Еще одной проблемой стали так называемые перемещенные лица (displaced persons, DP) — иностранцы, насильственно или добровольно оказавшиеся на территории Третьего рейха: узники концлагерей, военнопленные, иностранные рабочие, а также коллаборационисты, отступившие вместе с вермахтом. Их насчитывалось несколько миллионов; быстро организовать их обеспечение продовольствием и медицинской помощью, а также транспортировку на родину оказалось невозможным. В результате окончание войны никак не облегчило положение многих из них, к тому же отношение немцев к перемещенным лицам представляло собой зачастую смесь ненависти и страха. Это также не добавляло стабильности послевоенной ситуации в западных оккупационных зонах.
Наконец необходимо упомянуть и гендерный дисбаланс. Послевоенное немецкое общество являлось во многом «обществом женщин»: миллионы мужчин погибли или оставались в лагерях военнопленных, лишь постепенно возвращаясь домой. Особенно серьезным был дисбаланс у молодежи: в возрастной категории 20–25 лет в 1946 г. на 100 мужчин приходилось 160 женщин [Ramelsberger 2015]. Это способствовало разрушению традиционной патриархальной модели семьи.
Но самое главное, что с крушением Третьего рейха прекратили функционировать государственные структуры, отвечавшие за поддержание порядка и распределение снабжения. Несмотря на то что победители постарались как можно скорее организовать новые административные механизмы и службы правопорядка, привлекая известных оппонентов режима, первые послевоенные месяцы сопровождались всплеском преступности. Были широко распространены грабежи магазинов и продовольственных складов, собственность государства и крупных компаний стала в глазах многих немцев «ничейной».
Несмотря на то что со временем ситуация несколько стабилизировалась, снабжение населения углем и продовольствием по-прежнему представляло собой большую проблему. Собственное аграрное производство оказалось явно недостаточным, транспортная система находилась в состоянии коллапса (по некоторым данным, оказалось выведено из строя до 90 % железнодорожной сети [Birke 1989: 25]), промышленное производство было практически остановлено. В результате складывалась ситуация, когда, например, шахтеры Рура снижали свою выработку из-за того, что не могли получить положенное продовольствие, а уже добытый ими уголь не вывозился из-за недостаточной пропускной способности разбомбленных железных дорог, и жители крупных городов мерзли в своих квартирах.
Нормы выдачи продовольствия по карточкам были откровенно небольшими. Даже в относительно благополучной американской зоне они составляли 1330 калорий в день — существенно ниже того, что считалось минимально необходимым; в английской и французской зонах паек был более скудным: 1050 и 900 калорий соответственно [Taylor 2011: 201]. Но реально обеспечить выдачу даже этого объема оказывалось возможным далеко не всегда. Причины были вполне объективными, однако многие немцы воспринимали сложившуюся ситуацию как сознательный обман, желание уморить германское население голодом. Спустя полтора года после окончания войны ситуация с продовольственным снабжением во многих местностях была хуже, чем в последний год существования Третьего рейха. Виновниками происходящего сплошь и рядом считали победителей. «Голод не предполагает поиска причинно-следственных связей, разве что самых поверхностных, — писал осенью 1946 г. посетивший Германию норвежский журналист С. Дагерман, — а значит, оказавшийся в такой ситуации человек в первую очередь обвинит тех, кто сверг режим, ранее снабжавший его всем необходимым, потому что теперь его снабжают куда хуже, чем он привык» [Дагерман 2023: 23]. Особенно плохо обстояли дела в британской зоне оккупации, где находились крупные города, а масштабный ввоз продовольствия был затруднен в связи со сложным положением в самой Великобритании.
Ситуация здесь уже в 1946 г. стала почти катастрофической [Taylor 2011: 211].
Самым трудным временем в послевоенной Германии стала «голодная зима» 1946/47 г. Плохие урожаи, недостаточные поставки из-за рубежа и по-прежнему далекая от идеальной система распределения привели к тому, что западные оккупационные зоны оказались на грани массового голода. Нередки были случаи, когда люди ослабевали настолько, что не могли выйти на работу, — например, в Кёльне, где реальный объем выдачи продовольствия по карточкам сократился в начале 1947 г. до 746 калорий в день [Brenner 2016: 101]. Избежать катастрофы удалось только благодаря масштабному импорту продовольствия, в том числе за счет усилий благотворительных организаций.
Однако избыточная смертность все равно оказалась высокой. В замерзавших и голодавших городах особенно быстро распространялись эпидемические заболевания. Сильнее всего от голода страдали те, кто не имел доступа к черному рынку. К примеру, в психиатрической лечебнице Дюссельдорфа в 1947 г. из 700 пациентов скончалось около 160 [Brenner 2016: 116].
Естественно, все это приводило к расцвету полулегальных и нелегальных механизмов обеспечения. Германия 1946-47 гг. во многом напоминала Россию эпохи Гражданской войны. Было широко распространено мешочничество — тысячи жителей крупных городов ежедневно отправлялись на переполненных поездах или пешком в сельскую местность, чтобы выменять или выпросить у крестьян немного продуктов. Процветал черный рынок, все меры властей по борьбе с ним оказывались совершенно неэффективными. Оставшиеся в обращении рейхсмарки не имели большой ценности, практиковался прямой товарообмен, и на некоторых работавших предприятиях в качестве зарплаты рабочим специально выдавали товары, которые можно было бы обменять на еду. Своеобразной «эрзац-валютой» стали американские сигареты. Широко распространились спекуляция и контрабанда. В конечном счете процветало воровство; если красть друг у друга считалось зазорным, то все не принадлежавшее конкретному человеку считалось ничейным. К примеру, многие немцы не видели ничего плохого в том, чтобы остановить поезд или грузовик с углем и растащить значительную часть его груза. Приметой времени стало также выкручивание лампочек в общественных местах. Часто всем вышеперечисленным занимались дети и подростки — в них вряд ли стали бы стрелять, и даже в случае поимки им не грозило строгое наказание.
При этом было очевидно, что подобного рода «самообеспечением» немцы занимаются не от хорошей жизни; многие просто не смогут иным способом удовлетворить свои базовые потребности. 31 декабря 1946 г. кёльнский архиепископ Йозеф Фрингс в своей проповеди публично заявил, что седьмая заповедь («Не укради») не действует, когда речь идет о спасении жизни и здоровья. Проповедь вызвала сильное недовольство британских оккупационных властей и приобрела огромную популярность в Германии. Появился даже глагол «фрингсить» (fringsen), которым обозначали кражу жизненно необходимых вещей [Jahner 2019: 189].
Для коллективной психологии немцев происходящее имело целый ряд важных последствий. Первое из них заключалось в том, что проблемы недавнего прошлого быстро отошли на второй план. Занятые элементарным выживанием, находившиеся на грани голодной смерти, люди не раздумывали над коллективной виной. Более того, они были склонны считать жертвами в первую очередь самих себя. Сначала жертвами Гитлера, потом жертвами жестокости победителей, — поскольку именно последние взяли на себя в 1945 г. ответственность за немецкий народ, ухудшение жизненных условий тоже нередко записывали на их счет. Это представление о себе как о жертвах сохранилось еще на десятилетия; оно позволяло релятивизировать преступления Третьего рейха, изобразить произошедшую катастрофу своего рода стихийным бедствием, во время которого каждый спасался как мог.
Само по себе формирование дискурса «страданий и жертв» имело как минимум одно позитивное последствие. В отличие от Первой мировой войны, воспоминания о которой сплошь и рядом носили героический и романтизированный характер (Э. Юнгер был в Веймарской республике куда популярнее Э. М. Ремарка), Вторая мировая воспринималась как трагедия. Это автоматически сдерживало развитие реваншистских идей и препятствовало появлению культа военной силы, характерного для значительной части немецкого общества 1920-х гг.
Однако тот же дискурс способствовал формированию в немецком обществе второй половины 1940-х гг. ресентимента. Довоенный период все чаще вспоминали с ностальгией. С. Дагерман в своих очерках описывал «атмосферу обиды на союзников, смешанную с самоуничижением, апатией, всеобщей склонностью к сравнениям настоящего с прошлым, причем не в пользу первого» [Дагерман 2023: 17]. Распространялись представления о том, что победители ненавидят не только нацистов, но и немцев как народ. При этом подобного рода высказывания можно было услышать не только от затаившихся нацистов, но и от противников Третьего рейха [Jähner 2019: 270]. Если весной 1945 г. мирное население практически никак не сопротивлялось оккупации, то вскоре ситуация стала меняться. На предприятиях, подлежавших демонтажу, происходили стачки и митинги протеста. После особенно масштабной стачки в Руре в марте 1947 г. оккупационные власти запретили протестные мероприятия. В том же году в Брауншвейге английских военнослужащих пытались забросать камнями. Чем ниже падал уровень обеспечения самым необходимым, тем сильнее росла враждебность к оккупационным державам и тем больше становилась вероятность протестных выступлений. Дело доходило до того, что люди, сотрудничавшие с победителями и, к примеру, выдававшие им нацистских преступников, становились объектами ненависти и травли со стороны собственных сограждан — случаи, имевшие место и впоследствии, в начале 1950-х гг. [Frei 2002: 217].
Былые преступления вскоре вообще перестали интересовать многих. И недавние противники нацизма, и недавние «партайгеноссе» оказались в одинаковых условиях — часто они совместно воровали уголь с поездов и стояли в очередях в надежде отоварить продовольственные карточки. Это создавало у многих ощущение общности судьбы, примиряло друг с другом недавних противников. Более того, стремление найти и наказать всех преступников вскоре стало вызывать раздражение не только у тех, кому действительно было чего опасаться, но и у людей, в недавнем