они пили кофе, Барбара успела рассказать ему потрясающую историю о себе, о трех своих незаконных детях, которых ей приходилось прятать от отца, потому что они принадлежат ей одной и она хочет воспитать их по-своему. Тут же она изложила содержание своего последнего сценария для художественного фильма с апокалиптическим сюжетом и целой серией мистических фантасмагорий о каком-то духе, который все куда-то стремился и ничего не мог достигнуть. Это был настоящий клубок детских представлений, мифов, всевозможных бессмыслиц, которые совсем его ошарашили. Но верхом всего было ее предложение тут же, среди ночи взяться за чистку труб. Терпение его лопнуло, он встал, а Барбара засмеялась, подошла к нему и сказала совсем другим голосом: