[22] и знал, что допрашивать тебя будет Гешев, и потому ясно представлял себе весь допрос:
— Имя и профессия?
— Петр Александров. Студент.
— Ты хочешь сказать: заговорщик.
— Студент.
— Политические убеждения?
— Я не занимаюсь политикой.
— Смотри-ка! Интересно. А БОНСС?[23]
— Я не член БОНССа.
— Смотри-ка! И в БОНССе не состоит! Да это же вполне порядочный человек! Вы его ко мне по ошибке привели!
Гешев любит юмор и понимает его так же, как учитель латинского. Даже еще грубее, и вот он встает и подходит к тебе:
— Извините за недоразумение, господин Александров!
И закатывает тебе первую оплеуху. Эта оплеуха не производит на тебя впечатления. Ты приготовился к более страшным вещам.
— А теперь начнем сначала…
Ты представляешь себе этот допрос до мельчайших подробностей, потому что уже знаешь, как выглядит Гешев, и потому что товарищи рассказывали тебе о многих подобных допросах. Ты видишь полутемный кабинет и человека с холодным злым лицом, который смотрит на тебя из-за большого письменного стола, и агентов, притаившихся в темных углах, и настольную лампу, направленную прямо тебе в глаза.
— Давно вы знакомы с Костой Радевым?
— Три года.
— Как вы познакомились?
— Не помню. Мы учимся на одном курсе.
— Была ли у вас какая-нибудь общая работа?
— Нет. Мы вместе готовились к экзаменам.
Человек, сидящий за письменным столом, поднимается медленно, словно он глубоко задумался. Потом он подходит и неожиданно закатывает тебе вторую оплеуху.
— А ротатор?
— Какой ротатор?
Вместо ответа — третья пощечина.
— Теперь вспомнил?
Ты молчишь.
— Приведите Радева!
Может быть, Коста и заговорил. Парень он крепкий, но иногда и крепкие ребята начинают говорить. Есть люди, крепкие на вид, но когда их бьют, они не выдерживают. Но если даже Коста что-нибудь сказал, ты будешь все отрицать. Важно отрицать все с начала до конца. Каковы бы ни были мучения, ты должен представить их себе в виде туннеля, по которому тебе предстоит пройти. В виде длинного туннеля, полного боли и ужаса, но в конце которого все-таки светлеет выход. Надо собраться, сжать зубы и пройти его, как бы ни было больно, каким бы длинным ни был этот туннель. Это единственный выход, если он есть вообще. А если выхода нет… Если нет, значит, нет, вот и все. Людей расстреливают в таких туннелях без выхода, а они поют.
Самое мучительное было то, что полицейские, которые должны были тебя арестовать, все не шли. Значит, Коста молчал, но они могли добраться до тебя и с помощью косвенных улик, даже если бы Коста ничего им не сказал. Ты зарыл ротатор глубоко в кучу угля, унес из дома всю нелегальную литературу и вообще подготовился, как мог, но полицейские все не шли, и ты напрасно вздрагивал каждое утро от звонка молочника и напрасно целыми днями обдумывал, как ты будешь отвечать на перекрестном допросе.
Это тягостное ожидание, эти страхи продолжались почти месяц. Наконец, однажды утром, вскоре после звонка молочника, раздался еще один звонок, и ты увидел в дверях полицейского.
— Вот повестка. Распишись!
На повестке было написано «для дачи показаний», но на опыте своих товарищей ты хорошо знал, что это за показания. Вызывали на этот самый день. На пять часов.
— Кто это приходил? — обеспокоенно спросила мама.
Матери всегда чувствуют, когда происходит что-то тревожное.
— Повестку принесли. Вызывают в полицию, дать какие-то показания…
— Что же делать? — испуганно вскрикнула мама. — Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не лез в эти дела!
Мать обыкновенно сочувствовала тебе, но только потому, что у тебя были такие же убеждения, как у твоего отца. Сама она никогда не могла понять, какой смысл в «этих делах», если и власть, и полиция, и оружие — в руках других.
— Сколько раз я тебе говорила!
— Ну ладно, говорила… Я тоже многое тебе говорил, но ты не хочешь меня понять. И потом, меня вызывают только дать какие-то показания…
Но когда ты пошел давать эти показания, ты приготовился к куда более серьезному. Ты приготовился пройти по туннелю, и в тот момент, когда, показав караульному повестку, ты стал подниматься по лестнице, ты почувствовал, что ты действительно собрался, что ты тверд, как камень, несмотря на свою обычную нерешительность, и что ты сумеешь, крепко сжав зубы, пройти туннель до конца.
Как ты и ожидал, тебя ввели к Гешеву. Он сидел за письменным столом, но стол был меньше и ниже, чем ты себе представлял. В углу дремал всего один агент. Настольная лампа не горела. Закопченная люстра цедила сквозь осенний сумрак тусклый свет. Гешев поднял голову, и ты увидел желтое усталое лицо.
— Петр Александров?
— Да.
— Что это за история с вашим рефератом?
— Что? — переспросил ты, не веря своим ушам.
— Я спрашиваю вас о вашем реферате, вы что, глухой?
— Да из студенческого общества мне поручили сделать доклад на тему «Дуализм и монизм»…
— Бросьте эти ученые слова. Мы люди простые. Скажите мне на человеческом языке, какова была идея вашего реферата!
— Я рассматривал дуалистические и монистические учения в философии и указал на преимущества монистического взгляда…
— А точнее?..
— Это все.
— Нет, не все, — с легким раздражением сказал Гешев. — В своем реферате вы рекламировали «современный материализм». Как я вам сказал, мы люди простые, но не настолько, чтобы не знать, что «современный материализм» и коммунизм — одно и то же.
— Я не имел в виду коммунизм, потому что коммунизм это политическое учение, а…
— …А вы не занимаетесь политикой, — закончил Гешев. — Как видите, эту песню мы знаем наизусть.
Он встал, обошел вокруг стола и, подойдя к тебе, поднял руку. Ты подавил дрожь, но рука мягко легла на твое плечо, что по сути дела было еще неприятнее, чем ожидаемая затрещина.
— Послушай-ка, парень! — фамильярно сказал Гешев, глядя тебе прямо в глаза. — Ты сочиняешь рефераты про разные дуализмы и прочее. Значит, надо полагать, котелок у тебя варит. А коли так, попробуй понять то, что я тебе скажу человеческим языком: ты коммунист, и мы это знаем. Ваш профессор разрешил твой реферат, вероятно, не читая, и тем тебя спас. Но если ты попадешь сюда второй раз, тебе уже не спастись. А если ты не откажешься от коммунизма, гарантирую тебе, что ты попадешь сюда снова. Все рано или поздно проходят через Гешева. А времена сейчас такие, что коли попадешь, так уж не выйдешь… Тебе ясно, что я имею в виду?
— Ясно.
— В таком случае намотай себе это на ус. Два раза я не предупреждаю. А теперь ступай в коридор и напиши показания.
Ты все время думал про себя, что это лишь иезуитское предисловие к настоящему допросу, но когда человек с усталым желтым лицом сказал тебе «ступай в коридор», ты наконец поверил, что «показания» — это действительно только показания.
Когда через час ты вышел из мрачного здания у моста, у тебя было такое чувство, словно ты впервые по-настоящему видишь мир — и эту вереницу желтых фонарей, и синий мрак, и весело бегущих детей, и человеческую толчею, и освещенные звенящие трамваи, и среди всего этого ты волен шагать куда душе угодно. И потом ты вдруг увидел другой мир, душный и тесный, стиснутый холодными стенами карцера, и из мрака этого мира-ловушки выплыло отекшее изуродованное лицо Косты:
— Ты видишь, Петр, я выдержал.
Двумя днями позже к тебе пришел один товарищ, которого ты знал по БОНССу.
— У тебя оставлен ротатор.
— Да.
— Надо снова приниматься за работу.
— Давай.
Человек в пижаме смотрит невидящим взглядом в окно, на льющийся без передышки дождь, на черную массу деревьев в парке, на нависшее серо-лиловое небо. Далеко по коридору слышно, как открываются и закрываются двери. Сейчас зайдет сестра, которая раздает градусники. Потом она снова придет, чтобы градусник взять. Потом принесут ужин, потом лекарства, размеренно, аккуратно, по часам, словно для того, чтобы скрыть, что, в сущности, ничего не происходит — только дождь идет и время ползет.
— Тридцать семь и четыре… Почему? — спрашивает сестра, забирая градусник.
— Я тоже не знаю, — говорит больной, точно оправдываясь.
— Вам вредно постоянно стоять у окна. Больше отдыхайте.
— Да я только это и делаю.
— Но вы должны лежать.
Он покорно ложится. Сестра идет к двери, но у порога останавливается и безо всякой связи с предыдущим говорит:
— У вас очень милые дети.
— Вы их видели сегодня? — спрашивает больной, подымая голову. — Я уверен, что они приходили.
— Не знаю, — говорит сестра нерешительно. — У проходной было много народу, но никого не пустили.
— Это уж от избытка усердия, — говорит человек в пижаме и снова опускает голову на подушку.
— Почему от избытка? Такой порядок.
— Я тоже за порядок. Беспорядок — ужасная штука. Но и порядок иногда раздражает.
— Только иногда, — улыбается сестра. — А беспорядок раздражает всегда.
Она выходит, и больной некоторое время думает над ее словами. Все это не совсем так. Сложнее.
Вот уже несколько лет, как все вокруг кажется тебе все более сложным. Всё. Даже мелочи. Стоит кому-нибудь сказать что-то, в общем несомненно правильное, как ты тут же начинаешь поворачивать это так и эдак и размышлять о том, что правильно-то это только в общем, а в деталях все обстоит иначе. Ты, разумеется, знаешь, что, если пытаться исчерпать все неисчислимые детали и частные случаи, никогда не придешь ни к какому выводу и будешь осужден на бездействие, но, несмотря на это, ты копаешься в деталях и частных случаях и видишь, что все намного сложнее, чем мы себе это представляем. Копаясь таким манером в мелочах, ты иногда доходишь до того, что спрашиваешь себя, скажем, действительно ли Стоев таков, каким он кажется Василу и его друзьям. У тебя даже бывают стычки с Василом из-за Стоева.