Он посмотрел на белоснежное белье во дворе — ветер покачивал его легко и плавно; рубашки дергались, размахивали рукавами, но женщины на совесть прихватили их прищепками. Мальчик подумал, что если бы не прищепки, все белье убежало бы со двора.
(Он сидел в своем кресле, залитый солнцем, и мечтал о просторе. Он верил, что наступит день, когда он выйдет во двор, как другие, и будет толкать «москвич», будет драться на войне, будет бежать за самолетом, который гудит над домами и тянет на хвосте призыв «Покупайте в ЦУМе», как это делают другие ребята, и будет кататься на роликах, которые отец купил ему на прошлой неделе. Он не сознавал, что кресло держит его так же крепко, как прищепки держат белье, развешанное во дворе.)
Он взял сказки братьев Гримм и стал читать. Благодаря книжкам мальчик мог путешествовать где угодно. Вот отправился он в путь с одним юношей, который решил научиться страху… Однажды отец сказал ему: «Эй, послушай, ты, там, в углу! Ты вон, гляди, какой уже большой вырос и силы набрался, надо тебе чему-нибудь научиться и на хлеб себе зарабатывать. Видишь, как брат твой старается, а ты ни к чему не гож». «Эх, батюшка, — ответил тот, — я бы охотно чему-нибудь научился; и раз уж на то пошло, то хотелось бы мне научиться, чтоб было мне страшно; в этом деле, видно, я еще ничего не смыслю». Услыхал это старший брат, засмеялся и подумал: «Ишь, какой у меня брат дурень! Из него никогда ничего не получится; каково волокно, таково и полотно». А отец вздохнул и сказал: «Уж чему-чему, а страху ты научишься; но на хлеб себе этим вряд ли заработаешь». А тут вскоре зашел к ним в гости пономарь, и отец ему пожаловался, что младший сын у него несмышленый — ничего не знает, ничему не учится. «Вы только подумайте, спрашиваю я у него, чем ты хлеб себе зарабатывать хочешь, а он говорит: хотел бы я страху научиться»…
И так далее.
(Сущий ад — учиться страху и этим зарабатывать себе на хлеб.)
Над домом пролетел самолет, за хвостом у него полоскался призыв «Покупайте в ЦУМе», и исчез на востоке, в той стороне, где стоят ангары Софийского аэропорта.
А у меня дома жена занимается с сыном или, как она его называет, своим «сокровищем». Они пишут в тетрадке прописную букву Д. Из соседней комнаты я слышу объяснения жены. По ее словам, эту букву надо писать с небольшим наклоном, с небольшим утолщением, потом тонко, потом слегка завернуть, еще чуть и еще чуть и, наконец, завернув налево, с утолщением изобразить ее ухо. Или:
Прописная буква Д похожа на Косолапого Мишку, который сидит в клетке в зоопарке и, повернув голову к публике, ждет, чтоб его угостили конфеткой: спина у него согнута, он сидит спокойно, но одним ухом прислушивается, потому что он зверь и людям не слишком доверяет. Линейки в тетрадке — это дом Косолапого Мишки. Надо быть внимательным, чтобы он не выходил из дому, как, например, тот на верхней строчке — лапы вылезли за линейку, а пол-уха торчит над крышей.
Сынишка пишет свою букву, я слышу, как он шмыгает носом, перо стучит о чернильницу («Осторожно с чернилами, посадишь кляксу!»), еще раз шмыгает носом и жалуется, что у него заболела шея, а жена говорит, что шея у него не заболела, а устала от напряжения, оттого что он не хочет сосредоточиться. Самое главное — сосредоточиться, думать только о букве, не отвлекаться. Зачем он отвлекается, зачем он вертится на стуле? Зачем он постоянно смотрит в окно?.. Да самолет летит очень низко. Третий раз уже пролетает и гудит над самым домом. «Покупайте в ЦУМе». Самолет для того и тянет на хвосте надпись, чтобы ее читали жители Софии.
Вот самолет пролетел, можно спокойно продолжать, сосредоточиться на тетрадке. Ну, мое сокровище!.. Сокровище опять принимается за дрессировку буквы Д. Но, видно, нелегко дрессировать зверя, когда первый раз берешься за такое дело. Как тут ни бейся, буква то зад задерет, то вертится между линейками, то лапами водит, то ухо поднимет — никак не найдет себе места, так же как и мой сынишка не может найти себе места на стуле. Он высовывает язык, чешется (когда садишься за уроки, всюду начинает чесаться), вертит головой, потому что сзади что-то мешает, и все старается выглянуть в окно, на улицу, потому что оттуда доносится скрежет роликовых коньков.
И зачем ты поставил букву на носки, словно балерину? Зачем ты ее так вытянул? Стук, стук, стук — стукает перо о чернильницу. Ужасная буква! Один господь знает, когда мы ее выдрессируем и заставим наконец сидеть смирно на тетрадочных линейках. Такой строптивой буквы мы еще не встречали, словно кто пустил ей слепня под хвост. Всю тетрадку измазала!
Влепят тебе двойку, так и знай!
Пока мой сын дрессирует в соседней комнате прописную букву Д, я сижу у окна и пишу. Всегда, когда я пишу, я смотрю на дом напротив. Это совсем новый дом, с очень широкими окнами, с балконами, и весь он легко уходит ввысь, почти до самого неба. Иногда мне думается, что достаточно посмотреть на балконы, чтобы многое узнать о жизни и о тайнах соседнего дома. На балконах второго этажа всегда стоят корзинки, а осенью они завалены тыквами и большими глиняными кувшинами. Нетрудно догадаться, откуда эти корзины, тыквы и кувшины. На балконе четвертого этажа всегда виднеется какая-нибудь велосипедная рама, какой-нибудь обод, какие-нибудь скобяные товары или, например, старые латунные детали — не потому, что они могут пригодиться, а просто потому, что латунь дефицитна. Иметь у себя дефицитный товар, даже если он никому не нужен, всегда приятно.
Окна шестого этажа обычно закрыты, а когда это правило нарушается, я вижу, как женская рука гонит из комнаты мух. Там не любят мух. На следующем этаже каждое воскресенье после завтрака на балкон выходит мужчина и курит. Вероятно, в той квартире кто-то не выносит табака. Сегодня мужчина выкурил две сигареты.
На следующем этаже… Впрочем, остальные этажи я оглядываю мимоходом, чтобы задержать свой взгляд на последнем. Там я вижу красный халатик, руки, облокотившиеся на перила, красивую голову с мальчишеской прической. Может быть, это свойство молодости, но девушка как-то действует на меня, даже когда не смотрит на мое окно.
Я беру из игрушек сына трубку, сворачиваю бумажные фунтики и дую в трубку, посылая фунтики вверх. Живи я высоко, все было бы очень просто, но я живу на первом этаже. Однако же, чтобы игра не была такой уж детской, я пишу на листочке: «Вы прелестны», сворачиваю его фунтиком и закладываю в трубку. На мою беду листочек падает на балкон механика. Он берет его, разворачивает и удивленно пожимает плечами. Я вижу, что он смотрит на мое окно, поэтому я начинаю писать. Очень серьезно, очень сосредоточенно: тут-тук-тук — никогда я так быстро не писал на машинке.
Но он, видно, неглуп; он берет резиновую грушу и начинает так сильно ее сжимать, что слышно на всех соседних дворах. Я не могу больше изображать безразличие и жестами спрашиваю, что случилось. Механик показывает мне листок. Разводя руками, я отвечаю ему, что ничего не понимаю.
В эту минуту на балконе показывается его жена, тощая и усатая, с головой в папильотках, и под гневным взглядом механика читает листок. Потом механик снова поворачивается к моему окну, а жена, за его спиной, просияв, кланяется мне. Механик прогоняет ее в комнату и принимается сбивать ржавчину с велосипедной рамы. У меня такое ощущение, будто у меня над головой работает жестянщик.
Наверху, на последнем балконе, красный халатик наклонился и просунул между прутьями перил одну ножку. Просунул и покачивает легонько, налево и направо, налево и направо. И улыбается. Красивая ножка, и я знаю, что она заканчивается кружевами — белье, которое сохнет на верхнем балконе, всегда с кружевами. Я тоже начинаю улыбаться и вижу только этот халатик, очень далеко, очень высоко, чуть ли не в самом небе, но, несмотря на расстояние, мне приятно смотреть на это красное пятно, на эти мальчишеские светлые волосы и на ножку, просунутую меж двух прутьев. Ножка искрится на солнце, как наэлектризованная.
Можно полюбоваться ею так, как в детстве любуешься облаками, вытянувшись посреди луга на спине.
Это бы, разумеется, прекрасно, если бы не шаги жены. Она вытирает руки о фартук и спрашивает, на что я так засмотрелся.
— Смотрю, — говорю я, — на небо соседей. Красивое, синее, глубокое. Летнее небо.
— Летом небо всегда летнее.
Она мнительна и не верит мне.
— Неприлично отцу двоих детей засматриваться на соседское небо.
— Будь добра, — говорю я, — не мешай мне работать!
— Но как ты можешь работать в этом шуме! С ума можно сойти!
— Слава богу, дома всегда шумно, а я еще не сошел с ума.
— Надо сосредоточиваться на шуме в собственном доме, а не на внешних шумах.
Я не возражаю, потому что женщины в доме всегда правы. Она закрывает окно, задергивает занавески и тут же успокаивается. Она наивна не меньше, чем мнительна!
— Разрешишь мне выкурить сигарету?
Она тихо садится рядом со мной. Усталая, немножко рассеянная. Или мы уже стареем?
Я говорю ей в шутку:
— Послушай, ты задернула занавески, но я вижу небо соседей даже тогда, когда на него не смотрю.
А она отвечает мне в шутку:
— Дурачок, небо повсюду одинаковое.
И пошла открывать, потому что кто-то позвонил. Это сосед Иван Врачев, студент.
— Чудо природы! — сказал Иван Врачев. — Лягушка в Перловской реке!
Он держал в руках аквариум и поставил его на ковер.
— Я никогда не видел лягушки в аквариуме, — сказал я. — Ну и украшение будет у тебя в доме!
— Выбрось-ка ее подальше, — вмешалась жена. — Всю комнату тебе провоняет.
Лягушка лежала на поверхности воды, показывая нам свое белое горло, и мигала, словно прислушивалась к нашему разговору. Иван Врачев ткнул ее пальцем, она шевельнулась и поплыла на дно, с силой выбрасывая задние лапы.
— Видишь, какая она длинноногая, как спортсменка?
Лягушка посидела на дне, спрятав голову в лапках, и опять выплыла на поверхность. Не выплыла, а просто всплыла, как пробка, и снова уставилась на нас.