– Ба-нан, – говорит он.
Луиза даёт ему ещё кусочек, он съедает. Мы наблюдаем с опаской. Но ничего ужасного не происходит.
Солнце по-настоящему греет.
– Надо остаться здесь навсегда, – говорю я.
– Точно, – говорит Макси. – Мы дикари! Вольная воля! До конца времён!
– Будем питаться ягодами, кореньями и листьями, – говорит Луиза.
– Удить рыбу и ловить кроликов, – говорит Билли.
– И кто будет их убивать? – интересуется Макси.
– Я! Чтобы кто-то жил, кому-то суждено умереть. – Билли достаёт перочинный нож и, пожав плечами, добавляет: – Это не только про кроликов. Банан тоже умирает.
Н-да, тут есть о чём подумать.
Я кладу в рот печенье. Что или кто умер ради этого печенья?
– Прости, банан, – говорит Луиза.
– Прости, печеньице, – говорю я и начинаю хохотать в голос. Но всё-таки это правильно – извиняться и благодарить.
– Спасибо, банан.
– Спасибо, печеньице.
Мы ложимся на траву, под ласковые лучи солнца. Джордж лежит между мной и Макси. Он, как и мы, кладёт руки под голову. Он, как и мы, вздыхает от счастья. Протягивает руки вверх. Двигает ими туда-сюда и не сводит с них глаз. Я касаюсь его ладони. Он замирает, но руку не отнимает. Я смотрю, как наши руки тянутся вместе вверх, потом толкаю локтем его локоть. Он сопротивляется, я нажимаю сильнее, он тоже толкает. Так обычно начинаются наши потасовки с Макси. Я смеюсь, перекатываюсь на бок и слегка пихаю Джорджа в бок.
– Давай, Джордж, – кричит Макси. – Наподдай ему как следует!
Билли смеётся.
– Да, давай, Джордж! Отдубась его, дружище!
Я смеюсь. Откуда Джорджу знать слова «наподдай» и «отдубась»?
Но я хватаю его за локоть и тяну. Кожа у него более гладкая, чем у Макси, и руки-ноги сгибаются как-то иначе. Я осторожничаю: вдруг он сломается? Но, похоже, он вполне сильный, драться может.
– Сразись с ним, Джордж! – говорит Макси.
Я тяну посильнее. И он внезапно обхватывает меня, будто принял вызов: он будет драться! Я грозно рычу, и он рычит. Я пихаю, и он пихает. Я делаю подсечку, и он тоже. Я отпускаю его, и мы оба валимся обратно на траву. Я вздыхаю, и он вздыхает.
– Ты крепкий орешек, Джордж, – говорит Билли.
– Ты крут, – говорит Луиза.
Луиза затягивает «О всех созданиях, прекрасных и разумных», а мы тихонько подпеваем. Джордж издаёт свои странные гортанные стоны. Мне хочется кричать и петь очень громко – меня переполняет счастье, – но я сдерживаюсь. Ведь за меня, за всех нас кричат и поют птицы.
Вдруг Джордж встаёт и приседает на корточки в мокрой, чавкающей траве у самой кромки воды. Он смотрит в глубину – на рыб и головастиков.
Мы смотрим на него.
– Он справится, – говорит Билли. – Не упадёт.
Но если вдруг – мы готовы его подхватить.
– Головастики, – говорит Джордж. – Рыбы. Вода.
– Супер, Джордж! – говорит Макси.
– Ты их видишь? – спрашивает Билли.
Джордж издаёт звук – тонкий и мелодичный, точно птичий. Он оборачивается, глядит на меня. Я подхожу ближе, и вот мы рядом – голова к голове. Я смотрю вниз. И он тоже – наклоняясь всё ниже, всё ближе к воде. Там снуют головастики – чёрные точечки новой жизни.
Джордж опускает в воду пальцы, затем всю ладонь и зачерпывает пригоршню воды вместе с парой-тройкой головастиков. Потом он наклоняет ладонь, и головастики падают обратно в пруд. Круги идут по воде, всё слабее, слабее. И вот поверхность снова зеркальна. Джордж смотрит вниз, потом на меня, потом снова на воду.
– Дан-ни, – говорит он.
И я наконец понимаю!
Там наши лица. Наши отражения глядят оттуда на нас.
– Да, Джордж, – говорю я тихонько. – Это я.
Я глубоко вздыхаю.
– И ты, Джордж.
Он снова опускает пальцы в воду. Отражения корёжатся, дробятся. Снова и снова. Он наклоняется, пока не касается поверхности воды кончиком носа. Потом он выпрямляется, и прямо над ним проносятся ласточки. Он крутит головой – следит взглядом за птицами. Протягивает к ним руки. Откидывает голову назад. Птицы снова и снова пикируют, проносятся совсем рядом. Джордж зовёт их по-птичьи – писком и гортанным криком.
На нас он не смотрит. И продолжает не то петь, не то говорить по-птичьи. Мне внезапно становится страшно.
– Может, выключить его на время? – шепчет Макси.
– Да, – говорит Билли. – Похоже, он не справляется.
– Наверно, мы его перегрузили, – говорит Луиза.
– Может, его вообще нельзя было сюда приводить? – говорю я и окликаю: – Джордж! Эй, Джордж!
Он вдруг широко раскидывает руки. Обращает лицо к огромному синему небу, к птицам, к облакам, к солнцу. Чуть покачивается, делает шаг вперёд, поворачивается, машет руками, будто крыльями. Его песня вдруг становится ясной и чистой. Да-да, это пение птицы! Удивительные, прекрасные звуки! И он танцует – словно летит, словно парит, как птица. Дикая, изящная птица, чья стихия – воздух.
Танец и песня не то исходят из самых глубин его естества, не то льются в него с неба, из земли, из воды, от зверей и птиц.
А мы сидим и пялимся на этого мальчика, сделанного из металла, пластика, проводов, переключателей, микросхем и всякого технического волшебства. Мальчика, который внезапно вырвался на вольную волю, из которого бьёт ключом безумное счастье.
Мы встаём. Мы танцуем и поём в лесу вместе с Джорджем.
Потом он в изнеможении падает на землю. А за ним и все мы.
Время, конечно, идёт, но вроде как стоит на месте.
И мы не знаем, долго ли мы лежим тут, на солнцепёке, возле пруда с лилиями.
Наконец я трогаю Джорджа за плечо. Он смотрит мне прямо в глаза.
– Я… – произносит он.
– Да, Джордж? Что?
– Я…
– Что «я», Джордж?
47
Джордж не умеет ответить и уходит, будто что-то толкает его прочь от пруда. И от нас.
Он идёт по узкой тропинке, ведущей в город, к старой вишне. Он не оглядывается. Мы вскакиваем, хватаем вещи и торопимся следом.
Странно… В такие ясные, погожие дни здесь всегда много детей. Но сегодня – никого. Детские голоса доносятся из города, из других частей леса, но рядом – никого.
Джордж шагает по еле заметной тропинке. С обеих сторон теснятся кусты, подлесок под ними густой и буйный, зелень выплёскивается на тропу – весна быстро набирает силу. Джордж шагает, топча траву и молодые побеги. Я спешу за ним: надо его как-то задержать. Ведь в городе Джорджа тут же заметят. Узнают. И заберут.
Только… Я словно его боюсь. Или не боюсь? Но мне точно не по себе.
И кажется, что – если я попытаюсь его остановить – будет только хуже. Надо просто шагать рядом. Такое чувство, будто я его направляю и охраняю, хотя на самом деле я топаю следом.
Тропинка выводит нас к опушке, где деревья постепенно уступают место заборам и садам. Вот начинаются дома – одни кирпичные, другие из блёклого ракушечника, а вот и наша вишня – посреди истоптанной лужайки, – и скамейка под вишней, и розово-белые цветы, облепившие ещё безлистные ветви. Цветы словно сами светятся на предвечернем солнце.
Дети тут есть, но они как раз уходят, пиная футбольный мяч. И не оглядываются. Мимо проезжают машины, но ни одна не тормозит.
Джордж идёт через лужайку к вишне, а я останавливаюсь и смотрю ему вслед. Он подходит к дереву, прислоняется к нему, обнимает ствол. Джордж мокрый и грязный. Обычный мальчишка, который провёл весь день в лесу. Он оборачивается, будто поджидает меня. Я подхожу ближе, а он наклоняет голову и вглядывается в моё лицо, будто впервые видит и очень хочет рассмотреть.
– Я… – произносит он.
Я молчу.
– Я Джордж, – говорит он. – Я Джордж.
48
А потом подходят остальные, и все мы сидим под раскидистой старой вишней посреди лужайки. Расселись так, чтобы закрыть Джорджа от чужих глаз. Главное – вести себя, словно ничего необычного не происходит. На нас и вправду никто не обращает внимания. Так что всё неплохо. Луиза бежит в салон к моей маме: надо срочно её предупредить, что в лес за нами ехать не надо. Вернувшись, Луиза сообщает, что мама разволновалась, но она как раз делает клиентке эпиляцию и оторваться пока не может.
Потихоньку смеркается. Я говорю Джорджу, что нам пора вести его домой.
Мы расстаёмся со старой вишней и шагаем по бледным тротуарам вдоль тёмной мостовой мимо блёклых домов. Джордж идёт рядом. Так всегда гуляют друзья.
– Чтоб их! – говорит Макси.
– Кого? – Я вскидываюсь.
– Смотрите, – говорит он и тут же: – Не смотрите.
Мы не смотрим, но понимаем, что по поперечной улице едет чёрный фургон.
– Головой не крутить, – шепчет Макси.
Сердца колотятся. Мы шагаем. Джордж с нами. Фургон всё ближе. Он останавливается на перекрестке.
В фургоне Мрок и Кристал.
– Идём как шли, – тихо говорит Билли.
Мрок машет. Я машу в ответ.
Мы почти не дышим. Хочется бежать, но мы идём как шли. Рядом со мной Джордж – весь в лесной грязи.
Я снова машу. Мрок коротко гудит, поворачивает за угол и… уезжает.
А мы уже у нашей калитки. Проходим через сад и вваливаемся с заднего крыльца на кухню.
Мы радостно мутузим кулаками воздух и танцуем.
– Они не просекли! – вопит Макси.
– Они его не узнали! – кричит Луиза.
– Джордж, – говорит Билли Додс, – ты такой же, как мы!
А вот и Кошка – пролез сквозь кошачью дверцу. И Джордж наклоняется, чтобы погладить кота.
49
Билли делает чай. Мы сидим за кухонным столом, уплетаем хлеб, печенье и сыр. Джордж жуёт печенье, запивает водой. Мы вспоминаем, во что играли, какие шутки шутили. Договариваемся снова пойти в лес.
– Джордж, тебе понравилось сегодня в лесу? – спрашивает Луиза.
Он смотрит на неё.
– Луиза, – произносит он.
– Да.
Джордж выглядит совершенно как мы – грязный и усталый. Кошка запрыгивает к нему на колени, и Джордж проводит ладонью по мягкой шёрстке. Кошка мурлычет, его тельце тихонько вздымается и опускается, когда бьётся сердце и когда он дышит. Вдох-выдох, вдох-выдох.