о той ни вздохнуть, ни охнуть. Для страховки Танчо и рот ей зажал, подхватил и бегом к телеге. Там уложил ее, по-прежнему не выпуская из рук, а Баклажан уж пустил лошадей вскачь. В дороге похищенная стала задыхаться, колотить ногами.
— Стоян, высвободи мне голову, — прохрипела она.
— Отпусти ее маленько, — сказал Баклажан, — А то еще задохнется, какая потом от нее польза. Зайдется от страха. Ишь, каким-то Стояном бредит.
Другая Бера не утихала, и чем сильнее брыкалась она и вопила, тем крепче держал ее Танчо Верзила. Тем временем они во весь опор неслись через пустынное темное поле. Эдак через час Бера устала орать, притихла, похоже, примирилась с участью стать мне матерью. Откровенно говоря, я бы не очень об этом сожалел, потому что была она богата и позже это избавило бы меня от многих невзгод и голодных дней. Только, вот дьявольщина, уже тогда мне крепко не повезло!
7
Дед с бабкой провели это время в нетерпеливом ожидании. Они сидели у погасшего очага, то и дело поглядывая во двор. Дед заранее предвкушал, как услышит грохот телеги, увидит сноху на пороге своего дома. Вот тебе три тысячи, получай золотые пендары, вот тебе башмаки! Не хотел добром — получи топором!.. Дед представлял, как изречет эту мудрость, будто сам хан Крум, и очень по этому поводу веселился. Но когда Танчо Верзила вытряхнул ему сноху и открыл ее лицо, дед с обалделым видом шарахнулся в сторону. То же сделала и бабка. Баклажан выпучил глаза.
— А-а-а! — воскликнул он.
Другая Бера встала, только ноги у нее дрожали, словно у слепого котенка. Была она маленькая, чернявая и страшновата лицом, а глаза, как выразился дед, огромные, будто плошки, и доверху полные слез. Зыркнула она этими плошками в сторону Танчо, забилась в угол, заскулила. Наши сидели — чурбаки чурбаками, потом дед спросил:
— Ты из чьих же будешь?
— Каишевых, — ответила она и опять заголосила. — Верните меня домой! Немедля верните! У-у-у, и-и-и-и-и!..
Достаточно поиздевался уж я над бедным своим пером, но сейчас пожалею его и попрошу тебя, читатель, чтоб ты сам представил ухмылку, которая появилась на дедовом лице. За чем пошли и чего нашли! Да если б дьяволу в поклонах они лбы в кровь разбили, и то бы не вымолили такой удачи!.. Дед дернул себя за ус, заулыбался, вид у него довольный. И у остальных тоже. Каишевы — это ж в Могиларове одна из самых состоятельных семей. О Баклажане и говорить нечего: он чувствовал себя на верху своего искусства и не помышлял признаться, что по случайности дал маху. Он же — благодетель, а с благодетелей не спрашивают за ошибки!
Довольство — это великое чувство, возникающее в момент, когда отхвачен жирный кусок, вокруг которого (чувства, конечно) философы нагромоздили столько великих теорий, но ни разу еще не назвали его истинным именем, потому что оно неблагозвучно и оскорбляет чувствительную человеческую натуру, — вдруг соскользнуло с дедовой физиономии, улыбка превратилась в гримасу, и весь он стал удивительно похож на хорька, которого обложили со всех сторон и который лихорадочно выискивает теперь лазейку, чтобы любой ценой спасти шкуру. И с другими произошла та же перемена, перемигнулись они между собой, быстро затолкали эту, с плошками, в соседнюю комнату и ринулись в темноту искать моего папашу. Хоть из-под земли его достаньте, но приведите, потому что сейчас все зависит от него!.. Все перешарили и наконец сыскали отца в хлеву, в коровьем стойле под яслями. Отряхнули с него приставшие соломинки и втолкнули в темную комнату. Плошки фосфоресцировали, пронизывали темноту и медленно надвигались на папашу, а он пятился, пятился, покуда не уперся спиной в стену. Светящиеся плошки становились все больше и страшней, словно глаза собаки Баскервилей, отец мой замахнулся, чтоб отогнать их, и тут что-то твердое стукнуло его по макушке.
— Только посмей меня тронуть! — услышал он.
— С чего бы это мне тебя трогать? — ответил отец. — Я тебя не трогаю, а ты вот бьешь…
Батюшка мой приткнулся в один угол, девушка — в другой, и так вот на расстоянии один от другого, будто собака и кошка, повели они разговор. Девушка корила папашу, что он умыкнул ее, когда она вышла из дому, чтоб ее похитил Стоян из Карабелова, а папаша отвечал, что не он тут виноват, это Танчо Верзила увез ее вместо Беры Георгиевой. Девушка быстро смекнула, что имеет дело с желторотым, заюлила вокруг него, принялась уговаривать, чтобы он нынешней же ночью отвез ее в Карабелово.
— Ладно, чего там! — сказал мой родитель, толкнул дверь, но она оказалась запертой снаружи.
К двери подскочил Баклажан, откинул щеколду. От него разило ракией, основательно приложились, видно, и остальные, они тоже просунули свои хари в дверной проем, готовые ударить шапками о землю. Баклажан шепнул что-то отцу, но тот скорчил гримасу: «Не хочу!», проскользнул мимо и исчез во дворе. Осознав, что случилось, дед запрокинул бутылку, глотнул еще ракии и проклял папашино семя.
— В нашем роду, — кипятился он, — мужик только взглянет бывало на бабу — и та уж зачала. А этот — чтоб ему пусто было! — непонятно, в кого уродился. В его-то годы я ух как падок был на девок.
Бабка кивала головой в знак согласия.
А в это время карабеловец лихо атаковал мою матушку. Едва почуяв в темноте женщину, он один, без посторонней помощи сграбастал ее и кинул в сани. Сильные кони подхватили их, будто в сказке — полозья вроде бы и не касались снега, а парили в снежных облаках; матушка лежала под теплой шубой, все еще ощущая прикосновение жестких и прохладных рук моего папаши и радостно изумлялась, до чего же быстро мальчишка превратился в настоящего мужчину. Брат похитителя, сидя впереди, вздымал лошадей в воздух; девушка, которую они умыкнули, была богата, как и они сами, и он, улыбаясь, думал о том, что деньги всегда к деньгам липнут.
Как бы ни полна была счастьем матушка, а глаза-то ей пришлось открыть — и тут она увидела рядом совсем другого парня, увидела, что по просторному чистому двору ведут ее к большому двухэтажному дому, разглядела и самого парня, с черными усиками, одетого в бараний тулуп и шапку из смушки; однако она и не подумала выяснять недоразумение, улыбнулась и с теплой взаимностью пожала ему руку. Карабеловец, кстати, и сам давно уж обнаружил ошибку по теплому и округлому телу, настолько отличному от костлявого тельца другой Беры, но промолчал, сказал про себя, что судьба, вопреки воле родителей, послала ему настоящую жену, прижался к ней и с нетерпением ожидал, когда введет ее в дом.
Ввели мою матушку в тот большой дом очень торжественно, на балконе ее поджидало все семейство, не хватало только цветов да музыки. Матушка, не моргнув глазом, поцеловала у всех руки, и, когда она склонилась перед братом, тот пронзил ее острым взглядом, отозвал жениха в соседнюю комнату. Немного погодя оба вернулись очень сердитые. Брат позвал отца, тот тоже вернулся сердитый. Так все семейство, один за другим стали сердитыми, глядели на матушку, как на сороку, которая попалась в силки вместо куропатки, и ломали головы, что с ней теперь делать — убить или выпустить на свободу, потом оставили ее одну, ушли куда-то на совещание.
Матушка выглянула в окошко на широкий двор, весь испещренный крестиками куриных лапок, и тихо заплакала — по этому двору, по большому дому, по саду и всему этому селу, в котором отныне и навеки могла бы остаться жить. Всплакнула и по парню в смушковой шапке, причем, как это мне ни неприятно, надо признать, что она даже и не вспомнила о моем батюшке. Но я ведь уже упоминал, что мне и в ту пору не повезло. Тут в комнату вошел отец парня, подвижной такой человечек с живыми, близко посаженными глазами, который вполне мог бы стать моим дедушкой и качал бы меня на коленях; он потребовал, чтобы матушка назвала себя, а потом равнодушно сказал, что произошла ошибка и эту ошибку исправят нынче же или завтра.
На рассвете Баклажан погрузил другую Беру в телегу и контрабандой доставил ее в Карабелово. Карабеловцы спросили, осталась ли она цела-целехонька, подхватили ее дрожащими руками, как хватают чужую вещь, усадили к Баклажану в телегу мою матушку, и поехала она к нам в село. Как бы там ни было, но дед восторжествовал. Однако, опасаясь, что те, из Могиларова, явятся боем вызволять свою кровинушку, ее укрыли у наших родичей, решив в первое же воскресенье сыграть свадьбу.
8
За два дня до назначенной свадьбы у одного из дедовых братьев вспыхнул пожар, сгорело все дотла. Этот дедов брат был большой фантазер, часто нес совершеннейшую околесицу и до того уносился в своих мечтах, что сплошь да рядом забывал про дела земные, житейские. Ему ничего не стоило отправиться на жатву с мотыгой или, скажем, с серпом в огород. Больше всего нравилось ему работать в воскресенье; мой дед по этому поводу говорил, что лентяи нарочно ходят на работу в воскресенье, чтоб другие это увидели и их похвалили. Этот дедов брат на всякий сезон придумывал какую-то одну тему, а потом развивал ее перед односельчанами. Так, он мог уверять их, будто был близким другом Христо Ботева и даже воевал вместе с ним на Македонском фронте. В другой раз объяснял, почему гуси плавают: у них, понимаешь, на лапках перепонки, а вот у кур таких перепонок нет, поэтому им к воде лучше не подходить — потонут. В тот вечер, когда он подпалил собственный дом, дедов брат лежал на полу и, уставившись глазами в потолок, пытался найти объяснение, как это удается мухам ползать по потолку и при этом не свалиться вниз. После долгих размышлений он догадался, что, конечно же, мухи намазывают себе лапки клеем, потому и не падают. Он живо представил самого себя мухой, как он, не падая, топает по потолку, вверх ногами, потом заснул, а тем временем пламя из керосиновой лампы, которую он поставил туда, куда ставить не следовало, — под связки конопляной кудели — лизнуло одну из них, а от нее занялся и потолок. Горящая балка обрушилась, стукнула мечтателя по голове. Когда его уложили на снегу и пытались сбить с него пламя, он объяснял окружающим, что балка упала оттого, что обгорела и уже не могла больше держаться на своем месте под потолком… Со временем я установил, что многое унаследовал от моего родича. Как и он, очень я люблю пофилософствовать по пустякам и досаждать другим; увлекшись, забыв обо всем, я тоже не раз устраивал пожары или переставал следить за скотиной, и сторожа-объездчики чуть ли не через день угощали меня березовой кашей. Похоже, не только от этого родича, но и ото всех остальных я унаследовал понемногу; порой я сам себе кажусь этакой цыганской торбой, битком набитой огрызками чужих привычек и страстей. Если задуматься, чего только в самом деле нет у меня!..