— Но ведь на такой высоте опасно?
Наденька опустила коротко стриженную головку и вздохнула.
— Опасно, — горько подтвердила она. — Так бывает опасно, что однажды я слышала сама, как мама ночью плакала, а папа ее утешал. И говорил при этом: «Потерпи, скоро я уйду. Вот кончится подряд, и уйду. А пока надо терпеть, потому что мы больше нигде не заработаем таких денег». — Девочка вдруг прервала свою речь и так неожиданно перескочила на другую тему, как одни лишь подростки умеют это делать. — Вы к нам приходите, Саша, — тряхнув белым бантом, сказала она. — Мама и папа будут очень рады. Вы ведь на два класса старше меня. Так что, если задачки будут плохо решаться, попрошу когда-нибудь помочь, а не сможете, будет стыдно, как старшему.
— Я задачки в уме решаю, — надулся Александр, — даже корни квадратные извлекаю. Меня за это Пал Палыч в пример всему классу ставит.
— А меня он тупенькой считает, — со смехом призналась Надежда. — Он же и у нас математику преподает.
В эту минуту старый Якушев встал со скамейки и неуверенными шагами двинулся к дому. Надя связала в узел освободившуюся посуду и попрощалась. Саша догнал отца, поддерживая за локоть, повел по улице. Вечером после ужина он сдержанно спросил у отца:
— Ты завтра снова пойдешь гулять к собору?
Старый Якушев погладил его по голове:
— Пойду, сынок, потому что мне очень нравятся эти люди.
— Мне Надя тоже понравилась, — откровенно признался сын и, задув в лампе огонь, босыми ногами протопал к своей кровати.
Весна меняла древнюю донскую землю на глазах. Суровая, когда была скована морозом и со всех сторон продута жесткими степными ветрами, теперь эта земля добрела с каждым днем. Отцвели сады, и спала вода на займище. Аксай и Тузлов постепенно входили в свои берега. Дворники с пристрастием подметали по утрам панели перед новыми зданиями. Предприимчивое купечество оснащало центр вывесками, оповещающими обывателей об открытии новых рестораций, гастрономических и мануфактурных магазинов, гостиниц.
По вечерам в Александровском саду надрывался полковой оркестр, и молодые офицеры из казачьих полков лихо отплясывали со своими барышнями краковяк и мазурку. Лишь в маленьком флигельке, где со своим младшим сыном ютился бывший, а ныне разорившийся торговый казак Сергей Андреевич Якушев, все оставалось прежним. Сын и отец вели все ту же спартанскую жизнь. Сами подметали полы и мыли посуду, рассчитывали деньги на скудный провиант, наперед зная, что жалких средств едва хватит на полуголодное существование.
Однажды Александр заикнулся о том, что ему бы именно сейчас в самую пору бросить гимназию и уйти на завод или пойти в подручные к Якову Федоровичу Изучееву, но отец застучал посохом об пол и визгливым, немощным голосом выкрикнул:
— Хватит! Один уже ушел и через два месяца обещал явиться на побывку. А где он? Где, я спрашиваю? И ты теперь хочешь меня заживо в гроб уложить?
Александр умолк, сраженные его неоспоримым доводом. Когда он загасил свет, в комнате наступила кромешная темень. Засыпая, он слышал сдавленные рыдания отца и безошибочно угадывал, что в эти минуты его престарелый родитель перебирает в памяти все подробности своей невеселой жизни.
На другой день на рассвете они были разбужены отчаянным стуком. Подойдя к порогу, Александр испуганным голосом спросил:
— Кто там?
Дверь трясли так, что старенькие запоры жалобно повизгивали, грозя вот-вот полететь на пол.
— Открывайте, полиция!
— Отопри, сынок, делать нечего. Ни перед богом, ни перед государем мы ни в чем не повинны.
В комнату в сопровождении заспанного дворника ввалился дюжий жандарм. От него пахло табаком и водкой. Желтые зрачки сверкали недобрым огнем. Не дожидаясь приглашения, он придвинул к себе стул и шумно на него сел. Небрежно взглянув на засуетившегося Сергея Андреевича, положил на стол розыскную бумагу и указал на приклеенную к ней фотографию. С нее смотрело лицо старшего сына Павла. Спокойное, крутолобое, широкое. Павел, сфотографированный анфас, казалось, смотрел лишь на одного отца, словно только ему хотел сказать что-то ободряющее. Но в глазах его в то же время была твердость.
— Ваш сын, господин бывший негоциант? — грубо спросил жандарм.
— Мой, — жестко ответил старый Якушев, и Александр с удивлением отметил, что никогда еще не было такой решимости в голосе отца. Жандарм поднял тяжелый подбородок. Желая сразу обрубить все узлы, он накрыл ладонью розыскную бумагу.
— Сын здесь давно появлялся?
— С тех пор как ушел на заработки, так и не был.
— Если появится, — рявкнул жандарм, — обязаны немедленно сообщить в полицию. Под страхом уголовного наказания.
— Это почему же? — упавшим голосом спросил Сергей Андреевич. Внезапно он весь поблек и сжался, плечи жалко опустились. Складки на обвисших щеках прорезались еще глубже.
— А потому, — нравоучительно произнес жандарм, — что опасный политический преступник сын ваш, Павел Сергеевич Якушев, в настоящее время находится в бегах и, как все бунтари, по указу его императорского величества разыскивается. На него объявлен всероссийский розыск.
— Это за что же? — простонал старый Якушев. — Что он мог сделать плохого, мой Павлик? Он рос таким добрым, всегда старался быть справедливым.
— Вот-вот, — перебил жандарм, — он действительно стоял за справедливость. Но за какую? За справедливость господ социалистов!
Убитый горем, Сергей Андреевич низко наклонил голову.
— А суть в чем? — выдавил он. — Что совершил мой сын во имя той справедливости? Какие незаконные поступки содеял? Чем бога прогневал нашего?
— Чем бога, то мне неведомо, — сухо ответил жандарм, — а вот чем прогневал помазанника божьего, царя нашего, это я знаю доподлинно. Ваш Павел, несмотря на юный свой возраст, примкнул к опасным политическим преступникам, мечтающим о свержении законной власти, распространял гнусные листовки против престола и отечества, пытался в Александро-Грушевске бунтовать вместе с шахтерами, скликал их на демонстрации.
— Мой Павлик? — с грустным удивлением переспросил Якушев. — Да он же у меня еще безусый мальчонка.
— В том-то и дело, что безусый. Однако мал, да удал, — подтвердил жандарм и спохватился, понимая, что сказал лишнего. Он встал, с грохотом отодвинул стул, натянул на голову форменную фуражку с кокардой и шагнул к выходу.
— Ну да ладно, — сказал он на прощание. — Мое дело предупредить, а там как знаете, господин Якушев. — И дверь за ним захлопнулась.
Сергей Андреевич и Яков Федорович Изучеев мирно сидели в скверике, где произошло их первое знакомство. В тот день работы на строительстве нового собора были закончены раньше обычного, и грохот лебедок, скрип тросов, поднимавших и опускавших грузы, надолго стих. Легкий ветерок доносил снизу, от самой железнодорожной станции, а сказать точнее — с просохшего и уже затвердевшего после схлынувшего разлива луга, запахи трав. Яркое солнце слепило глаза так, что приходилось зажмуриваться, Сломанной веточкой вербы каменщик чертил на вытоптанном перед скамейкой пятачке какие-то замысловатые, одному ему понятные узоры и слушал рассказ Якушева о жандарме, наведавшемся в их дом. Глаза его оставались непроницаемыми до той поры, пока старик не замолчал. Только тогда, отбросив в сторону ветку, повернул Изучеев к нему свое настороженное лицо.
— Знаешь, земляк, на сей раз ты очень важного дела коснулся, — не сразу выговорил он. — Парень в шестнадцать лет — это уже не дитя, от мамкиной сиськи отнятое, а настоящий мужчина. Видно, прав он был, когда опасную дорогу для себя выбрал. Я тебе Америку не открою, если скажу, что жандармы существуют прежде всего для того, чтобы смелых людей ловить и в кандалы заковывать. А смелые люди живут для того, чтобы бунты и революции совершать.
При последних словах бывшего станичного атамана старик заерзал на скамейке и стал беспокойно озираться по сторонам.
— Смелые ты речи держишь, Яков Федорович, как бы не услыхал, не ровен час, кто-нибудь.
— А ты, земляк, не боись, — дерзко усмехнулся собеседник, — не боись, тебе гутарю, потому что ежели жить нам доводится один только раз, то какая же нам цена, когда и говорить и думать разучимся? Какие ж мы тогда казаки, сыны Дона вольного, скажи мне на милость? Ты на донские степи лучше оглянись, земляк! Стон по ним идет… Богатые станишники так голытьбу подмяли под себя, что многие боевые казаки по миру пошли.
— Господь терпел и нам велел, — вставил было Сергей Андреевич.
— Господь! — вскричал Изучеев, и в его карих глазах заметались стайками яростные искры, будто кресалом высеченные. А я не верю господу богу — и в заповеди его не верю, и в лик его восковой тожить. Ить что получается, земляк? Заповеди у него хорошие, да только кому они служат? Кто их наизнанку умело выворачивает, чтобы несчастную голытьбу разорять? Богатеи, домовитые да и купцы, вроде тех, вровень с какими ты в свое время встать хотел, пока они тебе все карманы не вывернули.
— А по-моему, ради святого дела все должны трудиться, — стал упрямо перечить Якушев. — Ты же вот трудишься.
— То есть как это? — даже опешил Яков Федорович.
— Собор-то своими руками строишь, хоть бога особенно и не почитаешь.
— Ну, знаешь ли, золотой мой земляк, мало ли что… Собор — дело иное. Он не только для верующих созидается. Это же какое украшение города будет!.. Как бы музей какой, что ли. А потом и другое возьми во внимание. Я тут не молюсь, поклонов никому не отбиваю. Я тут деньгу на прожитие заколачиваю. Вот заработаю впрок маненько и переметнусь еще куда уже не по церковному, а по мирскому делу. Надо же как-то существовать бывшему атаману станицы Кривянской. А ведь до бога высоко, до царя далеко.
— Покорность и смирение — вот что главное в жизни, почтеннейший Яков Федорович, — попробовал было его урезонить Якушев, но тот гневно в ответ ему возразил:
— А вот погоди. Народятся на Дону новые Кондратия Булавины да Стеньки Разины, они покажут покой и смирение!