А он все вглядывался, и не из-за ребенка. С мыслью о девочке он простился. Ему необходимо было вернуть себе веру в свое благородство: пристроив старуху здесь и убив одного человека там, в горах, он хотел очутиться снова, если б это было возможно, в том тихом мире красивых мыслей, мудрости и кротости, который казался ему прежде отзвуком его души. Ибо, если он не походил на прочих правоверных, именно эти вещи придавали ему цену и в собственных глазах и в глазах людей. Он знал, что и после этого многие вопросы останутся без ответа, но над ними он будет размышлять, когда сердце его снова станет чистым и легким, когда душа его снова будет покойна, возвышенна и достойна тех мудрых книг, к которым он будет обращаться.
Ни одна из старух не была похожа на бабку Хаджийку. Из лавок уже выходили покупатели, из мастерских медников доносился дробный металлический перезвон. С грохотом подскакивая по булыжнику, мчались обратно водовозы, оседлав порожние бочки. Утренний холодок исчез. Над городскими холмами поднялось солнце.
Ему показали бабку только к полудню, когда он остановил жеребца у крытого рынка, собираясь освежиться шербетом. В толпе он не сразу ее узнал.
Он видел, как шагах в двадцати-тридцати от него остановилась какая-то старая женщина, как затем она повернула назад и исчезла в одной из боковых улочек. Она тащила за руку девочку с овальным смуглым личиком и золотисто-желтыми косичками.
Он крикнул: «За мной!» — яростно пришпорил коня и тотчас натянул поводья, но конь поднялся на дыбы — впереди послышались вопли, невозможно было скакать в густой перепуганной толпе. Ага снова натянул поводья, но на этот раз легонько приподнялся на стременах и закричал, чтоб сторонились. Скоро он выехал из толпы, и, поскакав, увидел старуху и ребенка, они торопливо шли по узкому кривому переулку.
Он пустил коня следом. Стук подков о каменную мостовую еще больше их напугал, и они снова куда-то нырнули.
Увидев их в третий раз, он, прежде чем поскакать, крикнул:
— Бабка Хаджийка! Это я, Исмаил-ага, не бойся! Это я, Исмаил-ага!
Но старуха продолжала бежать, с развевающимся подолом, пригнув свое крупное костлявое тело, волоча за руку ребенка, и Исмаил-ага на этот раз понял, что она не может иначе. Где ей знать, зачем он ее разыскивает, зачем преследует, что хочет ей сказать. А она должна его выслушать и тогда уж решить сама, как ей жить дальше.
— Тутун! — крикнул он своим людям. — Держите их!
Тяжелые копыта сотрясали темную, сырую улочку, со скрежетом скользили по древним истертым плитам, а старуха продолжала бежать, подавшись всем телом вперед, издали высматривая какие-нибудь ворота или дыру в заборе.
Но ворот не было. Часто попадались двери. Двери городских домов, плотно прижавшихся друг к другу по обе стороны мощеной мостовой. Первая дверь была на засове. И вторая тоже. А может и нет, потому что старуха лишь толкала их ладонью, не останавливаясь. Она делала это без всякой надежды: если б она и вошла куда, те, сзади, увидели бы и бросились следом. И она все бежала и бежала, не смея остановиться, и искала, где бы спастись; вдруг ей показалось, что ближайшая лошадь упала и больше не поднялась, — может, и седок расшибся, — но старуха не оглянулась, а все бежала и бежала. «Убей его! Убей! Убей!» — молила она кого-то — бога, божью матерь или дьявола. И мольбы эти были короткими, каждая — длиной в один шаг, длиной в один выдох.
Она чуть не налетела на стену. Переулок кончился, влившись в другую улочку, а вместе они образовывали букву — ту, что сын ее Тодор ставил в начале своей подписи. Старуха свернула влево. «Убей его! Убей!» — повторяла она, глядя, куда бы скрыться, и все еще слыша цокот копыт: ее пока не видели. «Убей! Убей!» — но скоро и они свернут сюда; и тут, после стольких глухих стен, она увидела маленький дворик с самшитами и ирисами, шмыгнула внутрь и кинулась на землю, за кусты.
Прижимаясь к земле, прижимая и девочку, она слышала, как тяжелые копыта вылетели из-за угла, как остановились в нерешительности, как поскакали дальше, мимо ее двора, и как снова остановились и принялись нетерпеливо топтаться на месте.
Девочка лежала, покорно уткнувшись личиком в землю. Старуха была ей благодарна. Она почувствовала, как по шее ее ползут муравьи, и, стараясь не шевелиться, говорила себе, что они славные, работящие букашки, а сейчас пора самая рабочая и виноградари возвращаются домой затемно. Только бы муравьи не наползли на девочку, пока те не уедут совсем.
Но турки не уехали. Она услышала, как они повернули обратно, как медленно приближается стук подков, как барабанят в какие-то двери. Она поняла, что будут обыскивать все подряд, все, пока не войдут в ее дворик; приподняв голову, она выглянула из-за самшитов и первое, что увидела, были испуганные лица за стеклами галерей, нависших над улочкой, на той стороне. Лица, а может быть тени, потому что они тотчас исчезли. Какой-то мужчина остался, он махал ей рукой за стеклом, и что-то говорил беззвучно, и показывал, чтобы она бежала вправо, но женская рука отстранила его и задернула занавеску.
Старуха встала и пошла. Но прежде чем снова броситься бежать, она посмотрела, где стоят лошади, — их было две, только две, и без седоков. Верно, турки обыскивали дома. Но где третий? Неужели и вправду расшибся? Она хотела было снова повернуть к рынку — туда, откуда началась погоня и где можно было исчезнуть в толпе, и в тот же миг увидела третьего. Оставленный в засаде за углом, он сидел, развалившись в седле, глаза его были прикрыты, а голова сонно покачивалась.
Старуха тихо скользнула мимо и, не сворачивая к базару, пошла по правой стороне улочки, но далеко позади снова раздался крик аги: «Ту-ту-ун!» — и она бросилась вперед, преследуемая цокотом копыт, дальним и близким. Она бежала, и теперь улица казалась ей знакомой, как будто где-то здесь ее ждал знакомый приют, где она когда-то уже укрывалась. Что это? Дом друзей? Распахнутые ворота? Чьи-то руки, что втащат ее и спрячут?
И вот она увидела ворота в конце улицы — знакомые ворота караван-сарая, где они не раз останавливались с Вране на своей расписной телеге и куда сейчас, по слухам, сносили больных тифом беженцев.
Кто-то крикнул ей: «Нельзя! Нельзя!» — но копыта зацокали за ее спиной, и она, перекрестившись, свернула в ворота караван-сарая, мимо остолбеневшего стражника.
И конные и стражник остались снаружи. Кто-то обрушился на стражника с руганью, тот оправдывался, потом кто-то кого-то начал бить, слышалась тихая брань, стоны и глухие удары по мягкому. Старуха перевела дух и обернулась. Стражник лежал на земле с окровавленным лицом. Исмаил-ага пинал его ногами.
Это ее не касалось. Посреди двора белела большая яма с известью. Со стороны конюшен приближались четыре тени, они что-то волокли.
— Бабка Хаджийка! — крикнул, задыхаясь, из-за ограды Исмаил-ага. — Выходи! Здесь мор! Чума!
Тени приближались, и то, что они волокли, оказалось человеком — босым, в потурах и безрукавке. Его волокли, зацепив железными крюками за связанные лодыжки, а голова его подпрыгивала. У него были длинные усы.
Тени остановились возле ямы, отцепили крюки и, обойдя человека, долго тыкали его крюками в грудь и голову, пока не перевернули и не свалили в яму. Голова его долго покачивалась, словно он говорил: «Не хочу, не хочу!..» Потом тени снова побрели обратно, в конюшни, иссушенные, согбенные болезнью. Крюки, волочась следом, скребли землю. Может, завтра на этих крюках поволокут их самих?
— Бабка Хаджийка, — снова крикнул Исмаил-ага. — Здесь страшно, здесь все умрут!
Она опустила мех посреди двора, за ямой, и села. Стараясь быть подальше от дома, откуда долетали стоны, подальше от конюшен, откуда снова вышли тени с крюками, подальше от ворот, где ее подстерегало самое большое зло. На этот раз в яму бросили труп девушки.
— Грех тебе на душу! — снова крикнул Исмаил-ага. — Эта девочка должна жить. Редко людям дается такая красота. Выходи, или я пошлю цыган, чтобы ее отобрали!
Тогда старуха повернула голову к воротам и попыталась тоже крикнуть, но слова ее прозвучали тихо и кротко, как совет:
— Нам она дана, Исмаил-ага, нашей и останется. Все вы у нас отняли, но красоту и честь я тебе не отдам. Если пошлешь цыган, я — в яму!..
— Постой! — крикнул ага и воздел руки к небу. — Твоей она и останется! Вы пойдете куда хотите! Аллах мне свидетель… Для другого я здесь… Я хотел сказать, что ничего я не тронул в вашем доме, что…
Но она не слушала его. Она сидела на мехе с водой, прижав к себе Деянку. Ни к чему было больше кричать. Все было сказано. Если бы ага был искренен, он просто оставил бы ее в покое. Тогда она сама ушла бы отсюда. Она не слышала, что он сказал после, слышала только, как он замолчал и как галоп его коня затих далеко на мостовой.
Слуги его остались за оградой, а она продолжала сидеть на мехе.
На следующий день, когда Деянка заплакала и попросила хлебца, в воротах появилась турчанка и принялась приманивать девочку лепешками.
Но старуха прижала к себе русую головенку и не позволила внучке глядеть на ворота, потому что турчанка все не уходила. Старухе было тяжко слушать этот непрерывающийся сдавленный плач, и порой она готова была отпустить девочку. Но колебания длились лишь миг-другой, а затем она еще крепче прижимала головенку к себе.
Но старое тело быстро слабело, сон одолевал ее, давным-давно что-то пищало и шумело в ушах; она не помнила, сколько уже прошло дней и ночей, и начала бояться, что цыгане могут ее подстеречь или вдруг сама она пошлет ребенка за лепешкой. Старуха не доверяла себе еще и потому, что ей слышались и мерещились разные небылицы. То сыновья горячили коней на просторном дворе караван-сарая, то Исмаил-ага кричал от ворот: «Я хотел тебе сказать, бабка Хаджийка, я хотел сказать, что сыновья твои не были дураками!..»
— Слышишь, бабка Хаджийка! — и вправду кричал от ворот похудевший, обросший бородой Исмаил-ага.