упа, небось, - опять засмеялся Аким и стал рассказывать дальше... Было ему весело - вернувшись со станции, не давая отдохнуть запаренному коню, проехал он прямо в поместье - успел навить воз сена и подобрать кожаное кресло, забытое кем-то подле колодца. - Дорога - гроб! Хорошо еще морозом хватило... А то как долбанет подрезами о кочку, как долбанет - аж заскрижет, ей-пра!.. Довез я их все-таки... Всю дорогу пешком шел - и довез ничего, благополучно, только лошадь умучил... Доехавши, говорю я им смехом - пожалте, говорю, ваше сиятельство, - на чаишко бы, говорю... Сама молчит - сидит, а кухарка ейная, Машка-то, и зачала меня страмить... Ну, я рассердился: - Слезай, говорю, сука, немедля! - Зло взяло, все-таки... Задал я кобыле сенца, сколько было, сам рядом сижу, подле ей, дожидаюсь, пока вспыхнет маленько. Кобыла жует, а я гляжу, как дурак - хлеба-то не захватил - и поесть нечего. А в ту время подходит машина, засмотрелся я за ей - глянь идет кухарка, Машка та самая, и подходит ко мне с таким об'яснением, что меня барыня зовет. - Кака така барыня? Никаких, говорю, барынь не знаю - были, говорю, да кончились... Тоже хитрая до чего - пойду я, как же! Да и кобылу опять-таки нельзя оставить, угонят еще... О кобыле говорил Аким особенным, насупленным голосом, серьезно подбирая губы. Но губы не слушались - дергались притушенной улыбкой... Лампочка тускло сочила блеклый свет. Рассказ шел своим чередом: - ...пришла ведь! А? Пришла и говорит, - довольно сурьезно, - как вам, говорит, не стыдно? - Скажите на милость! Чего ж тут стыдного? Был бы я, говорю, вор какой ни на есть или разбойник... Ну, она не стала доходить в мой разговор и напрямки спрашивает - чего, значит, с ейным сыном исделают. А-а, думаю, боишься... Что ж, говорю, ясно - не помилуют, за такие-то, говорю, дела убийство при служебном исполнении. Она дрожит вся, стоит тут - смех, ей-пра! А я еще сильней того пуганул - во всех вероятностях, говорю, нету вашего сына живым - кончили его, дескать, уж... Она ничего не сказавши поворачивает и идет. Меня, конечно, смех берет, но нужно мне ехать, и стал я подседелевать... Слышу, машина свисток дает. Раз свистнула, другой, - пошла, потом опять свистит... И народ побежал... Что такое за случай? Побежал тоже... Аким покрутил головой и совсем подобрал губы. - Ну и что ж? - спросил дьячок, - задавило ее, что ли? - Да, брат, - ответил Аким, - волокут ее с под колеса - страх смотреть... Аккурат по грудям резануло... А машинист, с машины который, божится - вот, говорит, хрест, святая икона, - не я. Не я, говорит, и не я - сама она, будто, кинулась... Помолчали. Косой улыбкой кромсая щеки, сопел Никита. Чужая линялому, красноватому свету лампочки, пробиралась в избу луна - индевеющие окна зеленели, искрились. Мимо избы, повизгивая гармошкой, частили парни... - Что ж, очень просто, что и сама, - начал-было дьячек, но Никита оборвал его порывисто сбросив на пол ноги, хлопнул папахой по колену: - Будет. Сама, не сама - чорт с ей совсем. Вас двух слушать - до свету пролежишь, а Тишку давно сменять пора, с утра малый дежурит... Вам вот грабилка одна на уме, а чтоб власть свою сделать, нету вас, святителя Николая мать... - Что ж, я ничего, - смутился Аким, - я против того ничего не скажу... Подмораживало все сильнее, снег рассыпался под ногами, как песок. Далеко, на другом конце села, рявкали частые, дружные голоса парней и гармошка неумело, не в лад, визжала вслед... Над поместьем розовело слабое, стихающее зарево: еще перед вечером загорелась там рига, и никто не стал ее тушить. - Как же будет-то? - тянул дьячек, глядя на зарево, - могилу нужно копать... Если деньгами не хотите заплатить, так из поместья что-нибудь отпустите. - Отстань, - лениво ответил Никита, - сказано вам, задаром похороны - и все. Но дьячок не отстал - он клянчил, грубил, опять становился умильным, поминал батюшку и промерзшую землю... Наконец, Никите надоело: - Ладно, сочтемся... Вот уж Язва, - форменная! К исполкому подходили вдвоем - издалека заметили, что в окнах нет света и ускорили шаги. 22. НА ПОСТУ Разве поймешь? Была вот такая хорошая, ленивая жизнь, дом единственный на все село, с палисадом и медной дощечкой, сладкие думы днем и вечером, а ночами сладкие сны... Было - и нет, ничего нет, есть только одно, недавнее, сегодняшнее - короткое, как миг, и долгое, как навсегда: столовая, оклеенная желтыми обоями, шелковая фуфайка и... Смутным клубком спутывались трески выстрелов, едкий запах дыма, с детства виданные каждый день и разом ставшие чужими лица мужиков... Разве поймешь? А дом точно такой же - обшитый тесом, крепкий Растоскуевский дом, - и палисадник был, - в нем из-под снега торчали сухие былки георгин, - и славянская вязь на дощечке, позеленевшей с краю... Даже пестрая кошка, привычно-брюхатая, мяукала гуляя по залику, а на стене висела карта с заброшенными флажками... Парфен Палч встретил дочь сердитой бранью, - зачем бегала в поместье, - сжимал короткие волосатые пальцы в багровые кулаки... Но Паня ничего не понимала - она прошла в свою комнату, села на кровать и попробовала заплакать. Из этого ничего не вышло... Она легла и, все еще позывая слезы, совсем нечаянно, заснула. Потом были сумерки - особенные, зимние, когда снег делает их мягче и голубей. Парфен Палч уже не бранился - рассказал, что Алексея Ивановича заперли в исполкоме... И вышло так, что Паня, прячась в голубые сумерки, шмыгнула на другую сторону улицы - туда, где раньше было волостное правление. Голова у Пани была тяжелая, совсем пустая, но знала она твердо: караулит Тишка - нужно так, чтобы он пустил ее к Алексею Ивановичу, а там дальше... Не все ли равно, что будет дальше? Дверь исполкома была незаперта. В приемной горела дешевая лампочка с жестяным рефлектором, было здесь пусто, только на столе лежало что-то громоздкое, закрытое газетными листами. - Кто это? - раздался голос из соседней темной комнаты, - в ней прежде собирались на волостной сход, - и оттуда вышел Тишка: - чего тебе? - Я... мне... - шевельнулась к нему Паня и запнулась. - Ну? - Я, Тишенька... я... Тишенька, голубчик, а где... а где он? Алексей Иванович... - Известно где, - запертый. - Тишка показал в глубь темной комнаты: там, в глубине, был чуланчик без окон, с плотной дверью - из тех, что зовутся клоповниками. - Да чего тебе нужно-то? - повторил он. - Мне бы, Тишенька... мне бы... Глаз, липкий и мутный, торопливо обшарил Паню: - Ага, теперь Тишенька! - надолго остановился в разрезе полушубенки... Сколько раз видел Тишка, как колко отставала грудь Паниной сорочки. Сколько раз плыли, уплывали из сорочки обнаженные плечи и руки - белые, вялые, прекрасные!.. Он сказал нарочно-грубо: - Дверь-то чего же не закрыла! - и, шагнув в сени, стукнул засовом. - Тишенька, - посмелела, наконец, Паня, - пусти... пусти меня... к нему. С маху прислоненная к столу винтовка коротким своим падением продрала газету из прорехи сунулась мертвая лиловая рука... Тишка подошел к Пане вплотную, осторожно взял ее за плечи. - Что ты, - удивилась она, не поняв, - пусти! - Пущу... Сейчас, сейчас пущу, - зашептал Тишка, - и к нему пущу, почему ж... и ключ у меня. - Пустишь? - радостно и уже покорно улыбнулась Паня. - Пущу! Лампа погасла - лампа свалилась с подоконника, потому что на подоконник втиснул Тишка сломанное, вялое Панино тело ............... - Эй, ты, заснул, что ли? - колотили в дверь, - открывай давай! ............... ...наконец, чиркнула спичка, и багровый свет пролился между пальцами, сложенными горсточкой. - Ну, и часовой, - недовольно говорил Никита, - на посту заснул... Лампа-то где?
Лампа валялась на полу - от нее по всей комнате разило керосином... А рядом врастала в стенку Паня - смятая, сразу обрюзгшая, с расстегнутой кофточкой... Спичка погасла. - А-а-а, - протянул Никита. - Так-то и на посту не скучно! Аким загоготал, замотал головой... Сухой фитиль не хотел гореть - вместо пламени расцвел вонючий красный уголек. 23. КОНЕЦ Через день Алексея Ивановича отправляли в город. Спервоначалу хотели было везти его на подводе - Акимову кобылу отрядить. Мужики смеялись: - Быть тебе, Аким Михалыч, у нас кучером... - За ямщика! - Господ с поместьев провожать! Но снег валил обильными, липкими хлопьями по талому залег крепко, в зиму. И потому передумали - решили почать на дрова Жеребцовскую строевую рощу, а чтобы ни Акиму, ни другому кому не гонять бы понапрасно коня, Алексея Ивановича повели пешком - Никита Похлебкин, председатель, и красный гвардеец Тишка. Было ясное, терпкое, морозное утро. Солнце только взошло, и улица полегала в тени, чистая, голубая. Еще топились печи, горький осиновый дым славно мешался с морозом. Сбивши в кучу коней, дровни и подсанки, ждали мужики, совсем собравшиеся в рощу, как поведут Алексея Ивановича, - курили, спорили, где начинать пилку. Лошади, уже по-зимнему бархатные, наклонялись, нюхали снег. Солнце поднималось в зеленом небе, становилось меньше и белей. Наскучивши ждать, мужики нетерпеливо поглядывали на исполком: - Скоро они там? - Что ж задаром-то стоять?.. - Сейчас... Аким за сапогами побежал. - Каки сапоги? - Да, вишь, ему, Алексей Иванову-то, итти не в чем - тухли на ем... - Хо-хо-хо! - Поедем, ребяты! - Да не ори ты - вон он, идет. Аким, проходя на исполкомское крыльцо, взмахнул громадными, подшитыми валенками и крикнул, сквозь хохот: - Ни хрена не поделаешь - приходится барину обутку свою пожертвовать! Тишка, весело склабясь, тащил винтовку - нескладно, как грабли. Алексей Иванович поднял воротник тоже чужого чьего-то пиджака, спрятал в воротнике лицо - не глядя на мужиков, зашагал по улице. Навстречу ему горланили из дворов петухи. Бабы, с ведрами на коромыслах, сворачивали с тропинки в целик - кланялись молча и равнодушно. Никита, прихрамывая, шел сзади. Мужики разбирали коней, оправляли сбрую. - Вот оно как, значит... - Да-а... - Кончено ихо дело. Растягиваясь долгой вереницей, труском пустились под горку, через реку. Усадьба сильно изменилась - в ней все эти дни не прекращались пожары - от недавних Жеребцов остался только одинокий барский дом, - прятался между деревьями. На месте флигеля и служб грудились беспорядочные вороха запорошенного мусора... Остатки сенного сарая еще курились смрадным дымком и сквозь протаявший на теплом снег зияли пятна черного пепла... Усадьба осталась позади, дорога неслась полями, - било в глаза нестерпимой белизной и колкими солнечными искрами. - На весну здеся пахать будем, - орал Аким, - ей-пра! Кобыла его на-ряду с деревенскими упряжками казалась рослой и франтоватой - он бережно, любовно подстегивал ее возжей. Дорога стонала и пела под полозом.