Новые-то времена лучше!
Получив необходимые сведения о ките Голиафа, Иван Барабанов вернулся в свою комнату и решил поспать. Телефон молчал. Барабанов бросил на него лишь беглый взгляд, потому что стал уже остывать к этому достижению техники. Он прилег на диван, и, размышляя о ките, заснул.
Разбудил его звон. Первым делом он посмотрел в угол. Нет, телефон молчал. Зазвенело в кухне, упала, наверно, какая-нибудь крышка или сковородка; он с неприязнью подумал, что это жирное животное с припарками готовит себе обед.
От выпирающей из дивана пружины болела спина. Иван Барабанов решил размяться, пойти пообедать к «Диким петухам» и снова вернуться домой, потому что ему могут позвонить по телефону. Многие уходили на прогулку в горы, сейчас они уже возвращаются, один за другим, и кто-нибудь может позвонить.
Иван Барабанов увидел на нашей улице много людей с рюкзаками, с удочками, со свернутыми в трубку одеялами; кожа у всех покраснела от солнца. Рыболовы шли гордые, в их ведерках плескалось по нескольку искырских уклеек, величиной со спичку. Иван Барабанов сел у широкого окна, чтобы наблюдать за улицей, и пока ел, смотрел на юные парочки по ту сторону стекла. Он смотрел, как разлетаются колокольчиками девичьи юбки и манят, влекут, зовут. У некоторых юбки были совсем узкие, и это тоже было красиво, и коротенькие юбочки тоже были хороши, потому что открывали коленки; он сидел за толстым стеклом «Диких петухов», отделенный от разноцветных колокольчиков девичьих юбок, и ему стало грустно. Он не мог понять, отчего напала на него эта грусть — то ли от одиночества, то ли от того, что когда он причесывается по утрам, все больше волос остается на гребешке. (Сущий ад — чувствовать, что стареешь.)
Он вышел на улицу и увидел перед телефонной будкой длинную очередь. Люди даже в очереди стоят, чтобы позвонить по телефону. Сотни телефонов, наверно, звонят сейчас во всех домах нашей улицы и всего города, погруженного в жаркое летнее марево. Только его телефон молчит, притаившись в углу. Он увидел руку девушки, опускавшую монету, красивую белую руку, какой он давно не касался. Когда кабина освободилась, он вошел в нее, и на него пахнуло ароматом женских духов. Он было заколебался, но потом бросил монету и набрал номер собственного телефона. В трубке послышались гудки — они доносились, как сигналы спутника из космоса, которые он столько раз слышал по радио.
Иван Барабанов оставил трубку болтаться на шнуре и кинулся домой. Никогда еще он так быстро не взбегал по лестнице. Руки его ходили ходуном, пока он отпирал, и первое, что он увидел, когда открыл дверь, было круглое лицо хозяйки; она стояла в испуге и тут же начала ему объяснять, что телефон звонит, но она не решается войти в комнату и узнать, кто его спрашивает.
— Да пожалуйста, пожалуйста! — любезно отвечал ей Иван Барабанов, пока, улыбаясь до ушей, бежал по комнате к телефону.
Телефон заполнял звоном всю комнату. Аппарат ожил и посылал в воздух свои мелодичные импульсы. Иван Барабанов снял трубку и, повернувшись к хозяйке, со счастливым лицом крикнул: «Алло!»
— Может, девушка, — сказала хозяйка и прикрыла дверь.
«Деликатная и воспитанная женщина», — подумал Иван Барабанов.
— Кто-то оставил трубку висеть на шнуре, — говорил голос в трубке.
— Наверно, не работает, — сказал другой голос, женский.
— Дай попробую, — сказал первый голос.
— Сначала положи трубку, — сказал женский голос.
Что-то щелкнуло.
Иван Барабанов подержал еще трубку около уха и медленно опустил ее на вилку. Телефон скалился белыми цифрами диска. Дразнит он его или смеется над тем, что он один?
Он прошелся взад и вперед по комнате. Откуда-то из глубины дома доносилось гортанное кукареканье баскервильской собаки, слышен был шум Троянской войны во дворе и время от времени подавал голос клаксон.
Он открыл окно и увидел внизу «москвич». Иван Шулев и Иван Флоров разбирали мотор. Рядом с машиной лежало запасное колесо. Он подумал, что если б он понимал в автомобилях, он тут же бы спустился во двор и работал бы наравне с другими, чтобы «москвич» стал на колеса. Но он работал чертежником в архитектурной мастерской и умел только чертить.
Тогда ему вдруг пришло в голову, что он может накачивать шины, он сколько угодно шин набил бы воздухом, лишь бы это могло пригодиться Ивану Флорову.
Он оставил окно открытым и пошел во двор к механикам, намереваясь спросить их: «А не надо ли подкачать какую шину?»
Если самолет гудит в небе, призывая всех: «Покупайте в ЦУМе», мы можем закрыть окна и не впускать шум. Если солнце спустится низко и заглянет в комнату, мы можем задернуть занавески и укрыться от его любопытства. Если паркет скрипит как раз там, у буфета, мы не будем на него ступать, мы обойдем это место и буфет не будем открывать. В комнате должны царить тишина и прохлада, чтобы младенец мог как следует выспаться…
Но эта муха — откуда она взялась, как могла проникнуть в комнату эта ужасная муха, я ведь сказала, чтоб окно приоткрыть только чуть-чуть и не подымать тюлевую занавеску, потому что мухи боятся тюля, и она бы не влетела.
Я и не поднимала тюль, это, наверно, ветер его приподнял, и муха влетела.
Принеси щетку для паутины, сейчас мы ее достанем, вон она куда села, на потолок!
Щеткой ничего не выйдет, она летает, не подпускает к себе. Злая стала от жары, так она и даст убить себя щеткой. А где твой шарф, тот длинный, шлепни ее шарфом, сразу прикончишь.
Нет, нет, шарфом не получится, видишь, куда она забралась, в абажур забилась, негодяйка!
Ну-ка, зажги свет, сожжем ей лапки.
Снова полетела.
Ох, до чего же нахальная муха, разбудит малыша! Смотри, как кружит.
Так переговаривались Три мушкетера, взбудораженные присутствием мухи. А муха кружила по комнате, пикировала на младенца, который спал, сжав кулачки, и раз сумела сесть на его носишко, на самый кончик, потому что мухи всегда ищут для приземления какую-нибудь вершину, чтобы потом прогуляться по гребню и ощупать своей поганой мордой всю окрестную территорию.
Подлетела б она только к окну, ударилась бы о стекло, тут бы мы ее и прикончили.
Пока она билась бы о стекло, мы б ее и прикончили.
Да вот, не летит к окну, хитрая она и злая от жары.
От жары они становятся злыми, как собаки.
Даже злей, чем собака, эта нахальная муха, и грязная до ужаса.
Кто знает, на каких грязных помойках она сидела!
Не гони ее туда, где малыш, зачем ты ее все в ту сторону гонишь?
Разве я стала бы ее туда гнать, сама летит, проклятая!
Шарфом ее, шарфом, брось щетку!
Стой, стой!
Ах, гадина!..
Наконец, муха со свернутой шеей упала на ковер. Младенец все так же сжимал кулачки и сосал во сне. Младенцы сосут и во сне, поэтому они так быстро растут.
А мы с сыном, дочкой и с моим братом Иваном Глигоровым шли на цирковую базу, посмотреть на львов. Мой брат работает на этой базе и ухаживает за львами и медведями. Или, как он говорит, служит «львиным поваром».
Жена сказала, чтобы по дороге я тренировал сына на букву Д. Надо было находить слова, которые начинаются на эту букву и повторять их по дороге, чтобы мальчик их запомнил.
— Дивдядово начинается на Д, — сказал мой брат Иван Глигоров.
— Дикарь начинается на Д, — сказал сын.
— Что ты выдумываешь какие-то нелепые слова, — сказал я сыну, — вспомни какое-нибудь другое слово, поприятней.
— Дракон, — сказал мальчик.
— Как ты не можешь вспомнить что-нибудь хорошее, — выбранил я его. — Ну, например, «добрый день». И красиво, и приятно.
— Дождик, — сказала моя дочка.
— Дурак, — сказал сын. — Дурак тоже начинается на Д.
— Где ты слышишь такие слова? — спросил я.
— Дома, — сказал мальчик.
— Дети все слышат, — сказал брат.
— Дыня, — сказала дочка.
— Дырка, — сказал сын. — Тоже начинается на Д.
— Хорошо! Еще придумай!
— Дивдядово, — сказал мальчик и улыбнулся.
— Ладно, Дивдядово. А еще?
— Дивдядово, — сказал мальчик. — Очень хорошее это слово — Дивдядово!
— Дивдядово, — сказала девочка.
— Да ладно, далось тебе Дивдядово, неужели других слов, кроме Дивдядово, нет?
— Есть, папа, другие, но Дивдядово очень хорошее слово. Дивдядово! Очень хорошее слово!
— Но учительница не станет тебя спрашивать про одно только Дивдядово. А ты, кстати, знаешь, где село Дивдядово? Не знаешь. Оно находится в другом слове, которое тоже начинается на Д. В Добрудже оно находится. Ну, придумай еще какое-нибудь слово.
— «Дикие петухи», — сказал мальчик.
— Это же ресторан. Как ты это объяснишь? Ты можешь сказать «дикий петух», но петух не начинается на Д.
— «Дикая собака Динго», — сказал мальчик. — Динго начинается на Д.
— Все ты придумываешь бог знает что!
— Начинается на Д, — повторил мальчик. — И длинный начинается на Д. А у нас в классе Васко длинный. И дылда начинается на Д. Васко поэтому дылдой и зовут. А если хочешь знать, дразниться тоже начинается на Д.
Мы шли по мосту за вокзалом. Под нами маневрировал паровоз. Дети просунули носы сквозь перила и смотрели, как труба дышит у них под ногами и выбрасывает тучи пара и дыма. Паровоз дал задний ход и стал толкать перед собой вагоны.
— А вон там живут трамваи, — сказал я дочке.
— Они там спят? — спросила она.
— Они здесь спят, и здесь их лечат, когда они больны, и здесь они умываются. Трамваи тоже умываются.
— А едят они тоже здесь? — спросила дочка.
— Вот глупая! — вмешался сын. — Это депо. Депо тоже начинается на Д. Но Дивдядово лучше всего.
— Я не глупая, — сказала дочка. — Папа, скажи ему.
— Ты дама из Амстердама, — сказал сын.
— Дикий петух, — сказала дочка. — Я не дама.
— Дама, — сказал сын. — Дама-мадама.
— Сейчас я вас нашлепаю, — пригрозил я. — Что вы дурачитесь.
И я запретил им упражняться дальше на букву Д.