Охотник продолжал спать. Цветущий вереск пламенел под ярко-синим небом. Муравьиный лев выбросил из своей норки кучку земли возле спящего. В рыхлой земле оказался осколок кошачьего золота, он засверкал на солнце таким ярым блеском, что, казалось, от него должны вспыхнуть сухие стебли прошлогодней травы, и тогда всю долину охватит пожар. Над головой охотника, словно плюмаж, торчали тетеревиные перья, переливаясь всеми оттенками сизо-лиловых красок. Открытую половину лица нещадно палило солнце. Но он не открывал глаз, чтобы посмотреть на его сияние.
А девушка все еще продолжала свой танец. Она так лихо плясала, что подняла целую тучу черной торфяной пыли, которая вылетела из каменных трещин. В кустах вереска валялся выдернутый из земли обломок соснового корня, он давно высох и стал от старости серым и блестящим. Девушка схватила его и размахивала им во время танца. От трухлявой коряги во все стороны летели мелкие щепки. Обезумевшие от страха тысяченожки и уховертки, обжившие в ней каждую трещинку, дождем посыпались наземь и тотчас принялись торопливо закапываться среди корней вереска.
Вихрь крутящихся юбок поднял из вереска целую стаю сереньких мотыльков, они вспорхнули, словно сухие листья под порывом осеннего ветра. Снизу их крылышки были серебристо-белого цвета, поэтому зрелище было такое, словно над розовым морем вереска взметнулась белая пена. Порхающие мотыльки повисли в воздухе, и с трепещущих крылышек посыпалась на землю мельчайшая серебристо-белая пыльца, наполняя воздух моросящим, сверкающим на солнце дождиком.
По всему полю среди вереска жили кузнечики; водя задней лапкой по крылышкам, как смычком по струне, они играли звонкие песни. Кузнечики так дружно музицировали, что человеку, идущему по дороге через пустошь, казалось, будто он все время слышит одного и того же кузнечика, который звенел то справа, то слева, то сзади, то спереди. Но плясунье этой музыки было мало, и она, танцуя, сама себе подпевала без слов. Голос у нее был сильный и резкий. Пение разбудило охотника. Он повернулся на бок и, приподнявшись, выглянул из-за кургана и стал глядеть на пляску.
Ему только что приснилось, что убитый заяц выскочил у него из сумки, схватил охотничьи стрелы и метился в него его же собственной стрелой. Еще смутно соображая со сна, с тяжелой головой, которую напекло солнцем, он заспанными глазами смотрел на плясунью.
Это была рослая и плотная девушка, ее лицо не блистало красотой, движения не отличались легкостью, и в пении она то и дело сбивалась с такта. Лицо у нее было щекастое, толстогубое, а нос пуговкой. Она была румяна, черноволоса и пышнотела, в движениях ее чувствовалась размашистая сила. Одета она была бедно, но зато броско. Полосатая юбка была украшена красной каймой, а корсаж расшит по швам пестрыми шнурочками из шерстяной пряжи. Других девушек сравнивают с розами и лилиями, эта была похожа на вереск — такая же сильная, здоровая и яркая.
Охотник залюбовался девушкой, глядя, как она пляшет среди розовеющего поля под звон кузнечиков и порханье мотыльков. Он так загляделся, что нечаянно громко засмеялся и встал, улыбаясь до ушей. Но тут и она его заметила и застыла как вкопанная.
— Наверно, ты принял меня за дурочку, — были первые слова, которые она смогла вымолвить. В то же время она уже обдумывала, как сделать, чтобы он не стал болтать про то, что увидел. Ей совсем не хотелось, чтобы соседи потом обсуждали, как она плясала, размахивая сосновой корягой.
Он не был разговорчивым человеком. И сейчас не вымолвил ни звука. Он так смутился, что ничего не придумал лучшего, как только броситься наутек, хотя с удовольствием бы остался. Он торопливо нахлобучил шляпу, закинул за плечи переметную сумку и опрометью бросился по вересковому полю, не разбирая дороги.
Девушка схватила узелок с припасами и кинулась следом. Охотник был малорослым и довольно неповоротливым, да и силой, очевидно, не мог похвастаться. Она быстро догнала его и сбила с головы шляпу, чтобы заставить остановиться. Этого-то ему и самому хотелось, но он от смущения так растерялся, что побежал от нее еще быстрее. Она опять погналась за ним и дернула за его сумку. Он поневоле остановился, чтобы защитить свое имущество. Тут уж она вцепилась в него и принялась волтузить изо всей силы. Завязалась борьба, и девушка сбила его с ног.
«Теперь уж он никому не расскажет!» — подумала она с радостью.
Но в тот же миг ей пришлось не на шутку перепугаться, потому что поверженный противник побледнел как мел и закатил глаза. Однако виновато было не падение. Просто он слишком переволновался. До сих пор этому жителю лесного захолустья еще ни разу не доводилось переживать такие противоречивые чувства. Встреча с девушкой вызвала у него радость, и злость, и смущение, и даже гордость за то, что она такая сильная. От всего этого у него голова пошла кругом.
Сильная и рослая девица обхватила его за плечи и приподняла от земли. Сорвав пучок вереска, она стала хлестать его по щекам этим веником, и постепенно кровь снова прилила у него к лицу. Когда его маленькие глазки вновь открылись на белый свет, они так и просияли от удовольствия при виде девушки. Молча он взял руку, которая его обнимала, и легонько ее погладил.
С ранних лет ему на долю выпал голод и тяжкий труд. Он вырос тощеньким, изжелта-бледным, костлявым и худосочным человечком. Девушка умилилась его робости, потому что по виду ему можно было дать лет тридцать. Она догадалась, что он, наверно, живет в лесу совсем одиноко, иначе он не казался бы таким неухоженным, и одежонка на нем не была бы такой задрипанной. Знать, не было никого, кто бы за ним присмотрел: ни матери, ни сестры, ни невесты.
Вдали от человеческих селений всюду простирался великий, милосердный лес. Всем, кто нуждался в его защите, он давал приют, укрывая под своей сенью. Высокие стволы, словно стража, обступали медвежью берлогу, а в сумраке густого кустарника прятались гнезда мелких пташек, в которых они высиживали свои яички.
В те времена, когда еще не перевелось рабство,[7] многие невольники убегали в лес под защиту его зеленых стен. Лес становился для них большой тюрьмой, которую они не решались покинуть. И лес держал своих пленников в строгости. Туповатых он заставлял шевелить мозгами, а развращенных рабством приучал к честности и порядку. Выжить могли только трудолюбивые, к другим лес был немилостив.
Охотник и девушка, встретившиеся среди верескового поля, тоже были потомками лесных затворников. Иногда они наведывались в обжитую долину к людским селениям, потому что им уже не приходилось бояться, что их обратят в рабство, из которого вырвались их отцы, но чаще всего их пути пролегали в лесной чаще. Охотника звали Тённе. Главным его ремеслом было корчевание леса, но он умел делать и многое другое. Он собирал свежий валежник, гнал деготь, сушил трут и занимался охотой. Плясунью звали Юфрид. Ее отец был угольщиком. Сама она вязала веники, собирала можжевеловые ягоды и варила пиво из душистого багульника. Оба они были очень бедные люди.
Прежде они никогда не встречались в бескрайнем лесу, а теперь вдруг все лесные тропинки переплелись в густую сеть, на которой, куда бы ты ни пошел, невозможно было разминуться. Действительно, с этого дня они то и дело попадались друг другу навстречу.
Тённе однажды пережил большое горе. Долгое время он жил со своей матерью в жалкой хижине, сплетенной из прутьев, и, когда вырос, решил построить ей теплый бревенчатый дом. Все свободное время он вместо отдыха проводил на лесосеке, валил деревья и рубил их на бревна нужного размера. Заготовленный лес он складывал в темных ущельях, прикрывая сверху мохом и хворостом. Матери он не хотел об этом говорить, пока не приготовит все нужное для постройки дома. Но мать умерла, так и не узнав про его замыслы, он даже не успел показать ей накопленные запасы. Тённе трудился не менее, чем Давид, царь Иудейский, собиравший сокровища для Божьего храма, поэтому горе его не знало границ. У него пропало всякое желание строить дом. Для него достаточно было и старого шалаша, хотя это жилье было немногим лучше звериной берлоги.
Но если прежде он был нелюдим и всех сторонился, то с недавних пор стал искать общества Юфрид, а это, конечно же, означало, что он мечтает, чтобы она его полюбила и стала его невестой. Юфрид со дня на день ожидала, что он заговорит об этом с ее отцом или с ней самой. Но Тённе никак не решался. В нем сильны были следы рабского происхождения. Все мысли двигались в его голове медленно, как солнце по небосклону. А сложить из этих мыслей связную речь для него было труднее, чем для кузнеца выковать запястье из сыпучего песка.
В один прекрасный день Тённе привел Юфрид в одно из ущелий, где у него хранились бревна. Разбросав хворост и мох, он показал ей свои запасы.
— Это я готовил для покойницы матушки, — сказал он, выжидательно поглядел на Юфрид и в объяснение прибавил: — Хотел ей избу поставить.
Но девушка вела себя на редкость непонятливо, как будто не могла разгадать мысли холостого парня. Уж коли ей показали матушкины бревна, могла бы и сама сообразить, что к чему, но она упорно не понимала.
Тогда он решил объясниться еще понятней. Спустя несколько дней он начал перетаскивать бревна к старым курганам, на то место, где впервые увидел Юфрид. Она, как обычно, появилась на дороге; поравнявшись с ним, увидала, что он работает, но прошла мимо, ничего не сказав. С тех пор, как они подружились, Юфрид частенько подсобляла ему, не жалея сил, но тут не захотела, хотя видела, как ему трудно. А Тённе ожидал, что теперь-то она уж сразу поймет, что дом для нее строится.
Юфрид прекрасно все поняла, но ей неохота было выскакивать замуж за такого мужичишку, как Тённе. Ей нужен был муж сильный и здоровый. Она считала, что за таким слабосильным и бесталанным мужем жена всю жизнь будет перебиваться в нужде, но против воли сама к нему тянулась, будто приворожил он ее робостью да скромностью. Ведь как он старался, чтобы матушку порадовать, а ему и тут не повезло — не успел вовремя! Юфрид жалела его до слез. А теперь вон дом затеял строить на том месте, где она перед ним плясала. Сердце-то у него, видать, доброе. Вот это и привлекало ее так, что она думала о нем неотвязно. Но чтобы замуж идти — это уж нет! Замуж за него она ни за что не хотела.