Он вздрагивает и оборачивается. Потом быстро закрывает окно.
— Если вы будете все время простуживаться и часами прижимать свою печень к подоконнику, нам долго придется вас лечить.
— Дети могут прийти…
— Дети не придут. Заведующий распорядился вообще не пускать посетителей во двор. В конце концов, это инфекционная больница, а не санаторий.
Она раздражена — может быть, и ей за что-нибудь влетело, — но пытается скрыть свое раздражение.
— Ложитесь, я вас посмотрю.
Больной послушно вытягивается на кровати и задирает пижаму.
— Вы регулярно принимаете кортансил?
— Как часы.
— Спите?
«Сплю, но вижу старые сны», — думает он, но только кивает головой.
— Хорошо. И пожалуйста, не стойте больше у окна.
Врач выходит. Больной тут же встает и прижимается лицом к стеклу. Значит, дети не придут. Или, скорее, они пришли, а их не пустили. Как это жестоко, ни с чем отправить детей обратно в такой дождь.
Дверь снова открывается. Ну вот, теперь санитарка. Он с досадой оборачивается. Но женщина в белом халате — не санитарка.
— Мила!
— Мальчик мой! Что с тобой сделала эта отвратительная болезнь!..
Женщина бросается к нему и заключает его в свои нежные объятия.
— Осторожно, — говорит он, пытаясь высвободиться. — Эта отвратительная болезнь заразна.
— Не бойся. Ты ведь знаешь, меня никакая болезнь не берет.
Мила действительно не похожа на человека, которому угрожают какие-либо болезни. Она крупная, полная, у нее чистое белое лицо и темные глаза.
— Как ты сумела сюда проникнуть? — спрашивает человек в пижаме после второго объятия.
— Связи с младшим персоналом. А ты как сюда попал?
Он разводит руками.
— Милый мой мученик! — разнеженно выпевает Мила, обнимая его плечи своей полной рукой. — И все-то с ним что-нибудь случается.
— Я, наверное, ужасно выгляжу.
— Для меня ты самый красивый мужчина.
— Это я знаю, — усмехается он. — «Самый красивый», «твой мальчик» и прочее. Но это не мешает мне иметь ужасный вид.
— Когда человек болен, важно, как он себя чувствует, а не какой у него вид. Что говорит врач?
— Он молчит, — отвечает человек в пижаме.
И чтобы переменить разговор, спрашивает:
— Как ты узнала, что я здесь?
— Вчера ведь была суббота. Или ты совсем потерял представление о времени? Я приехала, зашла на минутку домой и сразу — к тебе. Открыла мне твоя старшая, Катя. «Папы нет», — и хотела сразу закрыть дверь. «А где он?» — спрашиваю. «В больнице», — говорит и захлопнула дверь. Не сказала даже, в какой больнице, мне пришлось узнавать у привратника.
Больной улыбнулся, но ничего не сказал.
— Нечего улыбаться. Ты бы лучше поговорил с девочкой. Насколько младшая добродушна, настолько Катя замкнута, строптива. Что я ей сделала? Я могу принести ей только пользу. Ты правда должен с ней поговорить. Не сейчас, конечно, а потом, когда выздоровеешь.
— Поговорю.
— Просто не понимаю, отчего она такая. Сашка не была такой. И ты тоже. Впрочем, с тобой случается. Особенно когда на тебя найдет…
Дверь открывается, и на пороге встает какая-то незнакомая сестра.
— Мы должны исчезать. Главный врач идет.
Мила обнимает больного и горячо целует его полными влажными губами. Потом идет к двери, но на пороге оборачивается и посылает ему воздушный поцелуй.
Что ж, она мила, как ее имя. И даже чуть больше, чем хотелось бы.
Главный врач входит в ту самую минуту, когда человек в пижаме снова собирается выглянуть в окно.
— Ложитесь, посмотрим вас…
Главный врач осматривает больного, но, по своему обыкновению, ничего не говорит.
— Желтизна не проходит? — спрашивает больной, когда врач начинает рассматривать его глаз.
— Пройдет…
Врач уходит, а человек в пижаме остается лежать, рассеянно раздумывая о своей желтухе, детях и Миле.
Мила была давней подругой его жены. «Родство антиподов», — как любила говорить Сашка. Заставая Милу в гостях у жены, он всегда ощущал какое-то легкое возбуждение, смешанное с неловкостью. Своей красивой улыбкой, темными глазами и чувственным телом Мила напоминала ему Катерину, хотя была выше и полнее Рины.
Когда хоронили Сашку, Мила подошла к нему вся в слезах и выразила свое сочувствие. Потом она исчезла. А год спустя неожиданно позвонила по телефону.
Это был скучный вечер, после целого дня утомительных заседаний и после нескольких тщетных попыток снова засесть за давно оставленную рукопись «Труда». Дети в другой комнате уже легли. По радио передавали какую-то невыносимо надоевшую оперу, и ты его выключил. В кабинете у тебя было тихо и почти темно — только настольная лампа бросала на разбросанные бумаги светлый круг. И этот мрак и тишина делали твое одиночество чуть ли не вещественным, так что ты вдруг почувствовал, что и жить тебе в тягость. Хорошо, что в подобные минуты, когда жить становится в тягость, обыкновенно что-то случается и отвлекает от черных мыслей. На этот раз зазвонил телефон.
— Это Петр? Здравствуйте, говорит Мила. Извините, что я так поздно звоню.
— Почему? Наоборот, — пробормотал ты, стараясь, чтоб голос не выдал твоего радостного удивления.
— Я приехала сегодня под вечер, потом была в театре, а сейчас вот иду из театра домой и вдруг решила узнать у вас, как дети.
— Дети в порядке, — ответил ты, не понимая, зачем ей понадобилось все это алиби. — Но вы нас совсем забыли…
— Я вас не забыла. Я даже очень часто думаю о вас, о детях… Просто я не знала, удобно ли мне вас беспокоить.
— Почему же неудобно? Зашли бы как-нибудь…
— С удовольствием. В любое время, когда вам это будет приятно.
— В любое время? Тогда приходите сейчас. Тем более, что вы еще не дошли до дома…
— А детей я не потревожу?
— Дети спят. Не беспокойтесь. Я вас жду.
«Так оно и лучше, — подумал ты, кладя трубку. — Пусть она с самого начала понимает, что пришла ко мне, а не к детям». И ему даже в голову не пришло, что она понимала это еще когда решила позвонить.
Ты так давно не видел в своем доме женщин, что когда Мила вошла, ты ощутил легкое головокружение. Она была в элегантном темном костюме, в котором казалась стройнее, чем была на самом деле, а лицо ее просто сияло от того, что она тебя видит.
— Вот сюда… пожалуйста… — сказал ты, вводя ее в свой кабинет, куда она раньше никогда не заходила.
Ты предложил ей свое единственное кресло, а она обернулась и так на тебя посмотрела, что ты тут же забыл все заранее приготовленные реплики, которые должны были подвести тебя к нужной теме, и неожиданно для самого себя обнял ее, и Мила тоже тебя обняла, так порывисто и бурно, что выронила сумку.
— Милый… Милый мой мальчик.
Ты стал ее милым мальчиком, хотя тебе явно перевалило за сорок, и она стала приезжать к тебе каждую субботу вечером и уходить на следующее утро, по возможности до того, как просыпались дети. Но это было очень невоспитанно — выставлять женщину из дому с утра пораньше, и ты постепенно постарался внушить детям, что тетя Мила будет раз в неделю приезжать в гости и что в этом нет ничего особенного. Тетя Мила тоже делала все, что могла, водила девочек по воскресеньям в кондитерскую и в кино, и младшая быстро к ней привязалась, но Катя продолжала держаться замкнуто, почти враждебно.
В свое время ты относился еще более враждебно к дяде Борису. Стало быть, теперь сердиться нечего — поделом тебе. Разница только в том, что твоя мать искренне любила дядю Бориса, а ты не совсем уверен, что так уж любишь тетю Милу.
Разумеется, ты ее любишь. Она для тебя необходимая отдушина в твоем одиночестве и окружающем тебя холоде. Но когда эту отдушину предоставляют тебе надолго, она начинает утомлять и раздражать тебя.
Если кто-то любит тебя больше, чем ты его, это тоже не слишком приятно. Особенно если этот «кто-то» похож на Милу. Она до того любвеобильна, что невозможно бывает выдержать. Водопад поцелуев, который ничем не остановить. И склонность к беспорядку, которая превращает твой рабочий кабинет в маленький кошмар — чулки и белье на письменном столе, выпачканные губной помадой окурки на чернильнице, раскиданные книги и этот плотский запах сиреневых духов и женского тела, который долго держится в комнате и после Милиного отъезда.
Она работает учительницей в провинции и каждую неделю едет поездом три часа в один конец и три часа в другой ради удовольствия тебя видеть. У нее нет других привязанностей, а к тебе, как она говорит, она относилась по-особому еще задолго до того вечера после театра. Ты для нее светило мудрости, и она любит тебя так, как, может быть, тебя любила только Сашка. Но это утомляет. Особенно если подумать о том, что, хотя Мила никогда не говорит о браке, брак неизбежен, со всеми вытекающими из него последствиями — беспорядком, перенесенным из кабинета на всю квартиру, постоянными гостьями, с которыми Мила будет удовлетворять свою страсть к пустой болтовне, надоедливыми ласками и заботами о том, чтобы ты не простудился и не переутомился, и все это двести раз на дню будет перемежаться «моим милым» и «моим милым мальчиком». Ужасно.
Тебе всегда казалось, что Мила немного похожа на Рину. В этом, может быть, есть что-то верное, но это сходство между пародией и оригиналом. У Катерины и в манерах, и во всем ее физическом облике была мера, которая здесь нарушена. У Милы все в изобилии, всего слишком много. Однако женщин не заказывают по каталогу. Мила такова, какова она есть, а тебе слишком много лет, чтобы искать другую подругу, даже если допустить, что ты мог бы освободиться от Милы, а это само по себе немыслимо.
Ты, разумеется, иногда говоришь ей, скажем, чтобы она не гасила окурки в чернильнице. Тогда она отвечает «прости меня, милый», искренне огорченная тем, что рассердила тебя. Что не мешает ей через полчаса повторить тот же номер.
Она начинает привыкать к твоим замечаниям по разным поводам. И ты должен привыкнуть к ее безалаберности. Иначе нельзя будет жить. Только Катя едва ли привыкнет. Мила действительно держится с Катей очень ласково, даже слишком ласково, но Катя воспринимает Милину любезность как подхалимство, как попытку ее подкупить. И она еще больше замыкается в себе. В сущности она совсем не строптива и не замкнута. Просто она привязана к матери. Она думает, что только она осталась верна умершей, а что папа и Анче оказались нестойкими и капитулировали перед любезностями этой чужой тетки, которая в своих интересах пытается занять место мамы.