— Где ты, Ягода? — крикнул Спас. Он уже отбросил в сторону пустой патронташ и ружье, уже обнялся на прощанье с Честименским. Стоял, черный от дыма, как угольщик.
— Здесь я, — ответила Ягода из угла, где сидела и бабка Гюрга. Она покрыла ребятишек холстиной, чтоб они не глядели на убитых, шестерых покрыла холстиной, а седьмой был спрятан во чреве ее. Медленно поднялась она над холстиной и молча взглянула на мужа.
— Хорошая ты жена, Ягода, — сказал он, — умница! — и присел возле нее. — Знаешь, я тоже клятву давал вместе с другими… Сядь же!
Она покачала молча головой и осталась стоять. Снаружи турки все еще стреляли, но уже близко слышны были их крики. И топот. Кочо снова начал обшаривать патронташи убитых.
— Помнишь, мы здесь венчались с тобой, Ягода?
— Все помню, Спас.
— Спасибо отцу, что обвенчал нас молодыми. Успели пожить.
— Спасибо.
— Сладостно было мне с тобой, Ягода, но еще сладостней — в эти пасхальные дни. Обвенчаемся еще раз, Ягода?
— Как скажешь, Спас, раз нельзя иначе…
— Никак нельзя. Я не хочу быть отцом рабов. Не удалось нам завершить великое дело, так хоть память оставим о нем великую.
— Венчай, Спас, — сказала Ягода, посмотрела в сторону бабки Гюрги, поклонилась ей легонько, перекрестилась, поцеловала руку с ножом и зажмурилась. — Сначала меня.
И Спас, зажмурив глаза, замахнулся вслепую, но угодил точно куда следовало, и Ягода упала к его ногам.
Потом Спас сдернул холстину, постоял с минуту, посмотрел и, снова зажмурившись, занес руку — раз… другой… Те ребятишки, что постарше, повскакали с мест, но он воротил их к матери, собрал всех в кучу. Только один мальчуган укрылся за кулем с мукой и сухарями.
Бабка Гюрга знала, что никому и ничем не остановить Спаса. Сотни глаз следили за ним, но не с укором, не так, как следят за безумием. Кочо, стоявший в растерянности среди трупов, уже тоже вытаскивал нож. Иван Тилев с молодой женой Божией опередил его, Гого Мишев на прощанье приласкал Спасию.
И не слышно было воплей, не слышно стонов — только мольбы. Девушки и вдовы молили, чтоб их тоже кто-нибудь убил.
— Спас, а нас неужто ты оставишь, — глухо спросила старшая сестра его Люляна. — Меня и Велику.
Велика, дочь ее, недавно обрученная, тоже взмолилась.
Молила его и другая сестра — Николина — с дочерью Сыботкой. Молили другие женщины.
— Прощай, сестра, — и Спас взмахнул ножом, — и ты, племянница… И тебе, Николина, сестричка, и тебе, Сыботка, — на тебе от дяди!
Оставались чужие девушки и молодицы. Спас растерялся. На чужих рука не поднималась. Но кто-то выругался в алтаре, кто-то взревел. Может, турки уже ворвались туда. Как перед господом богом взмолились девушки:
— Спас, и меня, заклинаю тебя!
— Заклинаю, и меня!
И снова собрался с силами Спас. С ножа его текла кровь, а из синих глаз — слезы.
— Получай!..
— И ты! Хоть и мала еще, и тебя обвенчаю!
И страшно было, и не поверить было в такое венчанье, и старуха, пожалуй, была рада, что сыновья ее погибли раньше. И она перестала глядеть. Теперь она не могла припомнить, когда же пронзил Спас ножом самого себя. А Деянка все всхлипывала, просила пить.
Розовое облачко посерело и выросло. Холод пронизывал. Старуха снова поежилась. Она давно не спала в поле и позабыла, что весенние ночи такие холодные. Нужно было на что-то решаться. Девочка могла простыть.
Внезапно собака вскочила и ощетинилась. Что-то прошуршало в стороне от них, в кустах. Собака подошла к старухе и прижалась к ее ногам — пуганая была. Старуха поднялась.
Справа, поверх кустарника, задевая ветки, кралась белая чалма. «Исмаил-ага!» — мгновенно вспомнила старуха устинского владетеля и все, что произошло в этот страшный день, и прокляла свою седую голову — как могла она позабыть? Но над этой чалмой не было фески, а над ухом, на белой материи, темнело алое пятно, очень похожее на кровь, и какой-то другой человек шел следом за первым и сказал ему по-болгарски:
— Не было бы турок на дороге.
— Перейти все равно надо, — ответил раненый. — К ночи мы должны быть в Филибе, в консульстве.
Они прошли, и после стольких дней засухи крупные слезы потекли по щекам старухи. «Родимые, — подумала она, — родимые! Где сейчас ваши матери? И куда вы еще спешите?»
Она постояла, пока они, выбрав минуту полного безлюдья, быстро пересекли белую дорогу, никем, кроме нее, не замеченные. Всего три-четыре шага по дорожной пыли до ближайших кустов, но эти шаги показались ей очень знакомыми, словно она где-то их видела, совсем недавно, особенно шаги раненого, он ступал до боли знакомо — легко, немного косолапя, — но листва тут же поглотила и людей, и их шаги, и походку раненого, и мысль о том, что, быть может, она его знает.
Старуха вытерла лицо, потом вдруг решила, что ей тоже нужно спешить, и огляделась, прикидывая, каким путем короче до Филибе.
Глава восьмая
Оказавшись за воротами Хадживранева дома, Исмаил-ага увидел телегу — она заворачивала за угол в глубине улицы. Между тем прошло немало времени, и Исмаил-ага рассчитывал, что она давно выехала из села и катит сейчас по дороге в Горки, так что ему не придется долго ждать, когда он, перегнав ее, верхом доберется до вырубки. Исмаил-ага пустил жеребца рысью, чтобы спросить у возчика, где он застрял, но неподалеку от перекрестка ему наперерез выскочили из какого-то двора трое горцев. Расставив руки, они трусливо пятились перед жеребцом, но не сходили с дороги и наконец заставили его остановиться.
Это произошло так неожиданно, что Исмаил-ага не успел их отогнать. Оторопев от неожиданности, он мотался в седле из стороны в сторону, пока жеребец не успокоился, и только тогда удивленно спросил:
— Что вам надо? Что случилось?
Все трое указали глазами на двор: оттуда, с высоты своего коня, дружески кивал ему Мемед-ага.
— Прости, Исмаил-ага, — сказал он, — интересы империи требуют. Подъезжай, не бойся!
— Здесь нет никого, кого бы я мог бояться, — вспыхнув гневом, ответил Исмаил-ага. — Что тебе надо? Говори!
— Мы должны тебя обыскать.
— Зачем?
— Мы будем обыскивать каждого, кто выйдет из того дома… Павле Хадживранев жив… Мы только что обыскали возчика…
— Это твое ремесло… обыскивать пеших и конных… на большой дороге… — произнес, задыхаясь, Исмаил-ага, — но остановить мою телегу… Ты дал маху, Мемед-ага… и пожалеешь…
— Всем нам свойственно ошибаться, на то мы и люди, но я никогда не стану жалеть, что усердно служу аллаху и падишаху!
— Чего надо тебе… — Исмаил-ага не сказал «паршивому шакалу» или «жалкому ублюдку», он замолчал, вытер лоб и начал снова: — Чего надо тебе… усердному слуге аллаха и падишаха? Чего тебе надо от человека, который носит имя Алтын-спахилы Сулейман-оглу?
— Я уже сказал — обыскать тебя.
— Зачем?
— И это сказал я, Исмаил-ага.
— Может, повторишь?
— Ради друзей я на все готов, — ответил, мрачно улыбаясь, Мемед-ага, снова сверля взглядом землю. — Если Павле Хадживранев и вправду ожил, ему потребуются деньги — для бегства и подкупов. Ни гроша не должно уплыть из того дома… А мы видели, как ты держал кошель…
— Мемед-ага!
— Мы это видели!
— До сих пор никто не говорил так со мной… Ты сам замолчишь, или?..
— Я кончил. А ты сам сойдешь с коня, или?..
— Иди, сними меня, Мемед-ага…
— Стащите его, — сказал Мемед-ага своим людям, не поднимая глаз, — помогите ему, он мой приятель…
Трое пеших бросились к Исмаилу-аге, и тогда посеребренный пистолет с торчащей из пояса рукоятью, на которой покоилась рука Исмаила-аги, изверг гром и пламя на голову одного из них. Тот повалился на месте, а другие замерли, открыв рты и выпучив глаза, ожидая своей очереди.
А конь Мемед-аги уже взметнулся над оградой, превратившись в черную дугу над черными, колючими, переплетенными ветками изгороди, с припавшим к ней черным туловищем и двумя синими, улыбающимися от ярости глазами, вспыхнувшими над развевающейся гривой. Через секунду дуга должна была сбить Исмаила-агу, но он встретил ее еще в воздухе. Дважды грянул посеребренный пистолет, дважды перевернулся его барабан — перевернулся в воздухе и Мемед-ага, а конь без седока легко опустился по эту сторону ограды, но споткнулся на первом же шаге, упал и больше не смог подняться. И не было видно, где его хозяин. Исмаил-ага повернул жеребца к самому плетню, ему хотелось посмотреть, как корчится Мемед-ага, и выстрелить еще раз. Слишком быстро все произошло, он не успел насладиться.
И в тот момент, когда он наклонился, заглядывая за плетень, куда должен был упасть Мемед-ага, что-то со страшной силой рвануло его за руку, что-то вырвало его из седла; падая, он вцепился в могучие плечи в черной домотканой одежде и ужаснулся, увидев совсем близко ясные, синие, улыбающиеся от ярости глаза, в которые он только что стрелял.
— Зе-ки-ир! — взревел Исмаил-ага. — Зе-е-ки-и-ир! — успел он повторить, прежде чем ему зажали рот широкой, как лепешка, ладонью.
Потом его куда-то понесли, точно так, как детей, больных рожей или лихоманкой, уносит в страшных снах какое-то чудище или сам Азраил — архангел правоверных.
Все было отнято: и пистолет, и ятаган, и нож; множество рук ощупали его со всех сторон, чтобы найти золото, которым его подкупили гяуры, или письмо от ожившего Павла Хадживранева к друзьям в другие села.
Он не угрожал, не протестовал, не смеялся, а только ждал, когда все это кончится, чтобы вырваться отсюда к брату и собрать устинских молодцов. Вырваться из этой конюшни, куда его затащили силой, куда непрестанно входили все новые и новые помаки, куда втолкнули и прибежавшего на помощь Зекира.
— Перед бунтом Учитель и Хадживранев сын истребляли здесь моих людей, убили Дели-Асана Байман-оглу, — говорил возбужденно Мемед-ага, — а сейчас за это взялись их устинские приятели… И конь мой погиб ни за что! Стащите с него портки, — приказал он, — ищите на теле. Эй, Бичо Пехливан! Поди сюда!