Галактион Дмитриевич кончил. Еще напряженней и тише стала тишина - вязко вздыхали липы, роняя рыхлый свой груз, и вздохи эти были слышны сквозь двойные зимние рамы. Алексей Иванович лениво отвел глаза к окну. Недавно еще такой незаметный, маленький холодок разрастался все шире, медленно, оглушительно и больно дергалось сердце, но, вместо страха, одно только терпкое осталось ожидание: - сейчас!.. А на дворе было просто, обычно, - покуривали, говорили и смеялись мужики, спокойные, одинаковые на вид... За окном зима, снег, низкие срубы, люди - и притиснувшаяся к стеклу любопытная рожа мальчишки, залезшего на фундамент. - Что ж ты, тов. Сивохин! - спросил, наконец, Никита. Галактион Дмитриевич подался вперед - осторожно, трусливо, готовясь в случае чего шмыгнуть обратно. - Вам придется сегодня же отсюдова выбираться, - сказал он. - До станции вас довезут, а... И Алексей Иванович быстро - сейчас, сейчас, сейчас! - повернулся к нему и выстрелил - три раза. 18. ПУТАНИЦА Раз!.. Раз!.. Раз!.. После первого выстрела, в крошечном промежуточке между негромкими револьверными тресками, жалобно звякнула хрустальная посуда - пуля напоролась на буфет. Но никто этого не заметил - все слышали только треск сухой, картавый, револьверный... И тотчас же все смешалось - Тишка неумело поднял винтовку, неумело дергал затвор, упирая приклад в живот, Марьюшка бессмыслено повторяла - "Ах, батюшки, грех-то какой, вот оказия, вот оказия", - суетилась подле Анны Аполлоновны, а рядом стыла Паня, отнявшая руки от заплаканных щек... Грузное тело нескладно опустилось на паркет - рядом по полу уже катались двое, и Никита, яростно налегая сверху, пыхтел: - Чорт!.. Ишь ты... чорт какой!.. Аким кинулся помогать, задел сапогом Галактиона Дмитриевича, - тот хрипло взвыл и разом смолк... Мальчишка, отодрав свой сплюснутый нос от стекла, юрким кубарем скатился в снег, радостно, по-ребячьи махая рукавами, побежал к людской... Спокойные, бородатые - вскочили ему навстречу, беспорядочно задвигались, снова обернулись в одну цепкую и целую массу - хлынули к кухонному крыльцу... А когда Алексей Иванович, вовсе обессилев, задыхаясь от густого, потного духа Никитиных одежин, - неподвижно затих, ощущая, как взмокла фуфайка в холодеющей под спиною его, чужой крови, - столовую уже дополна заполнили мужики. Никита медленно поднялся, вытирая лицо. - Пфу-у! Сволочь какая, - сказал он, отдуваясь. Аким поднял Алексея Ивановича, держал его сзади за плечи. В толпе нарастал беспокойный рокот. - А ну! дай ему, чорту! - крикнул кто-то. Но Никита быстро замотал головой: - Обойдешься, товарищ! Это гражданин есть арестованный. Рокот усилился, - спутывался в запутанный клубок и рвался на куски: - А-а-а!.. в сердце... Бей!.. Мать... так ему... мать... холую... мать... и нужно... Бей!.. го-го!.. мать... Бей!.. у-ю-ю!.. - ничего нельзя было разобрать в этих обрывках и клочьях. Столовая сразу стала маленькой, тесной, душной. Все орали, жали друг друга, совали вперед кулаки - и не потому, чтобы кто-нибудь из них по-настоящему жалел Галактиона Дмитриевича, хотел бы отомстить за него, - а потому, что напряженное мужичье нутро, томившееся в бесконечном ожидании, неудержимо рвалось наружу, в поисках хоть какого-нибудь пути для себя. - Товарищи, - надрывался Никита, - товарищи, не суйся! Этот гражданин будет состоять под караулом... Но его не слушали: - Бей!.. в гроб!.. го-го!.. мать... спасуды-то!.. бей!.. грохотало по столовой. И, возможно, не помогли бы Никитины слова, но как-то, случайно, кто-то распахнул дверь в соседнюю комнату: под напором собственной тяжести и густоты толпа подалась туда и, будто отыскав себе, наконец, правильный, нужный путь, стала редеть, - таяла, растекалась по всему дому. Никита, оправляя папаху, шагнул вперед, боком врезался в редкие остатки. Перед ним расступились. Аким и Тишка повели Алексея Ивановича к выходу. Уже слышались многие тяжкие шаги наверху... Анна Аполлоновна билась на руках у Марьюшки, уставив на нее страшный, ничего не понимающий взгляд, кричала нестихающим, ровным визгом: - А-а-а-а-а-а... Аа... А-а-а-а... Марьюшка старалась успокоить ее - расстегивала темную кофту с желтыми полосами, рвала пуговицы, бормотала себе под нос... А посреди комнаты, нелепо согнув ногу, коченел труп Галактиона Дмитриевича, - плоский, мертвый, залитый быстро-густеющей кровью. 19. СИВКА-БУРКА, ВЕЧНАЯ КАУРКА В людской никого не было - все рабочие увязались за мужиками. На грязном просаленном столе осталась чашка недоконченной похлебки, рядом валялись наспех кинутые ложки, куски хлеба, - до еды ли теперь! Алексей Иванович сел на скамью, слабо пошевелил ногами, - промокшие по снегу туфли отвисли с пяток, на багровых, иззябших щиколотках черными венами вздувались штрипки штанов. - Ну, Тишка, сиди с ним здесь! - сказал Никита, - только смотри карауль получше... Пойдем, Аким. Тишка послушно сел рядом, прижимая к себе винтовку. Аким недоверчиво посмотрел на него, покрутил головой: - эх, ты! - и стал присматривать веревку - крутить Алексею Ивановичу руки. - Так-то спокойнее будет, - смеялся он, догоняя Похлебкина в сенях, и запел, раскорякой притоптывая каблуками: - Не ходи, да не ходи, со мной, цветик, посиди! Таяло. С крыш вереницами сыпалась капель, снег налипал к ногам. Двор был истоптан сплошь, и следы по талому желтели, как весной. В верхнем этаже дома зазвенела разбитая рама. Аким оглянулся на нее и сказал беспокойно: - Разберут все, поди... Нам-то и не останется ничего. - Ладно, не скули, - хитро щурясь, ответил Похлебкин, - возьмешь свое... Они пошли по усадьбе. Всюду было пусто. Подле скотного, у наполовину отзынутых ворот