— Этот человек сделал карьеру на своей младенческой физиономии и приятном голоске, — говорит Васил. — Этакий девяностокилограммовый младенец, который говорит не «мама» и «папа», а плетет гладкие фразы своим медовым голоском. Как послушаешь его, так кажется, что он эти фразы продает на метры, словно магнитофонную ленту.
— Стоев берет не только добродушным лицом и приятным голосом, — возражаешь ты.
— Ну, конечно, не только, если ты имеешь в виду еще и цинизм и жестокость, которые скрываются за этим младенческим добродушием.
— У него есть и достоинства.
— Еще бы. Все таланты иезуита. Он понял, что спокойный тон действует вернее, чем раздраженный, поэтому он никогда не повышает голоса. Он знает, что объективность лучше, чем пристрастие, поэтому он скрывает свои пристрастия за ширмой доброжелательной объективности. Он пять фраз скажет в твою пользу, а шестой изничтожит тебя до основания. И изничтожит с таким бесстрастием, что окружающие могут подумать, будто он делает это не из корысти, а по принципиальным соображениям…
— У Стоева есть принципы.
— Расскажи это моей бабушке. Принципы важны для него постольку, поскольку из них можно извлечь личную выгоду.
— Стоев не корыстен. То есть я хочу сказать, что он не стремится к материальной выгоде.
— Да, если сводить материальную выгоду только к деньгам. Он, может быть, и не сребролюбив, но он корыстен. Ему нужны признания, власть. Подниматься все выше — вот его единственный принцип.
— Но ты не можешь назвать беспринципным человека, который в сущности никогда не отступал от своих принципов. Ты отлично знаешь, что Стоев ни на йоту не изменил своих старых взглядов, хотя теперь он иногда это тактично скрывает.
— Но тут ведь дело не в принципиальности, а в элементарности и ограниченности. Стоев не может пойти дальше примитивной схемы, потому что у него не хватает на это мозгов. Если ты называешь принципиальностью скудоумие… Принципиальный человек, даже сектант, никогда не будет подлецом. А Стоев подлец.
— Я знаю. Но когда он делает подлости, он убежден, что воюет за принципы. Он готов, чтобы тебя уничтожить, приписать тебе фразы, которых ты не произносил, или сочинить нужные ему факты, это мне хорошо известно. Но делает все эти подлости Стоев, полагая, что, подтасовывая мелочи, он помогает торжеству правды по большому счету. Стоев убежден, что, к примеру, ты и я — люди неустойчивые, а для него неустойчивый человек — это потенциальный враг, а между потенциальным и реальным врагом он различия не делает, для него это несущественные подробности…
— Ничего себе подробности!..
— Для него — да. Стоев…
— Ты до того увлекся, что чего доброго изобразишь Стоева борцом за чистоту партии…
— Не бойся, не изображу. Но сам себя он считает борцом.
— Меня не интересует, кем он себя считает. Меня интересует, что он делает. Я не разделяю твоей страсти к самоцельному психологическому анализу…
В подобных случаях ты умолкаешь. С Василом спорить о Стоеве бесполезно, как бесполезно объяснять быку, что красное пятно, которое его раздражает, всего лишь невинный кусок красной материи.
Ты, разумеется, вовсе не считаешь, что Стоев — невинное явление. Ты просто хочешь видеть людей и вещи такими, какие они есть, а не упрощать их, как это для удобства делает Васил. И если в этом отношении у тебя есть перед Василом какое-то преимущество, то дело тут не в знании психологии, а в том, что твой конфликт со Стоевым возник не на личной почве.
Когда-то, еще давно, когда ты получил по конкурсу доцентуру, ты застал на факультете две враждующие группы. На заседаниях факультетского совета, на двух концах длинного стола, один против другого, садились Васил и Стоев. Свет из окна слева падал прямо на лицо Васила, вычерчивая его красивый, немного резковатый профиль. На другом конце стола, в тени, сидел Стоев, небольшого роста, полный, с круглым и гладким младенческим лицом, с реденькими рыжеватыми волосами и с немигающими, вечно удивленными круглыми глазами почти без ресниц, как у птицы. Стоев сидел спокойно, положив перед собой на стол полные руки с короткими пальцами. Иногда, когда Васил с другого конца стола стрелял в него саркастическими репликами, Стоев мягко барабанил своими полными пальцами по столу, и это было единственным проявлением недовольства или нетерпения, которое можно было у него заметить. От Стоева всегда слегка пахло камфарой. То ли он растирался камфарным спиртом, то ли у него были больные уши, но от него всегда пахло камфарой, даже когда он менял костюм. Он носил летом серый костюм, а зимой — темно-синий, оба одинакового покроя — с большими лацканами и широкими манжетами на брюках, вообще видно было, что материю не пожалели. Говорили, что, в сущности, у Стоева не два, а шесть костюмов, но три сшиты из одной и той же серой материи а три — из одной и той же темно-синей.
В начале Стоев показался тебе добродушным и флегматичным человечком, подвергающимся непрестанным и часто необоснованным наскокам со стороны вспыльчивого и чересчур самоуверенного молодого красавца. Человечка эти наскоки не пугали, он отвечал спокойно и бывал так логичен, что от убедительных на первый взгляд обвинений ничего не оставалось. Иногда он выставлял встречные обвинения, не горячась и не употребляя грубых слов, озабоченный единственно порядком на факультете. При каждом удобном случае он подчеркивал свою непримиримость ко всякой ереси и идейным шатаниям. А Васил выступал против лицемерной принципиальности некоторых людей, ясно давая понять, кто эти люди, против опекунства в научной работе, против казарменной дисциплины и бездушных наказаний.
На каждом заседании совета, когда дело доходило до прений, присутствующие выжидательно поглядывали то на один, то на другой конец стола: какая из сторон первой кинется в атаку? Начинал обыкновенно Васил. Он говорил горячо, делал язвительные замечания, вызывавшие смех, часто бывал прав, но трудно было освободиться от впечатления, что в словах его есть какая-то предвзятость, что главная его цель — уязвить декана и его вдохновителя — Стоева.
Стоев никогда не пытался блеснуть остроумием и оригинальностью. Его высказывания точь-в-точь походили на его статьи и доклады. Можно было заранее поручиться, что в них не встретится ничего, что не было бы общеизвестно и общепринято. Но в глазах самого Стоева это отсутствие оригинальности было не недостатком, а источником спокойной гордости. «Оригинальнее всего еретики, — любил повторять он. — Истина всегда звучит банально».
Когда ты получил доцентуру, Васил по-товарищески помог тебе войти в курс дела, сориентироваться в ритуале программ, учебных планов и расписаний. Но Стоев, хотя и без василовской экспансивности, тоже держался доброжелательно. «Они борются за вас, — смеясь, сказал тебе один из ассистентов. — Они борются за каждого новичка». Если они действительно боролись за каждого новичка, похоже было, что Стоев более опытный борец, потому что его поддерживали многие преподаватели, а вокруг Васила группировалось только несколько человек, главным образом из молодежи.
Ты не собирался присоединяться ни к тем, ни к другим. Ты всегда считал, что главное — идти своей дорогой, не слишком тревожась о том, сколько у тебя спутников и кто они такие. И все-таки вначале тебе казалось, что твоим спутником скорее может быть Стоев, чем Васил. Стоев боролся за порядок, за чистоту партийной линии и держался как скромный боец, который воюет отнюдь не для того, чтобы самому блеснуть.
Таким скромником, почти аскетом показался он тебе и в тот первый раз, когда ты был у него дома. Стоев предложил тебе написать для журнала, который он редактировал, статью против фрейдизма. Ты согласился, но сказал, что у тебя недостаточно материала, и тогда Стоев обещал дать тебе материалы и пригласил тебя домой.
Он жил в просторной мансарде с оштукатуренными стенами, скошенным потолком и длинными рядами полок, на которых теснились сотни томов политической и философской литературы. В одном конце мансарды стояла простая железная кровать, застланная солдатским одеялом, в другом — обычный канцелярский стол, заваленный книгами. На столе горела настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром, бросавшая неяркий отблеск на большой портрет Сталина, который висел на стене над письменным столом.
— Ну, как идут лекции? — спросил Стоев, садясь за стол и зябко потирая свои полные руки.
— Пока трудновато. Не могу еще установить контакт с аудиторией.
— Это не самое важное. Самое важное — правильно и ясно излагать предмет. Если студент пришел на лекцию, чтобы овладевать наукой, он сам установит с вами контакт. Если же нет — виноваты не вы. Я принципиально против практики тех наших коллег, которые, стремясь установить контакт, отвлекаются от предмета или ищут забавные примеры.
Он взял со стола тонкую серую папку и протянул тебе.
— Вот вам материалы для статьи. Думаю, что этого будет достаточно.
Ты раскрыл папку, но в ней лежали лишь вырезки из пяти-шести статей против фрейдизма.
— Мне хотелось познакомиться с некоторыми работами самих Фрейда и Адлера, — застенчиво сказал ты.
— Вы бы только зря потеряли время, — мягко возразил Стоев. — Я, конечно, не против добросовестных исследований, но в тех материалах, которые я вам даю, уже извлечено все основное, что характерно для фрейдизма. Наша цель — не излагать их позиции, а громить их.
Он встал, уперся своими полными руками в письменный стол, как он это делал на факультетском совете, когда брал слово, и коротко, ясно и четко изложил, как он представляет себе план твоей статьи.
Ты сидел и слушал этого человека, от которого исходил легкий запах камфары, запах чистоты и стерильности, а тот пристально и спокойно смотрел на тебя своими круглыми, немного удивленными глазами, словно ему было странно, что приходится объяснять такие элементарные вещи.
В сущности, тогда и ты не видел вокруг столько сложностей, как теперь, и ты с почтением смотрел на невысокого человечка, спокойно и уверенно стоявшего за письменным столом, в зеленом свете лампы, под большим строгим портретом.