Павел удивился. Он и допустить не мог, что старик уделяет его рассказам столько внимания.
С этих пор о любовных приключениях Павла они рассказывали вдвоем. Стоило Павлу пропустить что-нибудь, как дед Йордо тут же вмешивался и продолжал рассказ вместо него. Павел просто поражался тому, что старый пастух запомнил буквально все мельчайшие подробности. Мало того, рассказывая, он воспроизводил каждую интонацию Павла, каждую паузу, каждый жест, и глаза у него блестели, словно это он сам видел перед собой варшавянок. Дошло до того, что Павел только начинал рассказ, а дальше говорил уже дед Йордо. Он великолепно справлялся с неизвестной обстановкой и чужими именами, как будто всю жизнь был знаком со всеми этими местами и людьми. Он словно бы перевоплощался в Павла. По углубленному выражению его лица было видно, что он хорошо представляет не только обстановку и события, но и себя самого, движущегося в в этом мире чудесных огней и прекрасных женщин.
Представляю себе, как в его устах звучало, например, следующее:
«Я стоял перед дверью, этой массивной дверью, и ждал. Гремела музыка, вечер уже начался, и я решил войти. Честное слово, у меня было предчувствие, что в этот вечер должно что-то случиться…»
А когда дед Йордо передавал разговоры Павла с женщинами, лицо его принимало такое живое и непосредственное выражение, что делалось похожим на лицо Павла, оставаясь в то же время его собственным лицом, лицом человека, принимающего в событиях непосредственное участие. Больше всего ему нравилась дерзость Павла, эта его вечная устремленность вперед, всегда озаренная счастливой улыбкой.
Из трех женщин деда Йордо особенно привлекала Мария. Он важно сутулился, глотал слюну и говорил:
— Расскажи-ка мне еще разок про монашку!
И даже спорил.
— Какая же из них была самой красивой? — однажды спросил он Павла.
— Ева, — ответил тот, не колеблясь.
— Неверно! — возразил с негодованием старик. — Разве можно Еву равнять с Марией. Ева — ребенок, а монашка — настоящий человек!
Когда Павел уходил спать, старик оставался под дубом почти до рассвета, сидел и курил трубку за трубкой. Геолог сквозь сон слышал, как он бормотал:
— Хе, Мария!
Павел относил все это за счет сильной впечатлительности старика и не больше.
Но он был прямо-таки поражен, когда в последующие недели старик совсем забросил свое стадо. Он выводил его к роднику и оставлял его тут до вечера. Заметив на горизонте возвращавшегося Павла, скорее спешил к дубу. Теперь он равнодушно проходил мимо блеющих овец и баранов, не называл их по именам, и в торбе у него теперь не было ни стебелька из тех особо вкусных трав, которые так нравились его питомицам. Он безучастно смотрел на них и не обращал никакого внимания даже на свою любимицу Веду. Потом заталкивал животных в кошару, закрывал калитку и снова спешил к дубу. Его большие мудрые глаза блестели совсем по-новому.
— Уж не болен ли ты, дед? — обеспокоенно спрашивал его геолог.
— А что мне сделается! — восклицал старик и энергично попыхивал трубкой.
Ночью он почти не спал. Сидел под дубом в состоянии нескончаемого бодрствования. Просыпаясь ночью, Павел каждый раз видел под дубом то вспыхивающий, то гаснущий огонек дедовой трубки.
Однажды до палатки геолога долетел его голос.
— Жажда! — говорил сам с собой дед Йордо. — Какая жажда!
А Павел удивлялся, потому что родник был совсем близко. Ему и в голову не приходило, что эту жажду нельзя утолить даже самой прозрачной, самой студеной водой.
В другой раз, утром, когда они стояли, глядя на восходящее солнце, пастух внезапно спросил:
— Послушай-ка, Павел, через сколько лет человек может родиться снова?
— Не знаю, — ответил Павел, — такого вроде бы не бывает.
— Бывает, бывает, — упорствовал старик. — Мой дед говорил, что человек снова рождается, как только пройдет половина времени его мучений, и, — добавил он каким-то странным голосом, — чем быстрее умрет человек, тем он раньше родится!
Павел не обратил на эти слова никакого внимания.
Между тем, погонщик приходил со своими мулами еще несколько раз и привозил геологу продукты. В последний раз с базы ему сообщили, что новую партию они смогут снарядить лишь по окончании курортного сезона.
Павел уже и не ждал помощников. Он привык и к своей работе и к самому Джендем-баиру. Закончил картирование и принялся за другие геологические исследования. По ночам он теперь спал совершенно спокойно и дьявольские звуки не тревожили больше его сон. Привык он и к змеям, которые не переставали наведываться к нему. Павел не убивал их, а самым хладнокровным образом сбрасывал с постели. Он так загорел, что стал похож на индейца. Руки его загрубели, а пальцы сплющились, как у деда Йордо. Он по-прежнему каждое утро вставал за десять минут до восхода солнца, обливался у родника холодной водой, пил кофе и уходил на объект по своей тропинке.
«Протоптал я себе дорожку», — говорил Павел.
Не знаю точно, что именно он чувствовал, но можно поверить словам, которые он произнес, вернувшись на базу:
— А мне там только начало нравиться!
А дед Йордо день ото дня становился все грустнее и задумчивее. Часто он взбирался на какой-нибудь из окрестных холмов и проводил там целые часы в полной неподвижности, опершись на посох, словно памятник. Иногда он разговаривал сам с собой, иногда молчал, всматриваясь в бесконечность. Может быть, огромное небо Джендем-баира впервые что-то открыло ему.
Вечером он встречал своего молодого друга в полном унынии. Не отвечал на вопросы, отказывался от ужина, находясь как бы вне всего, что его окружало.
Только когда Павел заговаривал о варшавянках, старик оживлялся и молодел, словно в его жилы вливалась совершенно новая, свежая кровь, а глаза начинали блестеть весело и самоуверенно, чтобы потом стать еще более грустными и мрачными.
Однажды Павел, с восхищением глядя на могучую крону дуба, заметил:
— Сколько же повидал этот дуб!
А дед Йордо горько усмехнулся и тут же ответил:
— Этот дуб видел много пастухов и только одного геолога.
Павел воспринял эти слова как признание его личности и лишь много позже увидел в них совсем другой смысл.
Однажды утром, придя на свой объект, Павел неожиданно застал там старика. Он размахивал большим каменщицким молотом и уничтожал свой причудливый памятник.
— Что ты делаешь, дед? — спросил его геолог.
— Ломаю! — ответил старик, разбил камень на большие куски и ушел.
В тот же день к обеду опять пришел Любчо, паренек, привозивший старику продукты. Павел был в это время под дубом и ясно слышал, как старый пастух наказывал мальчику:
— Сегодня же вечером ступай к управляющему и скажи: дедушке плохо, он, мол, велит взять доктора и прийти к нему завтра в кошару! И ты приходи!
Любчо ушел.
— Дедушка, да тебе и в самом деле нехорошо? — забеспокоился Павел.
— Восемьдесят два года мне! — ответил старик.
Вечером он встретил его неожиданно весело. Снова разостлал под дубом пеструю ряднину и накрыл на ней к ужину.
— Что, опять будем праздновать? — спросил его Павел.
— Да, — радостно ответил дед Йордо, — будем праздновать!
Потом, как бывало раньше, встал, снова пошел к стаду, ласковым голосом начал окликать по именам овец, дал своим любимицам травки из торбы, пустил осла пастись к источнику, словом, самым обстоятельным образом исполнил знакомый обряд и лишь после этого вернулся к Павлу. Он был радостно возбужден, а когда они выпили, обернулся к геологу и сказал:
— А теперь я хочу, чтобы ты еще раз рассказал мне про Марию. Но только все с начала и до конца, так, как никогда еще не рассказывал!
Павел засмеялся и с удовольствием начал. Он и в самом деле чувствовал, то ли от настроения, то ли от очарования, которое излучала полная луна, скрывающаяся среди ветвей, что в этот раз он рассказывает как-то особенно хорошо. Белое лицо и зеленые глаза монахини снова вернулись в призрачный мир Джендем-баира к своему Павлу.
Дед Йордо ни разу не прервал этот последний рассказ, застыв в своей любимой позе и выкуривая трубку за трубкой. Когда луна выбралась из ветвей и осветила их, Павел увидел, что каждое его слово живо отражается на лице у старика, тот удивленно поднимал брови, покачивал головой и улыбался кому-то близкому. А когда Павел дошел до бегства из монастыря и рассказал, как Мария громко стукнула дверью и протянула к нему обе руки, старый пастух сам вытянул вперед свои руки и лицо его осветилось, словно он и впрямь принял в свои ладони длинные нежные пальцы бывшей монахини.
Наутро молодой геолог встал затемно, когда из кошары еще не доносилось ни звука, наскоро позавтракал и ушел на объект. В тот день ему предстояло проделать большую работу. Нужно было определить геологическую структуру скал. Целый день он бродил по камням, спускался в ущелья, производил измерения и педантичнейшим образом записывал результаты.
Где-то около полудня он поднялся на холм, с которого был виден дуб и, к своему удивлению, заметил под ним людей. Павел решил, что это с базы прислали ему обещанных рабочих, и поспешил к ним. Но, приблизившись, он увидел, что людей всего двое, а на дубу, на самом его нижнем суку, что-то висит. Охваченный дурным предчувствием, Павел бросился бежать и достиг дуба в тот самый момент, когда пришедшие снимали с него тело деда Йордо. Он повесился на своем поясе.
Эти двое были управляющий и доктор, которые явились, как только Любчо передал им просьбу пастуха. Вынули из петли уже застывшее тело, доктор разостлал пеструю ряднину и сделал вскрытие. Павлу пришлось ему помогать. Оцепенев, глядел он на то, что осталось от деда Йордо.
Доктор восхитился здоровьем покойного, крепостью тела, тем, что у старика не было никаких признаков атеросклероза. И сказал:
— Он мог бы прожить еще восемьдесят два года!
Потом они взяли тело и уехали. Вскоре пришел мальчик и куда-то угнал стадо. Павел долго прислушивался к блеянию овец и знакомым звукам бубенцов, пока все не стихло в сумеречной дали.