Врач уступчиво кивает, хотя вряд ли она тебя поняла.
— Пусть так. Впрочем, погода может влиять на вас, даже если вы этого не замечаете.
— Возможно. Но и само настроение влияет на погоду.
— Как так?
— Я хочу сказать, что какое у тебя настроение, такой тебе кажется и погода. На улице может быть дождь, или метель, или, скажем, ветреная, осенняя ночь, а тебе это кажется сказкой…
— Вообще об этом можно написать целую книгу, — соглашается врач, которой уже слегка наскучило твое философствование.
Она не знает, что ты, по сути дела, пишешь эту книгу, вернее, когда-то начинал ее писать. Она будет называться или она называлась бы «Психология чувств», и, хотя книга не вышла и даже не закончена, ты видишь небольшого формата томик в черном переплете со скромными темно-синими буквами: «Психология чувств».
Врач идет к двери и на пороге сталкивается с сестрой, которая разносит лекарства. Ты глотаешь розовые таблетки, а сестра говорит тоном заговорщика:
— Подойдите к окну. Только не стойте на холоде.
Она выходит, а ты бросаешься к окну и видишь, что внизу на аллее стоят дети с покрасневшими носишками и слезящимися на ветру глазами и бог знает с каких пор ждут, когда ты покажешься.
Ты быстро открываешь окно. Ветер действительно стал теплее, не такой холодный и мертвящий, как вчера.
— Папа! — кричат девочки почти одновременно.
Малышка опять закутана в розовый шарф, оставшийся после Сашки, на Кате серое короткое и обтрепанное пальтишко.
— Зачем вы снова принесли лимоны? — спрашиваешь ты, чтобы тем временем справиться с собой. — Катенька, не покупайте больше лимонов, денег не так много.
— Наша учительница тоже болела гепатитом и говорит, что тебе надо есть много лимонов, — отвечает Катя.
— Папа, ты правда будешь целый месяц лежать? — спрашивает Анче.
— Глупости. Ничего не известно. Могут выписать и раньше.
Ты стоишь у окна, смотришь на девочек, и сердце сжимается оттого, что ты не можешь протянуть руку и погладить круглое личико Анче или обнять худенькие плечи Кати. Дети тоже смотрят на тебя с аллеи большими встревоженными глазами, и вы молчите, потому что трудно придумать, о чем разговаривать на таком расстоянии, пока ты наконец не говоришь:
— Ну, не стойте больше на ветру. Приходите, только когда тепло.
— Очень тепло, папа, ничего, что ветер, — говорит Анче.
— Анче, слушайся сестру. И не покупайте больше лимонов.
Ты машешь им рукой, и они идут, но младшая все оглядывается, и поэтому ты стоишь у окна, пока они не заворачивают за угол дома.
«Слушайся сестру». Глупости. Как будто это самое важное.
— А-а-а, придется окошко забить! — слышишь ты за спиной добродушный бас главного врача.
— Если вы все так и будете стоять на холоде и прижимать печень к подоконнику, мы перестанем вас лечить, — говорит палатный врач.
Больной закрывает окно, молча вытягивается на кровати и подымает пижаму.
Санитарка вносит пакет с лимонами.
— А, лимоны, это хорошо, — гудит врач. — Ешьте лимоны.
— Да он их не ест, — вмешивается санитарка. — Вчера ему принесли пакет, так и лежит.
— Ешьте лимоны… — повторяет врач, ощупывая печень.
Человек в пижаме ничего не отвечает. Как он может им это объяснить? Лимоны от детей для него все равно что букет цветов. Кто станет есть цветы?
Врач заканчивает осмотр и идет к двери, сопровождаемый двумя женщинами. «Сказал бы хоть, как он меня нашел», — думает больной. Он встает, достает из пакета лимон и после короткого колебания разрезает его. Потом он выжимает сок в стакан. Раз надо есть лимоны, он будет их есть. Главное — поправиться. Он выпивает сок залпом и морщится. Страшно неприятно. Если бы эти лимоны были не от детей, он наверняка выбросил бы их в корзину. Лимоны… Пища больных. Целебный плод… Он ненавидит лимоны еще со времен дяди Бориса.
Дядя Борис пролез в твою жизнь совершенно незаметно, ты и оглянуться не успел. Разумеется, на тебя ему было наплевать, он обхаживал твою маму. Этот Борис был двоюродный брат одной богатой заказчицы, которая, очевидно, и сыграла роль сводни. Так или иначе, дядя Борис стал таскаться в дом каждую субботу и водить твою маму по разным театрам и кино. Театрам и кино, которые заканчивались поздно ночью.
Ты к этому времени прочел уже достаточно книг, чтобы понимать, что за «дядя» этот тип. Есть на свете люди, которым ничего не стоит увести у тебя даже твою собственную мать. Ты, разумеется, платил ему той же монетой, сердито глядя на него и никогда не здороваясь.
— Боже, Петё, ты совершенно невыносим, — говорила после таких демонстраций мама.
— Какой есть. И я терпеть не могу твоего Бориса.
— Ну что тебе сделал дядя Борис?
— Никакой он мне не дядя.
— Ладно, но что он тебе сделал?
— Ничего не сделал. Просто я его не выношу. Если ты уж так хочешь знать, я тебя к нему ревную.
Мама смотрит на тебя, опешив, потом смеется своим мягким негромким смехом:
— И слова уже какие выучил… Эти книги совсем собьют тебя с толку.
Она умолкает, но ты, несмотря на ее смех, чувствуешь, как ты ее мучаешь, поэтому ты тоже больше ничего не говоришь, и дядя Борис продолжает появляться по вечерам. Книги, конечно, не сбили тебя с толку. Наоборот, они научили тебя по-взрослому понимать многие вещи, в том числе и то, что матери так или иначе нужен какой-нибудь «дядя Борис». Но от этого тебе не становится легче, и ты по-прежнему терпеть не можешь «нахала».
А дядя Борис постепенно становился все настырнее. Он стал приходить по два раза в неделю, терпеливо сидел в приемной, пока мать переодевалась за дверью, и с подчеркнутой доброжелательностью здоровался с тобой, хотя ты поворачивался к нему спиной. Однажды мама принесла пачку книг, которые он купил специально для тебя. У тебя было очень мало своих книг, все, что ты читал, ты брал в библиотеке, но ты все равно отказался их взять.
— Не упрямься, — уговаривала тебя мама. — Он ведь хочет доставить тебе удовольствие.
— Если он хочет доставить мне удовольствие, пускай не приходит.
И пачка так и осталась нераспакованной, мама только положила ее в шкаф, чтобы дядя Борис не видел, что ты ее даже не развязал.
В другой раз мама принесла огромный пакет лимонов, которые купил тебе дядя Борис. Ты лежал больной, поэтому мама вернулась домой очень рано, принесла лимоны и хотела приготовить тебе лимонад.
— Не трать зря время. Я не буду пить.
— Но Петё, ты же болен, от лимонов тебе сразу станет легче.
— Умру, а все равно пить не буду!
— Сынок, сынок, как ты меня мучаешь… — сказала мама, и ты видел, что она вот-вот заплачет.
Но ты заплакал раньше.
— Ты решила выйти за него замуж… Не думай, что я не понимаю. Только ты так и знай: если ты выйдешь за него замуж, я в тот же день убегу!
Ты плакал и злобно колотил подушку, а мама тоже расплакалась и кинулась тебя успокаивать и уговаривала тебя лечь и не раскрываться, потому что у тебя жар.
— Обещай мне, что ты не выйдешь за него замуж!
— Обещаю, только успокойся.
Ты успокоился в ее объятиях, даже заснул, а на другой день огромный пакет с лимонами куда-то исчез. Исчез и дядя Борис. Вернее, перестал приходить в дом. Он встречался с мамой где-то на стороне, и это была твоя маленькая победа, и тебе было приятно и б то же время стыдно, потому что ты добился этой победы с помощью шантажа.
Ты считал, что дядя Борис грабит тебя, но через много лет ты понял, что ты сам грабил свою мать, лишая ее единственного увлечения, единственной отрады в ее жизни, наполненной стуком машинки и заботами о тебе.
Ты понял это во время бомбежек, когда возвращался из казармы в отпуск, и все время, пока ты добирался до Софии, пересаживаясь с грузовика на грузовик или поджидая транспорта в снежной грязи на перекрестках, думал, как обрадуется мама, увидев тебя после стольких месяцев разлуки, и как ты победоносно вытащишь пакет с домашней колбасой, купленной у крестьян. А когда ты наконец добрался до вашей улицы и до вашего дома, ты увидел, что полдома нет. На месте маминой квартиры посреди искореженной арматуры зияла прокопченная дыра. Ты бегом взлетел по лестнице, словно хотел увидеть вблизи, так ли это все, как выглядит с улицы, но ваша квартира действительно исчезла, и на ее месте был только хаос бетонных глыб и почерневшего железа. И среди этого хаоса, там, в глубине, под треснувшей и нависшей бетонной плитой, лежала раздавленная швейная машина, странная и жуткая, превратившаяся из добродушного домашнего животного в искривленный и уже заржавевший скелет.
— Как раз над вами бомба-то разорвалась, — рассказывал сосед с нижнего этажа. — А твоя мать шила и не стала спускаться в убежище. Наверное, она даже не почувствовала смерти.
Ты стоял окаменев и бессмысленно всматривался в ржавый скелет машины.
— Куда вы ее перенесли?
— Куда ее было переносить? И переносить-то было нечего.
— Все-таки я должен был ее похоронить, — сказал ты сосредоточенно, хотя думал не об этом.
— Что бы ты хоронил? Нечего было хоронить. Почти ничего не осталось. А что осталось, пошло в общую могилу.
Ты не думал об этом. Старался не думать об этом. «Что осталось» — это не было твоей матерью. А ты хотел думать о маме, о той, о живой, но слышал только ее мягкий и тихий голос: «Сынок, как ты меня мучаешь».
Вот так обстоят дела с лимонами.
Человек в пижаме сидит на кровати у окна и задумчиво смотрит на улицу. Влажный ветер гонит по небу мягкие серые облака и дергает деревья за ветки, словно хочет тоже увести их с собой. Но деревья не хотят трогаться с места, они вырываются, и от этой возни весь парк выглядит хаосом качающихся ветвей и летящих облаков. В этом хаосе есть что-то веселое, что сулит перемену и весну, но Александров ненавидит хаос. Он вспоминает второй стих «Бытия», застрявший в голове с уроков закона божия:
«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над водою».