С 1947 г. были начаты программы молодежного обмена между Германией и США, в немецких городах создавались дискуссионные клубы, проводились мероприятия, призванные привить наиболее активной части немецкого общества демократическую культуру. Однако вполне очевидно, что такие меры не могли — да и не ставили целью — охватить большое число людей.
Немалую роль играли и личные контакты. Американские власти достаточно быстро отменили «запрет братаний» и, более того, стали поощрять общение между военнослужащими и местным населением. Вокруг военных баз вскоре сложилась целая «экосистема» — от немецкого обслуживающего и вспомогательного персонала до спекулянтов, выменивавших сигареты на сувениры нацистской эпохи, и девушек, готовых за ценные подарки составить компанию американскому солдату. Обилие таких девушек не осталось незамеченным и вызывало в немецком обществе широкий спектр эмоций — от зависти до осуждения. За ними вскоре закрепилось прозвище «Вероника Спасибо» (Veronika Dankeschön, образовано от англоязычной аббревиатуры VD — venereal disease) [Jähner 2019: 161]. Речь шла не только о более или менее открытой проституции: за 1946-49 гг. около 20 тыс. немецких девушек покинули Германию в качестве жен американских военнослужащих [Taylor 2011: 141].
Тем не менее все больше немцев — в первую очередь молодых — оказывались вовлеченными в межкультурную коммуникацию, постепенно усваивая «американский стиль жизни». В моду вошли джинсы, привезенная из-за океана музыка, новый дизайн повседневных вещей, на фоне которого предметы старой эпохи казались архаичными. Это усугубляло и так существовавший в немецком обществе конфликт поколений — между «отцами», вернувшимися с войны и стремившимися возвратить себе контроль над семьей путем «эрзац-войны против собственных детей» [Jähner 2019: 251], и «детьми», многие из которых росли без отцов и были склонны считать представителей старшего поколения неудачниками.
В 1946-47 гг. западные державы-победительницы приняли еще одно исключительно важное решение, взяв курс на восстановление западногерманской экономики. Первое время после войны политика в этой сфере была достаточно непоследовательной и противоречивой. С одной стороны, победители несли ответственность за население оккупационных зон; с другой — никто не стремился облегчать участь немцев за счет собственных граждан (в особенности это касалось англичан и французов, собственная экономика которых находилась далеко не в лучшем состоянии). Для немецкой промышленности были установлены квоты, значительно более низкие, чем довоенный уровень производства. Так, в марте 1946 г. эти квоты составили 39 % для производства стали, 40 % — для химической промышленности, 54 % — для цветной металлургии [Benz 1992: 160]. Эти объемы являлись совершенно недостаточными для того, чтобы обеспечить нормальное функционирование экономики, однако опасения быстрого возрождения германской промышленности на первых порах перевешивали.
Кроме того, было широко распространено представление о том, что страдания немцев пойдут им только на пользу, поскольку приведут к осознанию действительных причин катастрофы, осознанию собственной вины и ответственности. В 1945 г. в одной из директив американского командования значилось: «Немцам необходимо объяснить, что ведение Германией тотальной войны и фанатичное сопротивление нацистов разрушили немецкую экономику и сделали хаос и страдания неизбежными, поэтому они не могут уйти от ответственности за то, что сами себе причинили» [Brenner 2016: 115]. Одно из первых обращений фельдмаршала Монтгомери к населению британской оккупационной зоны также содержало пассаж о том, что немцы должны осознать: они сами виновны в своих бедах [Benz 1992: 77]. Как уже было сказано выше, ничего подобного не происходило. По словам С. Дагермана, «от людей, оказавшихся этой немецкой осенью в нужде и нищете, требовали, чтобы они учились на собственном несчастье. Никто не думал о том, что голод — плохой учитель» [Дагерман 2023: 23].
К изменению политики подталкивали два важных фактора. Первым являлся уже описанный выше кризис снабжения, отчаянная внутренняя ситуация, требовавшая немедленных мер. В этой ситуации сложно было не заметить очевидного: нельзя требовать от немцев, чтобы они обеспечивали себя самостоятельно и при этом платили репарации, и одновременно жестко ограничивать промышленное производство и запрещать экспорт. Вторым важным фактором являлось усиливающееся противостояние с Советским Союзом. В 1947 г. окончательно стало ясно, что надежда консенсусом решить дальнейшую судьбу всей Германии невелика. Западные и советская зона явно двигались в различных направлениях, усиливалась борьба за «сердца и умы» немцев. Командующий американскими оккупационными силами в Германии генерал Л. Клей остроумно заметил: «Нет такого выбора — стать коммунистом и получать 1500 калорий в день или верить в демократию за 1000 калорий» [Backer 1983: 110].
В результате постепенно начали приниматься меры, способствовавшие восстановлению западногерманской экономики. Уже в мае 1946 г. в американской оккупационной зоне был приостановлен демонтаж промышленных предприятий. В сентябре 1946 г. госсекретарь США Дж. Ф. Бернс произнес в Штутгарте так называемую «Речь надежды», в которой анонсировалось изменение оккупационной политики. Примерно в это же время и британское правительство пришло к выводу о том, что нельзя толкать немцев в объятия русских [Brenner 2016: 206]. Естественно, в процессе не обошлось без споров между союзниками (к примеру, о статусе Рура) и отдельных противоречий — демонтаж промышленных объектов продолжался, хоть и в сильно уменьшенном объеме, до начала 1950-х гг. Однако общая ситуация стала улучшаться. Естественно, это улучшение обычные граждане почувствовали далеко не сразу. Моментом истины для многих стала денежная реформа в западных оккупационных зонах, проведенная в июне 1948 г. Появление новой валюты — немецкой марки — привело к практически мгновенному исчезновению черного рынка и значительному усилению веры немцев в собственные перспективы. Безусловно, успех реформы был во многом предопределен всеми предшествующими мерами, позволившими экономике западных зон поступательно развиваться. Однако в сознании и памяти немцев именно 20 июня 1948 г. стало судьбоносным моментом, финансовым «часом ноль», точкой отсчета западногерманского «экономического чуда». Исследователи говорят о возникновении «патриотизма немецкой марки» — важнейшей составляющей идентичности многих немцев стала принадлежность к успешному в экономическом плане обществу.
Нельзя отрицать, что победители внесли значительный вклад в трансформацию западногерманского общества, а тем более государства. Однако переоценивать их роль также не стоит. Насильно перевоспитать миллионы людей за пару лет невозможно в принципе — и многие проекты и инициативы по «переобучению» немцев закономерно закончились провалом или имели весьма скромный эффект, «порождая больше ресентимент, чем успешные результаты» [Jarausch 2006: 134]. Тем не менее постепенно западногерманское общество изменилось, и ключевую роль в этом сыграли внутренние факторы.
Миф о «преодолении прошлого»
Немцы смогли разобраться в собственном прошлом, осудить его, признать коллективную ответственность и только поэтому сумели построить демократическое государство — еще один миф, оказавшийся невероятно живучим в общественном сознании. Реальность выглядела прямо противоположным образом: сначала были построены стабильные политические и экономические структуры, а затем уже немецкое общество занялось преодолением своего прошлого.
Широко известно эссе Х. Арендт, в котором она в 1950 г. изложила свои впечатления от поездки в Германию. «Нигде ужасы и разрушения не вызывают так мало чувств и слов, как в самой Германии, — писала она. — Общее отсутствие эмоций, в любом случае очевидная бессердечность, иногда прикрытая дешевой сентиментальностью, есть наиболее заметный внешний симптом глубоко укоренившегося, упорного и временами злобного нежелания увидеть и разобраться в том, что же в реальности случилось». По словам Арендт, это «бегство от реальности есть бегство от ответственности» [Arendt 1994: 249–250].
Нельзя сказать, что недавнее прошлое было покрыто в Германии завесой молчания. В ранней ФРГ о прошлом говорили много и охотно. Но обычно воспоминания немцев были, по словам Дж. Фишера, «направленными, избирательными и служащими самооправданию» [Fisher 2007: 11]. Речь шла преимущественно о собственных страданиях — под бомбами, от голода и холода. Как уже говорилось выше, немцы предпочитали считать себя такими же жертвами обстоятельств, какими были пострадавшие от действий Третьего рейха. Военные преступники, еще остававшиеся в начале 1950-х гг. в заключении под контролем держав-победительниц, сплошь и рядом воспринимались как невинно осужденные, наказанные за то, что просто выполняли свой долг. Политики, церковные деятели и общественники ФРГ развернули массированное «наступление» на представителей держав-победительниц с требованием немедленно помиловать и отпустить военных преступников, сидевших в английских, французских и американских военных тюрьмах. Узников называли «невинными жертвами несправедливости», которые «вынуждены страдать за весь германский народ». Пресса смаковала недостатки «правосудия победителей» и утверждала, что настоящая цель оного — не покарать злодеев, а обезглавить и унизить немецкий народ. Доходило до того, что «жертвами произвола и террора» называли эсэсовцев, которых судили во Франции за резню гражданского населения в Орадуре! [Frei 2002: 138] Стоит отметить, что речь идет о высказываниях не правых радикалов, а вполне респектабельных «центристских» политиков и газет. Присутствовали и элементы слегка завуалированного шантажа: говорилось о том, что все эти расследования и наказания мешают настоящему примирению народов. А когда речь зашла о создании западногерманских вооруженных сил как части совместной обороны Запада, распространился тезис о том, что ни один немецкий солдат не наденет униформу, пока его боевые товарищи несправедливо сидят за решеткой [Frei 2002: 152].