. Возможно, Семинькевич являлся офицером того же 32-го егерского полка, в котором служили Юмин и Бахметев.
Активность Непенина в приеме новых членов подтверждается приведенным показанием осведомленного Юмина, непосредственно контактировавшего как с Непениным, так и с Семинькевичем. На следствии Юмин представил дело так, что он окончательно не согласился вступить в Союз и не дал от себя «подписки». Непенин, заинтересованный в «занижении» собственной активности как члена тайного общества, в своих показаниях также не считал Юмина и Бахметева формально принятыми им в тайное общество. Тем не менее, другие участники Союза знали обоих в качестве полноправных членов[1124]. По-видимому, на следствии Юмин скрыл, что дал свое согласие принадлежать к Союзу. Не исключено, что вместе с ним в таком же положении находились не только Бахметев, но также Лишин и Семинькевич. Вне всякого сомнения, последний из них был ознакомлен с уставом Союза – «Зеленой книгой». На какой стадии остановилась процедура их приема в тайное общество и остановилась ли вообще – неизвестно. Документы следствия прямо говорят о том, что руководящие участники управы в Кишиневе (Охотников, Непенин) намеревались принять в тайное общество Лишина и Семинькевича.
Определенное сомнение вызывает и показание А. Ф. Бригена о принадлежности к Союзу благоденствия известного драматурга и литератора князя Александра Александровича Шаховского: «…члены общества, кроме выше объявленных мною, о коих вспомнил, были два брата Шиповых, князь Шаховской, директор театра, князь Долгорукий… Копылов, Токарев, Тургенев, кажется, Хвощинский… и генерал-майор князь Лопухин»[1125].
С одной стороны, Бриген, «знаток и ценитель литературы», посещавший концерты и театральные представления, должен был прекрасно знать, о ком именно он показывает. Бриген обладал богатым собранием книг по литературе, истории, философии, военному искусству[1126]. Мог ли он перепутать известного драматурга А. А. Шаховского с Ф. П. Шаховским, принимавшим заметное участие в Союзе благоденствия (правда в Москве, а не в Петербурге, где служил Бриген)? Лишь в том случае, если сведения о членстве в тайном обществе лично ему незнакомого «князя Шаховского» дошли до него из третьих рук и ассоциировались в его представлении с «директором театра» А. А. Шаховским. Такой вариант полностью исключить нельзя.
Среди лиц, не привлекавшихся к основному следствию по делу о тайных обществах, но проходивших через другие расследования, в центре которых находилась деятельность членов декабристских обществ, выделяется Николай Степанович Таушев. В декабристоведческой литературе существует определенное разноречие относительно членства Таушева в тайном обществе. П. Е. Щеголев уверенно назвал его в числе участников Кишиневской управы Союза благоденствия. Эту точку зрения разделял исследователь Кишиневской управы В. Г. Базанов. Л. Я. Павлова также полагала, что Таушев принадлежал к Кишиневской управе[1127]. Вслед за ними многие авторитетные исследователи, реконструируя состав Кишиневской управы, включали в нее Таушева: «Имеются основания говорить о следующих членах кишиневской организации 1821–1822 гг. (до февральского разгрома): Михаил Орлов… Владимир Раевский… К. А. Охотников… П. С. Пущин… подполковник 32 егерского полка И. П. Липранди, поручик Н. С. Таушев (гевальдигер 16 пехотной дивизии)… А.Г. Непенин…»[1128].
Наконец, составители тома письменного наследия и биографических материалов В. Ф. Раевского А. А. Брегман и Е. П. Федосеева также считают Таушева членом Союза благоденствия[1129]. С другой стороны, составитель биографического справочника «Декабристы» С. В. Мироненко полагает, что аргументы, предложенные ими для обоснования принадлежности Таушева к Союзу благоденствия, недостаточны[1130].
Исследователи проявляют осторожность при отнесении к Кишиневской управе новых лиц, не выявленных на следствии в качестве участников тайного союза. Они склонны считать их скорее «активными помощниками» Орлова и Раевского, не состоявшими в тайном обществе: «Помимо формальных членов Союза благоденствия в Кишиневе было несколько активных помощников Охотникова и Раевского, не принадлежавших к Союзу – это поручик Н. С. Таушев, прапорщик В. П. Горчаков, тот же И. П. Липранди»[1131]. Думается, безоговорочное вынесение перечисленных офицеров за пределы формальной принадлежности к тайному обществу все же преждевременно.
Определяющей причиной, на основании которой Таушева включали в число кишиневских декабристов, послужил факт его привлечения к делу Раевского, а также то обстоятельство, что Таушев пострадал по этому делу: хотя он и не был осужден, но в его отношении было вынесено отдельное постановление – «оставить в подозрении». Согласно окончательному решению Правительствующего Сената по делу Раевского, датированному 2 ноября 1827 г., Таушев был подвергнут строгому надзору, о чем имелись предписания Казанскому гражданскому губернатору и дворянскому предводителю этой губернии[1132].
Действительно, в нашем распоряжении нет документальных свидетельств, которые бы прямо и безоговорочно указывали на принадлежность Таушева к тайному обществу. Однако его привлечение к следствию по делу Раевского не было случайным, он обвинялся в сокрытии уличающих материалов, доказательств обвинения. Именно Таушев 5 мая 1822 г., получив предписание принять после ареста Раевского все материалы и имущество бывшей под управлением последнего дивизионной ланкастерской школы, приказал взять только книги («для чтения»), а рукописные учебные материалы, таблицы («прописи»), составленные Раевским для юнкерской и ланкастерской школ, и учебные тетради передал «служителю» капитана К. А. Охотникова, ближайшего товарища Раевского и сочлена по Союзу благоденствия, который их, вероятнее всего, уничтожил[1133]. Оправдание, представленное Таушевым на следствии по делу Раевского, рассматривалось следователями только как «предлог» и не принималось во внимание: якобы, придерживаясь данной ему инструкции буквально, Таушев передал бумаги Охотникову, поскольку счел эти материалы «совершенно ненужными для школы взаимного обучения», а вовсе не желая их утаивать. При этом он намеренно не затрагивал вопроса: употреблялись эти материалы в школе Раевского или нет[1134]. Уничтожение улик, сыгравшее действительно большую роль в ходе процесса Раевского, – тяжелое обвинение, поэтому и Охотников, и Таушев прилагали все усилия, чтобы представить дело в выгодном для себя свете.
В 1822 г. Таушева привлекли к допросам по «делу» Раевского, первоначальные показания были им даны не позднее середины апреля, очная ставка с Раевским состоялась 16 апреля 1822 г., допрос – 19 октября того же года[1135]. Затем Таушев был привлечен к следствию уже в качестве «прикосновенного» (заочно). В 1823 г., по определению Полевого аудиториата 2-й армии, он подлежал заключению на гауптвахте сроком на 6 месяцев[1136]. Однако в связи с тем, что приговор основному обвиняемому отлагался, была ли приведена эта мера в действие, неизвестно. За это время Таушев вынужден был перевестись в другой полк, а в январе 1826 г. вышел в отставку, при этом ему пришлось объявить о месте своего жительства, – очевидно, в связи с нахождением под следствием. В дальнейшем роль Таушева в затянувшемся деле Раевского не уменьшалась. На последнем рассмотрении дела братьев В. Ф. и Г. Ф. Раевских (1827 г.) он остался единственным обвиняемым, кроме самих братьев. Причем руководители нового расследования отмечали, что по делу Раевского «многие прикосновенные и оказавшиеся виновными лица оставлены без всякого внимания»[1137]. Здесь подразумевался в первую очередь Таушев. Его прикосновенность основывалась на подозрении в «умысле сокрытия вредного намерения», то есть на конкретном действии – укрытии от следствия книг и рукописных прописей Раевского. Однако новым расследованием он не был изобличен в этом «умысле» и только поэтому освобожден от наказания; он остался лишь «в подозрении». По итоговому заключению Комиссии под председательством командующего Гвардейским корпусом великого князя Михаила Павловича – по предложению последнего, с которым 15 октября 1827 г. согласился Николай I, – за Таушевым было учреждено «строгое наблюдение» по месту проживания[1138]. Таким образом, Таушев – единственный из «прикосновенных» по делу Раевского, кто подвергся репрессиям. В этом контексте, даже если Таушев формально не был принят в Кишиневскую управу, он воспринимается как лицо, очень близко стоявшее к Охотникову и Раевскому. Его имя, в роли причастного к делу Раевского, должно рассматриваться в качестве предполагаемого члена Союза благоденствия.
По заключению С. Е. Эрлиха, отнесение того или иного лица к числу декабристов в исследовательской практике основывалось главным образом на критерии «наказания». Декабристами, как правило, считались лица, принадлежавшие к числу осужденных по делам декабристских тайных обществ[1139]. Это основание, определяющим образом влиявшее на отнесение того или иного лица к декабристам, видится нам недостаточным и неточным, однако в случае Таушева критерий «наказания» не кажется искусственным. Наказание Таушева является закономерным итогом, подводящим черту под совокупностью фактических данных о его причастности к деятельности кишиневских членов Союза благоденствия.