Здание рушилось бесшумно и медленно, как кусок сахара в стакане чая. Огромные глыбы откалывались одна за другой и тонули во мраке бездны, пока на скале, как старческий зуб, не остался торчать один-единственный угол строения.
Он беспомощно огляделся и сквозь тревожный, точно дым пожарища, мрак увидел вокруг еще много утесов и много замков, вперивших в него слепой взгляд угасших окон. Но пока он думал, где ему лучше укрыться, он заметил, что все замки рушатся. Каменная кладка стен бесшумно обваливалась и бесшумно низвергалась в бездну, словно замки таяли и оседали в темные воды ночи. И замки, и утесы под ними, и утес у него под ногами. Все рушилось медленно и необратимо. Оставалось лишь ждать последнего обвала. Мрак уже не был черно-красным. Мрак был черным, без единого проблеска.
Мрак бездны.
Две девочки пробежали, пригнувшись, мимо будки, довольные, что провели привратника, и завернули за угол здания.
— Вчера он нас не пустил, а сегодня мы его обманули. Правда, Катя? — сказала Анче.
— Ты лучше смотри, куда ступаешь. Все ноги промочила.
Снег уже совсем растаял, и аллея была усеяна лужами, гладкими и синими от синевы утреннего неба.
— Окно папиной комнаты открыто, — сказала Анче.
— Наверное, он бреется в ванной.
— И в ванной окно открыто.
Девочки дошли до своего обычного места и задрали головы. Из открытого окна теплой комнаты шел пар. Человек в белом халате, двигаясь в облаках пара, через длинную трубку опрыскивал стены.
— Папы нет, — сказала Анче и заплакала.
— Не плачь, — сказала Катя. — Папу перевели в другую комнату.
— Дяденька, а где папа? — крикнула малышка человеку в белом.
Но человек, наверное, не слышал, потому что он повернулся к девочкам спиной и продолжал работать. Дети остались ждать на аллее, не сводя встревоженных глаз с открытых окон. А за окном, в облаках пара, двигался человек в белом халате и опрыскивал стены.
Перевод Н. Глен.
Генчо СтоевЦЕНА ЗОЛОТА
Пролог в девяти частях
Что можно купить на тысячу лир чистым золотом? На две тысячи? А за большой каменный дом посреди села? За множество котлов с сезамовым и ореховым маслом, за гектары виноградников и бочки вина?
Все это было у Хадживраневых из Перуштицы. Презренная райя[25], они пожелали снискать себе богатство и почести. Нашлось немного для подкваса, бог дал здоровье и удачу, и пошло. Сам Исмаил-ага Сулейман-оглу, первый человек турецкого села Устина, стал ездить к ним в гости. Он доводился правнуком золотому спахии[26] Алтын-спахилы Сулейману-оглу, прославленному султанскому рыцарю, что участвовал во взятии Будапешта, отуречивании Родоп и был пожалован землями в этом крае.
О большей чести Хадживраневы не могли и мечтать. Но только они добились желанного, как однажды, в апреле, сыновья их отказали аге в гостеприимстве, заделались бунтовщиками…
Учитель Петр Бонев их завлек. Не было у него ни кола, ни двора, как говорил Хаджи-Вране[27], а только острый язык да застарелая чахотка, оттого и легко было ему болтать об «общем деле», о «свободе и смерти». Чего ему терять? Чорбаджи Рангел Гичев, что женат был на старшей сестре Учителя и — бог и люди тому свидетели — немало денег потратил на учение своего смышленого и хилого шурина, жалел потом, что давал ему хлеб, а не отраву.
Все пошло от Учителя. И зачем он это сделал, когда (так поговаривали) и сам колебался?
Было то в страстную субботу, последний мирный день. Еще до света потянулись в горы верховые. Это Учитель с десятниками поехали осматривать родопские пещеры — годятся ли они для укрытий.
Там застал их рассвет. Одни среди сумерек горных ущелий, среди затаившейся ночной тишины, они слышали, как наперебой поют в селе тысячи петухов, видели, как золотые православные кресты новой церкви блестят над едва порозовевшей далью. Солнце было еще скрыто от глаз, только кресты искрились, словно это они излучали кроткий розовый свет, словно это они рождали утро.
— Слушайте и смотрите! — сказал Учитель, остановив коня. — Вдоволь наслушайтесь и насмотритесь! Только зачем мы назвали церковь именем Михаила-Архангела, а не Святого Рогле?
Рогле не был святым. Когда-то, когда отуречивали окрестные села, кузнец Рогле пошел в гайдуки и отстоял Перуштицу. Но и после продолжал гайдучить. Не пристало называть его святым.
Еще что-то чудно́е сказал Учитель, а потом отъехал в сторону, к Борун-роднику, напоить коня. Десятники медленно продолжали путь к пещерам. По дороге они то и дело останавливались, поджидали Учителя, но он так и не нагнал их. Когда они возвращались час спустя, Учитель все еще стоял у каменной колоды родника. Конь глядел на него недоуменно, а он, глубоко задумавшись, посвистывал, и из глаз его катились слезы.
Уже стало известно, что нашлись предатели, что многие села не подымутся, и еще прошлой ночью на севере, в горах за Филибелийской равниной, алели пожары. Они казались близкими пастушескими кострами: протянешь руки — пламенем обожжешь. Верно, из сел и хуторов были сложены эти костры, коли видны были так далеко, а перуштинцы не помнили такого с самых кирджалийских[28] времен.
Так и стоял Учитель. Переглянулись десятники, а Павле Хадживранев сказал:
— Эй, Учитель, если нет в тебе решимости…
— Все решено! — ответил Учитель.
— А давешние пожары?
— То горели турецкие села, Павле, о них ли тебе жалеть?
В ту же ночь с Родоп спустились трое помаков[29], вел их известный бродяга и сорвиголова Дели-Асан Байман-оглу. Они перевалили Власовицу, миновали крайние махалы[30], ко всему присматриваясь привычными к темноте глазами, и дошли до Тилевой кофейни, что на площади. Там их остановил повстанческий патруль. Осветили фонарем их лица и узнали.
Спросили Дели-Асана, зачем он пожаловал, уж не подряжаться ли снова в полевые сторожа? Потому как он часто, являясь в Перуштицу, говорил: «Я теперь ваш полевой сторож» — и сам назначал, какой будет плата и куда приносить ему в обед жареного цыпленка; жил с неделю-другую и уходил. За это время и с мужчинами дрался, и на женщин посягал, и скот уводил…
— Не-е-ет! — ответил он весело патрулю, остановившему его возле Тилевой кофейни. — Ха-ха-ха! Хороши у вас цыплята, да только кончились те времена, не тот нынче болгарин, так ведь? — Говорил он с ухмылкой, небрежно опустив руки на пистолеты, заткнутые за пояс, и все поворачивал свою большую медвежью голову — хотел разглядеть, кто стоит в темноте у него за спиной. — Полюбилась мне Перуштица, хотя сам я не очень-то был ей по нраву… Только трудненько вам придется без Дели-Асана, ой, трудненько! Кто теперь у вас проказить станет, а?
Снова спросили его, зачем пожаловал. Тогда он потребовал трех мулов, ракии и табака для Мемеда Тымрышлии, предводителя отуреченных родопских сел. Тымрышлия велел передать, что отправляется в Среднегорье — усмирять бунтовщиков, а Перуштицу обещает уберечь и от своих людей и от окрестных турок, только бы перуштинцы сидели смирно.
Покуда с ним толковали, вокруг собрался народ. Старики возвращались с заутрени, а молодым не спалось. В эту пасхальную ночь и Болгария должна была воскреснуть, как обещал Учитель. Кто с радостью, а кто со страхом — все ждали чуда. Вот тогда-то и увидели перед Тилевой кофейней патрульных с фонарем, а над ними, в свете фонаря, — огромные плечи Дели-Асана и его огромную медвежью голову. Решили, что он пойман и доставлен сюда, чтобы искупить свои грехи, но, подойдя поближе, услышали, как он перечисляет, что ему надобно… Словно воскрешение отменялось.
Некоторые уже прикидывали, где бы его подстеречь на обратном пути, но тут вперед протолкался Хаджи-Вране, поздоровался с разбойником за руку и сказал громко, чтобы все слышали:
— А ракия — от меня, Дели-Асан, бродяга ты этакий! Пейте да разумейте: перуштинцы зла не помнят… Анисовка! Так и скажешь Мемеду-аге из Тымрыша: «Дед Хаджия, скажешь, посылает три поклажи анисовой. Дед Хаджи-Вране…»
— Ха-ха-ха, — смеялся Дели-Асан. — Ты, дед Хаджия, прежде ничего мне не давал…
— Так ты ж сам себе брал, бездельник, — отвечал ему с вымученной горькой шутливостью Хаджия. Он впервые унизился до разговора с бродягой.
Со стороны было видно, как в светлом круге от фонаря они хлопали друг друга по плечу и как опустились руки, когда на свету появился изможденный, иисусов лик Учителя.
— Дед Хаджия, — сказал резко Учитель, — иди спать! А этого, — указал он своим людям на Дели-Асана, — вяжите!
В тот же миг пистолет разбойника сверкнул в воздухе, а дружки его, тоже с пистолетами в руках, прижались спинами к его спине.
— Учитель, — прорычал Дели-Асан, — Мемед-ага ждет нас за Власовицей с тысячью ятаганов. Если мы не вернемся…
Власовицу — один из холмов между селом и Родопами — нельзя было разглядеть в темноте безлунной ночи, но все мгновенно повернулись туда, где должен был возвышаться ее каменный гребень. И стали вглядываться.
— Вернетесь, как же не вернуться, — сказал Хаджи-Вране, все еще стоявший возле фонаря, спокойный и благодушный. — Учитель решил, что ты снова явился грабить… Такие нынче времена, приходится охранять село… Идем в дом, Дели-Асан, гостем будешь…
— Ха-ха-ха, — снова рассмеялся Дели-Асан. — Так уж и быть!
— Павле! — бросил Учитель в темноту.
В светлом пятне появился Павел Хадживранев.
— Отец, — сказал он почтительно и робко, — если ты тотчас не уйдешь, и тебя свяжем… Той же веревкой…
— Вязать ночных гостей! — во второй раз повелел иисусов и не совсем иисусов лик Учителя.