— За наше высокое дело, господа! За императорский трон и святую Русь!..
Артемий Иннокентьевич с грустью подумал о том, что в былые времена в офицерском собрании их полка хрусталь звенел веселее и чаще. Когда бокалы и рюмки были поставлены на стол и торопливо съедены бутерброды с икрой, колбасой и балыком, хозяин лаконично объявил:
— В целях безопасности расходимся по очереди. Темников и Думбеков покинут нас первыми, затем полковник Сташинский проводит нашего парижского гостя, а есаула я с вашего разрешения задержу. — И, улыбнувшись, закончил: — Будете уходить под мое музыкальное сопровождение.
Весь город знал Прокопенко, да и как было его не знать если в первые годы Советской власти три ордена боевого Красного Знамени воспринимались примерно так же, как в наше время Золотые Звезды Героя Советского Союза. Человек, их носивший, становился живой легендой. Бравируя своей славой, Прокопенко ходил по Новочеркасску открыто, с гордо поднятой головой, иной раз припадая на левую простреленную ногу, но больше не от неудобства передвигаться, а от рисовки. В летнее время он всегда выглядел одинаково: непокрытая голова с буйно разметавшейся шевелюрой, синяя коверкотовая гимнастерка, галифе, заправленные в комсоставские сапоги из отменного хрома. Все это с шиком сидело на его плотной, ладно скроенной фигуре.
Его нередко приглашали в президиумы торжественных заседаний, на трибуну атаманского дворца в дни демонстраций. Ребятишки хвостом бегали за ним, а самые смелые иной раз даже преграждали дорогу, засыпая вопросами:
— Дядя Прокопенко, а вы белых больше саблей порубили или из нагана постреляли?
— Ей-богу, не считал, — отвечал тот неторопливо. — Всяко случалось. Все от того зависело, как бой складывался. Если враг тебя настигал, а ты на коне, лучше шашкой было отмахнуться, а если далеко, то шашкой его, разумеется, не возьмешь, пулей приходилось доставать.
— А что такое шашкой отмахнуться? — спрашивал какой-нибудь конопатый карапуз.
— А это значит, — отвечал Прокопенко, — что раз махнул — и голова твоего преследователя на земле.
— А Буденного вы видели?
— Вот как тебя.
— Уй ты!. Неужто?
Многие были поражены, узнав о том, что Николай Модестович прекрасный пианист. Из распахнутых окон особняка, в котором его поселили по ордеру горсовета, часто доносились звуки рояля, и в глубине зала виднелась склонившаяся над клавиатурой курчавая голова музыканта. Остановившиеся из любопытства горожане узнавали то «Баркароллу» Чайковского, то полный глубокого горя «Полонез» Огинского, то бравурный «Турецкий марш» Моцарта, а иногда и музыку пламенных лет гражданской войны: ведь герой Первой Конармии, штурмовавшей Воронеж, Миллерово и Ростов, всегда, как полагали горожане, носил эту музыку в своей душе.
Сейчас Прокопенко провожал гостей «Марсельезой». Он никогда так и не узнал, что человек из Парижа, отойдя на порядочное расстояние от парадного, издевательски сказал своему спутнику Зигмунду Сташинскому, успевшему пустить прочные корни в Новочеркасске:
— Кокетничает…
Прокопенко перестал играть и, метнув на есаула Моргунова усталый взгляд, спросил:
— Еще выпьете, Артемий Иннокентьевич?
— Предпочел бы, — сдержанно ответил задержавшийся гость.
Они вернулись в соседнюю комнату и сели за стол, на котором осталось еще предостаточно бутылок с винами и закусок. Покосившись на недопитую бутылку коньяка, есаул не очень уверенно спросил:
— Вам из этой налить, Николай Модестович?
— Нет, — вяло ответил хозяин.
— Если можно, я вылью себе весь. Глазомер меня никогда не подводит. Остался ровно стакан.
— А опьянеть не боитесь? — суховато остановил его Прокопенко. — Не забывайте, что в нашем рискованном деле опьянение весьма опасно. Пьяный подпольщик — легкая добыча для чекистов.
— Николай Модестович, вы меня обижаете, — взмолился есаул, — неужели вы меня видели когда-нибудь потерявшим самоконтроль?
— В Новочеркасске нет, по раньше, до гражданской войны, в Петрограде…
— Эка хватили! Так ведь раньше я же не был на нелегальном положении, как теперь.
— Ну ладно, ладно, пейте за мое здоровье, — примирительно остановил его Прокопенко и грустно улыбнулся: — Да, действительно, были времена… Все бы отдал, чтобы к ним вернуться.
Когда же Моргунов, закусив коньяк тремя бутербродами, вытер масленые губы платком далеко не первой свежести, Прокопенко встал и, дав понять, что на этом все закончено, поманил гостя в гостиную, усадил в кресло, а сам сел напротив на крутящийся стульчик у рояля сначала спиной к гостю, а потом быстро повернулся к нему лицом. Глаза Прокопенко с большими белками не мигая уставились на есаула.
— Дело есть, Артемий Иннокентьевич. Огромной важности и безотлагательности дело. Слушайте меня внимательно, дружище.
— Я готов, — без особого подъема произнес Моргунов, предполагая, что речь пойдет о чем-то очень серьезном и крайне для него неприятном. Хозяин дома потрогал гладко выбритый подбородок и продолжал:
— Мы с тобой верно служили государю императору в одном полку. Так, кажется?
— Было, Николай, было. И под знаменами этого щеголя, барона Врангеля, в Крыму вместе сражались, это тоже в памяти навеки осталось.
Прокопенко для чего-то притронулся к трем боевым орденам, но тотчас же отдернул ладонь, будто от раскаленных углей.
— Что это вы? — недоуменно спросил Артемий Иннокентьевич.
— Случай один вспомнил, — глухо проговорил хозяин дома. — Его бы забыть полагалось, и тогда бы существовать можно было спокойно, да память не велит. До галлюцинаций иногда доводит при мысли об этом.
— Я от галлюцинаций не лечу, — без вызова в голосе возразил Моргунов, — медицинский факультет не кончал. Это тебе к Сеченову надо было бы обратиться. Да и то в свое время, если учесть, что он давно опочил.
Темные зрачки в глазах Прокопенко замерли.
— Не остри, Артем. Речь веду об очень серьезном. Надеюсь, ты не забыл, что, когда мы стояли в районе Джанкоя, а ты в контрразведке фронта у самого Врангеля действовал, я всего-навсего полковую разведку возглавлял. Выследили мы не кого-нибудь, а самого комиссара полка. К медсестре он ходил на свидания. Реже один, чаще в сопровождении ординарца. Смелый был парень, ничего не скажешь. Санитарная палатка с красным крестом далеко от расположения штаба стояла. Мы ворвались в нее за час до рассвета. Так случилось, что женщина его вскочила раньше, и мне пришлось первым же выстрелом ее уложить. Один из моих разведчиков на мгновение фонариком палатку осветил, и я запомнил, как она падала. Без крика, в одной белой нижней рубашке, раздувшейся колоколом, глаза большие, и столько в них тоски, как у птицы подстреленной. Хотел я того комиссара колодкой маузера оглушить, чтобы живым в плен взять, да сильным он и яростным оказался. Подмял под себя, руку с маузером к земле жмет, вывернуть хочет. С минуту мы боролись. Мой парень фонарик в этот момент зажег и мне предоставилась возможность лицо комиссара рассмотреть. Красивый был комиссар, рослый, волосы густые назад откинуты, губы жестко очерчены, а в глазах такая ярость, будто одним взглядом сжечь хотел. Вырвал он маузер у меня. Но что дальше с ним произошло, не знаю. Или руки у него дрожали от горя, или я удачно отпрыгнул в сторону и по влажному предрассветному песку в темноту уполз, но только выстрела не последовало. Клянусь провидением, повезло мне, как может повезти только в рубашке родившемуся. А возможно, песок в маузер набился и осечка случилась. Словом, пуля не просвистела, и я, как видишь, перед тобой. Теперь все это как кошмарный сон видится. Да и то иногда.
Есаул нервно дернул плечом и развел руками.
— Не понимаю, Николай Модестович, с какой целью вы мне это рассказываете?
— Сейчас поймешь, Артемий Иннокентьевич. Это исповедь. А рассказываю я потому, дорогой ты мой, что человека, о встрече с которым исповедуюсь, не далее как в прошлую субботу встретил на Московской улице нашего Новочеркасска в магазине.
— Его? — побелев, воскликнул есаул и с надеждой спросил: — Но, Николай Модестович, быть может, вы обознались? Усталость, расстроенные нервы и все такое прочее?
Прокопенко отрицательно покачал головой.
— Исключается. Этого человека я бы и на том свете узнал. Ведь целую минуту глядели друг другу в глаза… Он был в магазине в форме кавалериста, в синих петлицах его шпалы. Очевидно, сейчас занимает в Персиановке должность как минимум начальника штаба полка. Вот так-то, Тема.
— Господи, смилуйся, — простонал опешивший есаул и клешневатыми руками стал комкать рукав пиджака. — Ну почему не в Киеве, не в Смоленске, на худой конец, не в Баку? Зачем он нам здесь, в Новочеркасске? Ведь так хорошо обосновались…
— Трагическая случайность, не больше, — холодно пояснил Прокопенко. — Однако разве от этого легче?
В глазах у Артемия Иннокентьевича заметался страх, и даже щеки, минуту назад багровые от выпитого коньяка, покрылись мертвенной бледностью.
— Николай Модестович, так ведь это же полнейшая перспектива провала. Рано или поздно он опознает вас, и вся наша подпольная группа будет раскрыта! О! Вы не хуже меня осведомлены, что в ГПУ работают люди с железными нервами. Круг настолько сузился, что я не вижу из него выхода.
— Спокойнее, мой друг, — перебил его Прокопенко, — не надо паниковать раньше времени. Выход есть… суровый, но единственный. Этого человека при первой возможности надо…
Артемий Иннокентьевич заглянул в глаза Прокопенко и замер от ужаса. В этих остановившихся глазах не было ничего, кроме беспощадной решимости. И, поняв, какие слова тем не были досказаны, есаул весь побелел.
— Нет! — замахал он руками. — У меня это не получится. Я не в силах выстрелить в безоружного человека. Это не в открытом бою. Сдадут нервы… Я не смогу, Николай Модестович, это мое первое и последнее слово…
— Сможешь, — глухим твердым голосом оборвал его Прокопенко. — Сможешь, Тема. Ты не институтка, а заслуженный офицер доблестной русской армии. Выбор пал на тебя, и это решение уже сообщено в парижский центр.