твовании правления и устроении блага народного». Тут же следует характерная ссылка на речь Александра I при открытии польского сейма (1818 г.), в которой выражалось намерение учредить в России конституционное правление. Шипов далее сообщает читателю, что сторонники этих планов не могли «действовать открыто», поэтому избрали для своих занятий форму тайных обществ, которые тогда были «терпимы» правительством. Следует заметить, что подобное «оправдание» близко обоснованию правомерности учреждения тайных обществ в следственных показаниях и мемуарных сочинениях осужденных товарищей Шилова (Лунин, Трубецкой, Фонвизин). В «сценарии» Шилова «второе общество», основанное Пестелем и его друзьями, отошло от этих «благонамеренных» планов и приступило к подготовке политического переворота. Автор воспоминаний утверждает, что некоторые из «благонамеренных» участников, видя это, предприняли меры к уничтожению «первого» общества[303]. Взятая на вооружение концепция Донесения Следственной комиссии предстает здесь в обрамлении отрицаний автора, якобы ничего не знавшего о политической цели общества и одновременно сопротивлявшегося планам Пестеля.
Рассказы, принадлежащие «замешанным», но не привлекавшимся к процессу, прощенным и освобожденным от наказания (а также вышедшие из среды, близкой к ним), часто содержат мотив «оговора» со стороны уличенных, а затем осужденных заговорщиков. Ссылки на «оговор», достаточно характерные для этой традиции, служат как бы подтверждением полной невиновности «оговоренного» и оправданного. Иначе и быть не могло: ведь такого рода рассказы возникли под влиянием необходимости дистанцироваться от осужденных, от любой причастности к тайному обществу, поэтому здесь не могло быть и речи об обнаружении какой-либо степени причастности освобожденного и оправданного лица к деятельности тайного общества и заговору.
В этой связи интересны оценки, данные мемуаристом С. Шиповым событиям и обстоятельствам, связанным с привлечением к следствию его брата И. Шилова. Согласно С. Шилову, его брат был невинен с точки зрения предъявленных обвинений (принадлежность к «злоумышленному» обществу, осведомленность о планах ввести республику). Обвинители не имели никаких доказательств его вины, но «старались втянуть…» в дело. Пестель и его товарищи преследовали цель облегчить собственную участь: зная, что Николай I и Михаил Павлович «любят брата и ценят его», они, «вероятно, полагали, что если он явится участником в их действиях, то государь, желая пощадить брата моего, будет и с ними снисходительнее»[304].
Адресация к намерениям арестованных придать тайному обществу значительный масштаб, для того чтобы изменить характер репрессивных решений в сторону их смягчения, заявить об участии в нем лиц, пользующихся дружбой и доверием государя, влиятельных особ, – любопытное свидетельство о распространенных в общественном сознании эпохи представлениях о способах защиты обвиняемых.
Сходное представление о желании подследственных вовлечь в расследование как можно больше лиц, в том числе совершенно невинных, имел и великий князь Константин Павлович. В своих письмах императору он неоднократно проводил мысль о том, что такие усилия «замешанных» могут привести к тому, что пострадают «невинные». По его мнению, арестованные стремятся скомпрометировать тех, кого не смогли завербовать – «для своего оправдания». Они хотят навлечь подозрение на «людей верных». Очевидно, эти соображение следует рассматривать в контексте «борьбы» великого князя за М. С. Лунина, стремления не допустить его привлечения к формальному расследованию в Петербурге; однако сам мотив весьма показателен.
Нужно отметить распространенность представления о намерениях главных виновных вовлечь в расследование как можно больше лиц:
«…во всех делах такого рода все виновные держатся правила – чем больше замешанных, тем труднее будет наказать»[305]. Примеры высказываний подобного рода можно множить[306]. Несомненно, это мнение базировалось на традиционном представлении о следствии по «государственным преступлениям» и должно было иметь определенные подтверждения в практике предшествующих политических процессов. Мотив «оговора» и «запутывания» «невинных» со стороны главных обвиняемых, разумеется, приобретал некоторое значение в условиях почти неограниченных возможностей монарха при вынесении решений о наказаниях в делах, касающихся государственных преступлений. Большое число «причастных» к политическому делу, участие в нем влиятельных лиц – все этого могло сыграть определенную роль при расследовании дела. Но все же нельзя не признать, что на протяжении XVIII–XIX вв. участие в серьезных «антигосударственных» заговорах влиятельных лиц, вплоть до ближайшего окружения императора и даже его родственников, оказывало чаще всего незначительное влияние на характер репрессивных решений – по крайней мере, в отношении главных обвиняемых. В силу этого последние не могли рассчитывать на смягчение наказания, прибегая к подобным способам защиты. Наконец, стоит обратить внимание на то, что ссылками на «оговор» (в рамках указанных свидетельств, оставшихся от избежавших наказания) аргументировалась непричастность к тайному обществу лиц, которые в действительности принадлежали к числу его участников, о чем согласно говорят как материалы следствия, так и другие источники. Приведенные наблюдения позволяют, как представляется, заключить, что такого рода аргументация «невиновности» освобожденных и прощенных была призвана скрыть подлинную степень причастности к тайному обществу.
К числу главных факторов, влиявших на освобождение от наказания, следует отнести воздействие на следствие и высшую власть родственных и служебных связей лиц, привлеченных к расследованию. Нужно отметить, что решение участи никакой другой группы привлеченных к следствию не зависело в столь значительной мере от высшей власти. Роль императора в ряде случаев представляется очень значительной и чуть ли не определяющей. Для участников тайных обществ, возникших после 1821 г., важное значение имела, например, принадлежность к знаменитым, известным в русском обществе фамилиям (А. А. Суворов, Л. П. Витгенштейн). Имела значение и близость к императору или влиятельным лицам из его окружения семейств Барыковых, Жеребцовых, Лопухиных, Долгоруковых и других. Не последнюю роль играло и личное знакомство императора с Н. И. Кутузовым (а также с первоначально прощенными П. Х. Граббе, М. А. Назимовым): оно, несомненно, оказало влияние на решение императора освободить их от следствия. В отношении участников заговора и событий 14 декабря прослеживаются те же мотивы: конноартиллеристы А. Вилламов, А. Гагарин принадлежали к близким к императорской фамилии семьям. Привлечение к следствию А. Ф. Моллера, оказавшего серьезные услуги Николаю I в судьбоносный день 14 декабря и являвшегося племянником начальника Морского штаба А. В. Моллера, конечно, было крайне затруднительно.
В некоторой степени загадочным остается лишь одно прощение – Петра Колошина, как и последующее свертывание расследования по его делу.
В этой связи нельзя исключить и влияния на императора личности самого подследственного, а также избранных им приемов защиты. Акты «высочайшего прощения» не случайно приходятся на первые дни следствия, когда император лично участвовал в допросах многих из тех, кто оказывался арестованным. Исходя из этого, нужно указать на большую роль допроса в присутствии императора (в других случаях – личной встречи с Николаем I). В такой ситуации у обвиняемых возникала возможность не только отрицать предъявляемое обвинение, но и произвести своим поведением благоприятное впечатление на самодержца, способствуя тем самым своему полному прощению. Лопухин, Витгенштейн, Моллер, И. Шипов, Колошин, Суворов и другие прощенные в первые дни следствия, очевидно, в немалой степени обязаны своим освобождением тому впечатлению, которое они смогли произвести на императора. Оправдательные записки также читались в первую очередь императором.
Личный допрос императора как элемент расследования традиционно рассматривался как средство к оправданию: такой допрос позволял лично оправдаться перед глазами верховного правителя. Иллюстрацией служит рассказ О. Ф. Л. Мармона о допросе А. А. Суворова в присутствии императора: «Внук Суворова был сильно скомпрометирован. Император пожелал допросить его лично, с целью дать молодому человеку средство оправдаться. На его первые слова он отвечал: „Я был уверен, что носящий имя Суворова не может быть сообщником в столь грязном деле!“ – и так продолжал в течение всего допроса. Император повысил этого офицера в чине и отправил служить на Кавказ. Так он сохранил чистоту великого имени и приобрел слугу, обязанного ему более чем жизнью»[307]. К этому следует добавить, что многие из привлеченных к следствию обращались с просьбой предстать перед императором и лично изложить свои «оправдания» или «признания».
Большое значение имела личная известность подследственного императору, собственные пристрастия Николая I, стремление монарха к демонстрации «милости» по отношению к случайно замешанным, которое обусловили репутационные нужды верховной власти, необходимость специфического воздействия на общественное мнение. Это обстоятельство оказало влияние на исход следствия в случаях с Суворовым, Кутузовым, А. В. Семеновым и т. д. Не случайно в первые дни следствия были освобождены Ф. Н. Глинка, П. Х. Граббе (правда, обоих пришлось арестовать вновь), офицер подшефного Николаю Павловичу гвардейского Конно-пионерного эскадрона М. А. Назимов[308], а также Д. И. Завалишин (оба позднее осуждены Верховным уголовным судом). Император хотел показать со всей очевидностью, что арестованных без достаточных оснований он освобождает.