Ицо сидел дома. Он давно спустился бы с велосипедом во двор, если бы не этот глупый котенок. Он не мог доесть завтрак и хотел, чтобы котенок ему помог. Он гладил его по спинке, чувствовал под пальцами его мягкую шубку, тонкие прогибающиеся ребрышки и, наконец, биение сердца, легкое и равномерное. Так же стучал и будильник, пока Ицо его не сломал и не убедился, что внутри у него одни колесики.
Но сколько Ицо его ни гладил, котенок не желал есть хлеб с маслом. Ицо тыкал его мордочкой в хлеб, но котенок упирался, царапался, и мальчик рассердился. «Вот отрежу тебе хвост, будешь знать». Он взял ножницы и схватил котенка за хвост, а испуганный котенок, вцепившись когтями в ковер, рванулся вперед. Он дергался, хвост натягивался, и это облегчало Ицо задачу.
Но серый кошачий хвост оказался очень крепким. Ицо изо всех сил сжимал ножницы, у него даже пальцы заболели, а всего-то он и сумел, что ободрать хвост в двух-трех местах. Обезумевшее от ужаса животное дико взвыло, вырвалось, прыгнуло на стол и опрокинуло себе на спину вазу с цветами. Со стола со всех сторон полилась вода, но Ицо ничего не мог поделать.
Котенок шмякнулся о ковер и, растопырив лапы, стал отряхиваться. Ицо попытался собрать воду со стола рукой, но разве воду руками соберешь? Все стекло на ковер. А котенок стоял у его ног и отряхивался. Ицо разозлился и пнул его ногой. Пушистый комок замяукал и, пролетев по комнате, упал на кровать; свернулся там и больше уже не смел шевельнуться, только поглядывал на свой мокрый хвост.
В комнату вбежала мать.
— Боже! — воскликнула она, прижимая руки к груди и не выпуская терки, которой она орудовала перед этим на кухне. — Боже, фанера отойдет!
Стол был новый, в баварском стиле, и, когда его покупали, продавец в магазине сказал, чтобы не проливали на него воду и не ставили горячее, потому что тогда отклеится фанера. А если надо ставить что-нибудь горячее, то лучше ставить на решетку; такие решетки продаются сейчас во всех магазинах. Знаю, знаю, сказала тогда мать, складные.
Она бросилась вытирать стол фартуком, а Ицо пробрался к кровати и скорей лег, лицом в подушку. Он по опыту знал, что когда он лежит, его не бьют. А когда он стоит, щеки никуда не спрячешь, и мама и папа с удовольствием его шлепают. Они так и говорили: «Сейчас мы тебя нашлепаем». И шлепали его, а он поднимал руки, чтобы защититься, но папа отводил их вниз; в таких случаях он плакал, ему было обидно, что у него такие слабые руки и он не может обороняться. Поэтому сейчас он поспешил спрятать щеки в подушку и приготовился зареветь во все горло, если его попытаются поднять. Ни за что на свете он не расстался бы сейчас с подушкой, это была его крепость, маленькая пуховая крепость, которая пахла, как волосы мамы. Когда отец уезжал в командировку и мама брала его к себе в постель, он не мог отличить запах маминых волос от запаха подушки.
— А котенок! — воскликнула мама. — Что ты сделал с котенком! Подожди, сейчас отец придет. Пусть он с тобой разбирается.
Ицо сунул руки под подушку и сжимал ее изо всех сил. Он решил ни за что на свете не показывать щек, а по голове его бить не посмеют. Это он тоже знал по опыту. Отец как-то дал ему подзатыльник, но мама раскричалась: «Ах, что ты делаешь! Не бей по голове! Еще станет идиотом, и я всю жизнь буду рвать на себе волосы!» Мальчик тогда подумал, что это очень неприятно — всю жизнь рвать на себе волосы. Один раз во дворе они с ребятами таскали друг друга за волосы, и у него от боли даже слезы потекли. Это было здорово неприятно, и мама была права, когда говорила, что не хочет всю жизнь рвать на себе волосы.
От подушки ему стало жарко, и он чуть повернул голову, чтобы можно было дышать носом. Краешком глаза он увидел, как мать, сидя на корточках, подбирает цветы. Она поставила их обратно в вазу, а потом стала ощупывать фанеру на столе и приглаживать ее фартуком. Снаружи хлопнула дверь, в передней звякнуло ведро и кто-то прокашлялся. Это был отец Ицо, Иван Николчов.
Иван Николчов принес из подвала уголь, снял ботинки, отнес ведро на кухню и зашлепал в домашних туфлях по квартире. Войдя в комнату, он спросил у жены, что она здесь делает с этой теркой, а она ему сказала, что Ицо искромсал котенку хвост, что он пролил на стол воду, что она всю неделю воюет с ним, а теперь пусть он повоюет, сегодня воскресенье, он целый день дома, пусть попробует с ним повоевать.
Иван Николчов посмотрел на Ицо, потом на котенка; тот лежал в ногах у мальчика и зализывал свои раны. Мокрый хвост, ободранный ножницами, выглядел совсем тонким и жалким. Котенок посматривал на хозяина и безразлично моргал.
— Спит? — спросил Иван Николчов.
— Ну да, спит! — сердито сказала мать. — Притворяется!
— Я с ним воевать не собираюсь, — сказал Иван Николчов. — Я просто выгоню его на улицу. Искромсаю ему уши ножницами и выгоню его.
— Правильно! — поддержала его мать.
— Искромсаю как следует и пущу в назидание на улицу! Пусть идет куда хочет, пусть спит с крысами в подвале, мне совершенно все равно! Пусть узнает, что такое жестокость!
Ицо сжимал подушку и думал о дворе.
— Ох! — воскликнула мама. — Я забыла пирог в духовке.
Ицо слышал, как она побежала на кухню, потом крикнула что-то, потом чем-то загремела и снова вернулась в комнату, вздыхая:
— Сгорел! Обуглился весь!
— И пирог из-за него сгорел, — сказал Иван Николчов. — Прекрасно! Если я сегодня увижу, как ты даешь ему есть, я тебе руки переломаю. Так и знай!
— Не буду давать, не буду! — сказала мама.
— И завтра не давай ему есть. Руки тебе переломаю, слышишь?
— Слышу, — сказала мама.
Они пошли на кухню, а Ицо сжимал пуховую подушку и думал про себя, что один день он вполне проживет без еды. Когда он болел гриппом, он два дня не ел, есть совсем и не хотелось, и все равно он не умер. Он услышал, как его зовут со двора: «Ицо-о-о-о! Ицо-о-о-о!» — но не посмел встать и подойти к окну. И Ивана Флорова он слышал, и Ивана Барабанова, и представлял себе, что происходит во дворе, потому что он околачивался там целыми днями, но встать и выглянуть в окно не посмел.
Потом он вспомнил, что у него в коробочке из-под ленты для пишущей машинки лежит монета в один лев. Коробочку ему дал отец в народном банке. Другие ребята заходят с мамами в учреждения, где работают их отцы, чтобы вместе идти домой, но Ицо ходил к отцу на работу только один раз — ведь Иван Николчов работает в Болгарском народном банке. Все деньги Болгарии хранятся в этом банке, и туда нельзя ходить просто так.
В коробке лежала не только монета. Ицо держал там и трехугольную марку Сан Марино. За эту марку любой мальчишка со двора уступит ему свой хлеб с маслом. Ведь половине ребят обычно не хочется есть, а мамаши гоняются за ними и пичкают их. А на один лев можно купить множество разных вещей!
Ицо все лежал, хотя уже вспотел от пуха, и тут почувствовал, что кто-то трогает его за ногу. Он поднял голову и увидел котенка; тот сидел у него в ногах и трогал его лапкой. Ицо пошевелил пальцами, котенок поднял лапку и ударил его по ступне. Потом облизал лапку, старательно умылся и снова сел спокойно.
Ицо перевернулся на спину и позвал его к себе. Котенок подошел, подняв мокрый хвост трубой, и потерся о щеку мальчика. У Ицо защекотало в носу, но он не шелохнулся. Котенок сел рядом с ним на подушку и начал помаргивать и мурлыкать, вращая невидимое веретено и прядя невидимую нить своей пряжи. Ицо погладил его мордочку, спину, хвост. Шубка у котенка была мягкая-мягкая, мягче, чем подушка, сердчишко его все так же равномерно стучало под тонкими ребрышками, и усы торчали так же, как раньше.
Котенок нагнулся и лизнул Ицо в нос. Язык у него был шершавый. Ицо хотел было ответить ему тем же, но раздумал и только подергал его за усы, да так осторожно, так легко, что котенок не ощутил ни малейшей боли.
В это время Иван Николчов, служащий Болгарского народного банка, убеждал в кухне жену, что люди в нашем доме — все равно как монеты в банке: цена у каждого своя, но все что-нибудь да стоят. И не только в этом доме, но и в других домах, и во всем городе.
Я не знаю, каковы именно богатства моего дома, но я совершенно уверен, что он хранит в себе много сокровищ, так много, что перед ним побледнели бы сказки «Тысячи и одной ночи». Мне жаль только, что я не могу воскликнуть: «Сезам, откройся!» — и показать вам все богатства разом, как это делал Али Баба.
Вернув французский флажок французам из французского посольства, Иван Барабанов пошел домой — он снимал комнату на пятом этаже — и еще на лестнице усомнился в том, что все дело в везенье: ведь если бы «Левский» лучше играл на флангах и чаще прорывался к воротам, то, вероятно, команде больше бы и везло; но крайние нападающие были слабые, на ворота выходили редко, потому им и не везло, и команда проиграла, как это, впрочем, случалось с ней довольно часто (но пусть это останется между нами), и на стадионе никто не сжег свой зонтик, потому что при проигрыше публика скисает; впрочем, мы много раз обращали свои зонты в огонь и дым и снова будем делать из них факелы — Иван Барабанов совершенно был в этом уверен. Что касается «Славии» — это посредственная команда, она всегда застревает в середине таблицы и никогда не выходит вперед. И публики у этой команды нет, всего каких-нибудь двести человек. У армейцев болельщиков человек триста, железнодорожники приводят на стадион самое большее сотню своих ребят, а за «Левским» стоят восемь миллионов левскарей. Говорят, что и за границей у нас есть почитатели и что в Мадриде есть даже кафе «Левский». Хорошая команда все равно что хороший табак, подумал Иван Барабанов (он был завзятый курильщик), хотя вчера нам и дали прикурить. Но пусть армейцы не радуются раньше времени, вот начнется осенний сезон, и мы разделаем их под орех.
Размышляя об этом, он вошел в свою комнату и первым делом взглянул на телефон. Черный аппарат молчал, притаившись в углу комнаты. Телефон ему поставили накануне, и он сказал мне, что ему пришлось вести пуническую войну, пока он его добился. Сегодня он отказался от прогулки в горы из-за того, что кто-нибудь мог ему позвонить. Он не знал, кто именно мог ему позвонить, но когда у тебя в комнате стоит такое достижение техники, кто-то же должен тебе звонить. На то ведь и существуют телефоны!