Он уехал, так и не убив никого в горах, потому что мысль о расплате показалась ему вдруг мелкой и смешной. Не это было главным. Он уехал, так и не забрав золота, зарытого у восьмой бочки, той, что с десятью обручами, и под плитой у каменной колоды. Не до золота было ему.
А через год он вернулся, но ненадолго — повидаться с братом и поискать, не ожил ли в болгарском селе кто-нибудь, достойный владеть тайной клада. Не хотелось ему тащить ее до могилы.
Она, как слепень, мешала ему спокойно сосредоточиться на последней и, может быть, самой важной истине, которая готова была вот-вот родиться из всего пережитого.
Ежели ты правоверный и к тому же ага, всегда ли ты порождаешь предательство и обман, всегда ли наступает час, когда ты становишься убийцей, даже если ты благороднее и справедливее других?
Вскоре затем началась Освободительная война.
Перевод Т. Колевой.
Дико ФучеджиевЖИЗНЬ, ЭТА КРАТКАЯ ИЛЛЮЗИЯ…
— Вот он! — сказал рыжий и мотнул головой.
— Где?
— В углу террасы, у балюстрады. С девушкой…
— Ага… Вижу. Красивая девчонка.
— Наверное, какая-нибудь перелетная птичка. Из тех, что шляются по курортам и ловят «сазанов».
Двое мужчин поднялись по ступенькам и стояли на террасе. Воздушно-легкое здание ресторана, пол террасы, расписанный квадратами, дома, пляж, море — все выглядело слепяще-белым под августовским солнцем. Голова рыжего пылала огнем. Бесцветное небо мягко стонало и расплавленными, дрожащими волнами изливалось на город и море. В сущности, стонала зеленая вода моря. Самым странным было то, что, несмотря на оглушающее, палящее безветрие, вода колыхалась. Зеленая, покрытая белыми гребнями, бегущими от горизонта к берегу и назад, к горизонту, которого она никогда не могла достичь, — она стонала. Пронзительно кричали чайки, они камнем падали вниз и тотчас же взмывали ввысь, точно напуганные ядовитым, светло-зеленым цветом воды. В этой яркой зелени таилась угроза, вернее, угроза и беспокойство как бы излучались водой и властвовали надо всем, включая песчаную полоску пляжа, пустынную и безлюдную в этот послеобеденный час.
— Присядем? — спросил второй, моложавый, но смуглый, как цыган, с тонкими смолисто-черными усиками.
Не дожидаясь ответа, он шагнул вперед и сел за столик недалеко от парапета, наискосок от «перелетной птички».
— Свинство! — ругнулся рыжий и примостился рядом, у локтя своего приятеля. — Из-за этого волнения и моря больше не понюхаешь.
— А ведь он совсем мальчишка, — сказал смуглый. — Вчера он показался мне старше.
— Темно было.
— Совсем юнец. Просто беленький пай-мальчик.
— Это неважно. Знаешь, его зовут Солнышко.
— Солнышко? Наверное, из-за цвета волос. Они выглядят совсем светлыми.
— Это уж от солнца. Выгорели, — усмехнулся рыжий. — А так он русый.
Под нависающим фасадом ресторана томился официант в белой куртке, белой рубашке с пристегнутым крахмальным воротничком и галстуком бабочкой. Изнывая от жары, он поглядывал на столики, за которыми сидели редкие посетители. Его вопросительный взгляд остановился на пришедших.
Рыжий поманил его пальцем.
— Две рюмки мастики со льдом, — заказал он, не взглянув на поданный ему прейскурант, — и салат.
Официант черкнул в блокноте карандашом и хотел уйти.
— А вон тому парню — бутылку Карловского марочного и какую-нибудь закуску.
— Какому парню? — спросил официант, не разгибая спины.
— Тому, что возле балюстрады… с девушкой.
— Ах, Солнышку, — улыбнулся кельнер. — Только, позвольте заметить, Нико вряд ли будет пить вино в такую жару. Впрочем, как прикажете.
Профессиональная улыбка застыла на молодом красивом лице официанта. Не впервые незнакомые посетители заказывали что-нибудь для Солнышка. Какие только люди не прошли через эту террасу, и все они обращали внимание на Нико. Но официант не сказал этим двум, что юноша, как правило, отказывался от угощения; это не в его интересах, да и по опыту он знал, что лучше не противиться желаниям клиентов, какими бы странными они ни казались.
— Тогда подайте ему двойную порцию мастики. Со льдом. И закуску, — заказал рыжий, немного подумав.
Официант почтительно поклонился и, не переставая улыбаться, пошел выполнять заказ.
Рука девушки лежала на белой скатерти, усталая, похожая на сломанное крыло. Нико перебирал тонкие, длинные пальцы этой руки, гладил ногти, блестевшие перламутром с тем удивительным сочетанием бледно-синего, бледно-розового и бледно-зеленого оттенков, которое улавливается только опытным глазом. Рука девушки была почти белой, еще не успевшей загореть. Хотя она лежала в его ладони, Нико не ощущал никакой тяжести, рука казалась чем-то бесплотным, эфирным, как опрокинутое над белым песком небо, чьи волны плыли совсем близко от него, но никак не могли его коснуться. Юноша не мог заставить себя выпустить длинные пальцы девушки. Его рука мелко дрожала, подергивалась, словно от нервного тика, и нужно было немалое усилие, чтобы сдержать эту нервную дрожь. Это казалось ему смешным и странным, он смеялся. Девушка тоже смеялась и не убирала руки, лежащей, как сломанное крыло. Однако эта кажущаяся вялость не мешала ей чрезвычайно остро ощущать приятную твердость пальцев Нико. Это ей нравилось, она не хотела и не могла отнять свою руку. Пусть лежит так, тихая и усталая, но живая больше, чем когда бы то ни было.
Эта встреча чем-то резко отличалась от других, когда, бывало, они сидели с Нико рядом, шли или бежали, взявшись за руки. А может быть, все было так же, но тогда она чувствовала что-то другое. Девушка приезжала сюда каждое лето с родителями и всегда останавливалась в домике Нико. В этом году она окончила гимназию и впервые приехала одна. Ее родители должны были прибыть через неделю. За все эти годы она привыкла к руке Нико, к его огрубевшим пальцам, ласковее и нежнее которых она ничего не знала. Ее рука лежала в его ладони с той огромной доверчивостью, которая порождается детской и юношеской близостью и которую ничто не может поколебать. Она сознавала, что это его прикосновение другое, не похожее на прежнее, хотя и выглядит таким же, но это ее не пугало. Только чуть тревожило, как всякое новое, неизведанное чувство. Они сознавали это оба, и легкая тревога словно еще больше притягивала пальцы одного к пальцам другого.
Они любили сидеть на этой террасе возле ограды, особенно когда здесь было безлюдно. Внизу, под крутым спуском, было море, а возле него — дома с посеревшими от времени деревянными стенами, старые и похожие друг на друга, с решетками на узких оконцах и ставнями, которые никогда не закрывались. Да, дома не закрывали глаз, смотревших на море, на его тихую красоту и страшную ярость. Им хотелось видеть все, потому-то они и столпились на самом берегу.
Оба любили сидеть на песке, опустив ноги в воду, или на скалах, где их обдавали соленые брызги, или в скудной тени дикого орешника и колючих кустарников — во многих местах, где никто из них и не подумал бы сидеть один. Но когда они были вдвоем, они в любом месте могли сидеть бесконечно долго.
— Смотри-ка, твой нос опять уже облупился, — сказал Нико, играя ее пальцами.
— Каждый год кожа слезает, — сказала девушка.
— Надо наклеить кусочек бумаги. Иначе будет все время лупиться и болеть.
Девушка посмотрела на него. Нико улыбался.
— Как же… Жди!
— Верно говорю — бумажку… От этого ты не подурнеешь.
Девушка невольно дотронулась до носа. Их взгляды встретились. Она покраснела, и оба рассмеялись.
— Никакой бумажки! Пройдет и так.
— Нет. Вот откроют писчебумажный магазин, я куплю клею. Сделаю так, что будет незаметно, и ты останешься такой же красавицей.
— Не хочу, — сказала девушка.
— Захочешь. Жаль ведь твой славный носик. Лучше даже приклеить бумажку сапожным клеем, крепче будет. Возьму у Яни-сапожника.
Девушка вырвала руку.
— Ты перестанешь?
— Если ты настаиваешь… Не понимаешь, когда тебе желают добра.
Нико улыбался краешками губ, девушка пристально смотрела на него и молчала, глаза ее потемнели.
— Ладно, не буду, — сказал он. — Положи руку на стол.
Она положила руку и снова почувствовала прикосновение его пальцев. Но сейчас она смотрела на его шею, выступавшую над вырезом тельняшки. Матросская тельняшка — в синих и белых полосах, ослепительно чистых, а шея — коричнево-черная.
— У тебя красивые пальцы, — сказал Нико. — Тонкие и длинные.
Она в первый раз заметила золотистые волоски, выступавшие из-под тельняшки. Они блестели на фоне темной кожи, словно кованые золотые нити. Она видела их впервые и не могла оторвать от них взгляда.
— Такие пальцы бывают у музыкантов, — сказал Нико.
Она молча продолжала смотреть на кудрявые золотистые нити, выступавшие из-под тельняшки.
Нико поднял голову — все это время он разглядывал ее пальцы — и удивленно спросил:
— Ты меня слышишь?
Девушка покраснела, поняв, как ей трудно отвести взгляд от этой темной шеи.
— Слышу, — тихо сказала она.
— Почему же тогда молчишь?
— Я не поняла тебя.
— Я говорил о твоих пальцах.
Она опять взглянула на полукруг загара. Кожа была темной, но тоже блестела, как золотая. Девушка снова покраснела и с усилием отвела глаза.
— Я играю на скрипке.
— Вот как? Я не знал.
— Сюда я ее не беру.
— Почему?
— Специально. Увлекусь игрой и не увижу моря, — улыбнулась она.
— Очень бы хотелось послушать, как ты играешь.
— Когда-нибудь услышишь, — задумчиво сказала девушка.
Нико взглянул на нее и снова склонил голову к ее пальцам. Неожиданно он испытал желание прикоснуться губами к этим пальцам, к перламутру ногтей. Он даже сделал неуловимое движение, такое легкое, что никто, кроме него, не мог бы его заметить. Но девушка молчала. Он подумал, что она угадала его желание, почувствовала этот неуловимый порыв и поэтому теперь смотрит на него пристально и удивленно. Ему даже показалось, что ее пальцы чуть дрогнули в его руке и снова замерли. Он хотел поцеловать их, но не мог и не знал, как это сделать. Рыбаки, среди которых он вырос, не целовали руки женщинам. Ему стало неловко, он понимал, что не только неумение останавливает его. Теперь он уже не смел поднять голову, потому что тогда встретился бы с ее глазами.