Особенно благоприятные возможности избежать наказания возникали у тех, кто, будучи вовлечен в ряды тайного общества, контактировал с 1–2 лицами и, таким образом, находился на окраине его деятельности. В этом случае вероятность серьезного обвинения и даже признания такого лица участником тайного общества резко снижалась. Подследственные, осведомленные о том, что принадлежность к «злоумышленному» тайному обществу является одним из важных пунктов обвинения, не могли быть полностью откровенными в раскрытии всех участников конспирации и заговора 1825 г. Более того, нередко на следствии, чтобы не вовлекать новых лиц в расследование и не подвергать себя дополнительной ответственности, уже уличенные обвиняемые предпочитали умалчивать о наиболее опасных обстоятельствах и фактах.
Итак, какой предстает общая картина поведения привлеченных к следствию, повлиявшая на содержание полученных следственных показаний, а значит – на представления о составе конспиративных обществ?
В начале следствия сразу же выделилась группа безнадежно скомпрометированных участников, фактических лидеров тайного общества и военных выступлений 1825–1826 гг. Следствие получило благоприятную возможность оказывать на них серьезное воздействие: как виновные в самых тяжелых государственных преступлениях они заслуживали смертной казни[365]. Эту группу составили К. Ф. Рылеев, Е. П. Оболенский, С. П. Трубецкой, братья Бестужевы, П. Г. Каховский, И. И. Пущин, С. и М. Муравьевы-Апостолы, М. П. Бестужев-Рюмин и некоторые другие. Следователи могли ссылаться на «силу закона», в то же время обещая смягчение наказания или даже помилование в обмен на предоставление подробной, сравнительно с имеющимися против них уликами, менее «важной» и менее «криминальной» информации: о тайном обществе, его целях и планах. Так были открыты возможности для разнообразных средств давления: шантажа, манипуляций, обещаний прощения и т. д. Большинство подследственных поддалось на это. Об эффективности этих средств красноречиво говорит то обстоятельство, что многие арестованные сразу же стали давать подробные показания, вступив тем самым в своеобразное сотрудничество со следствием. Обещания даровать жизнь, назначить особый вид наказания в виде службы на пользу страны и т. п. ощутимо проглядывают сквозь тексты показаний и писем главных обвиняемых, которых в действительности почти ничто не могло уже спасти. Заключенные надеялись на избавление от самых тяжелых наказаний, очевидно, обнадеженные следователями и лично императором[366].
В то же время ситуация для многих подследственных была еще более драматичной: из задаваемых вопросов и существа показаний, предмета очных ставок подследственные видели, что следствие интересуют вопросы, входящие в состав основных государственных преступлений, шансы на отказ от формального преследования сводились к нулю. Поэтому они понимали, что открывать в таких условиях все обстоятельства заговора, говорить полную правду о контактах конспиративного характера, в частности, с еще не вовлеченными в процесс лицами, множить обвинения не имеет смысла, так как это еще более будет служить обвинению. Тем не менее, вынуждаемые надеждой на смягчение приговора и даже помилование, многие из них значительно расширяли круг обвиняющей информации, вовлекая в процесс новые лица.
К безнадежно скомпрометированным и уличенным сразу после начала следствия примкнула группа, против которой были получены неопровержимые улики, содержащиеся в доносах, поступивших в распоряжение следствия в самом начале процесса, и в первых показаниях: Ф. Ф. Вадковский (собственноручно написавший письмо к Пестелю и отдавший его в руки доносчику И. В. Шервуду), сам П. И. Пестель, А. П. Юшневский, А. П. Барятинский, Н. И. Лорер, В. Л. Давыдов и др. При обращении к показаниям этой группы лиц складывается впечатление, что эта многочисленная часть подследственных признавала лишь некоторые уличающие факты, стремясь всячески снизить степень собственной вовлеченности в дела тайного общества и заговора. Но показания лиц этой группы, подтверждавшие некоторую часть обвинения, также были важны: тем самым следствие получало в свое распоряжение подтвержденные свидетельства о деятельности тайного общества, его планах, целях, намерениях, активности тех или иных членов. Уличающие показания от представителей основной группы подследственных и от «нестойких» представителей других групп стали поступать одно за другим.
Наконец, существовала т. н. «периферия» конспирации, или лица, связанные с одним-двумя участниками тайного общества; они пытались отрицать сам факт своей причастности, либо представить дело таким образом, чтобы к ним нельзя было предъявить обвинение в деятельности в рамках тайного общества.
Таким образом, при ознакомлении с материалами следствия выделяются две основных линии поведения обвиняемых на следствии. Группа активных участников и лидеров конспирации, в первую очередь, – знавших о планах мятежа и покушений, вступила на путь сотрудничества со следствием и пыталась с помощью определенной «откровенности» добиться прощения или смягчения наказания. Остальные группы подследственных придерживались другой линии защиты: пытались представить свое участие как бездеятельное, малоосведомленное, кратковременное пребывание, без сообщения с другими, с неполным знанием планов и целей. К этой самой многочисленной группе непосредственно примыкают те, кому удалось доказать невинный характер своих связей с членами тайных обществ, несмотря на имевшиеся против них конкретные обвинительные свидетельства.
При этом выявляется объективный фактор оправдания ряда членов тайных обществ: их окраинное положение в декабристской конспирации, контакт с несколькими сочленами. Благодаря этому об их участии в конспирации на процессе свидетельствовал один или несколько человек, причем лидеры тайного общества, к которым в первую очередь обращалось следствие за подтверждением принадлежности к тайному обществу вновь обнаруженного лица, иногда не могли подтвердить факт принадлежности, не зная о пребывании того или иного лица в тайном обществе.
Встречалась и другая ситуация, когда, зная об окраинном положении в тайном обществе того или иного лица, главные подследственные предпочитали свидетельствовать о его непринадлежности к тайному обществу, чтобы не вовлекать в ответственность новое лицо и не быть причиной репрессий против него.
В конечном итоге, описанная ситуация означает, что следствие не получило адекватного образа тайного общества, не все действительные члены представили признания, не все были выявлены, не все, кто действительно состоял в обществе, «признались» в ходе процесса в своем членстве в декабристском союзе.
Пожалуй, один из самых сложных и спорных вопросов – насколько «признания» арестованных были объективными и правдивыми? Очевидно, что следствие добивалось «раскаяния» и «чистосердечного признания». Это означало, что между следователями и подследственным устанавливалось правило правдивого свидетельствования: сообщать правдиво и с необходимой полнотой об истинных обстоятельствах. В силу этого особое значение приобретала позиция, декларируемая арестованным в показаниях, а также соответствующие элементы их структуры: высказанное желание искреннего свидетельства – сообщаемое в таком контексте вызывало доверие следствия, – не должно было появляться и противоречащих показаний. Поэтому большие шансы избежать расследования и скрыть подлинную меру своего участия получали те, кто усваивал необходимые элементы и фразеологию «откровенного признания», причем в первую очередь те из них, против кого не имелось серьезной обвиняющей информации, кто не был связан с активным ядром тайного общества.
Разумеется, арестованные по ошибке, а также те, против кого не было конкретных, авторитетных и подтвержденных показаний о членстве, первыми получали возможность доказать следствию свою невиновность. Так случилось с братьями А. Н. и Н. Н. Раевскими. Их освобождение и признание невиновными были, судя по всему, фактом, оказавшим большое влияние на формы и тактику защиты многих других подследственных, наряду с актами императорского прощения, состоявшимися в декабре 1825 г. Поэтому представляется неслучайным, что братья Раевские получили возможность донести обстоятельства своего освобождения до других подследственных. Учитывая достаточно широкое распространение слухов и рассказов об обстоятельствах этого освобождения среди заключенных, огласка этих событий и их соответствующая интерпретация, возможно, могла носить провокационный характер со стороны органов расследования.
Мемуары осужденных доносят до нас следы указанного влияния. Так, Д. И. Завалишин вспоминал, что братья Раевские «сбили с толку многих своими рассказами, что для того, чтоб скорей и лучше отделаться, чтоб избежать неприятности проволочки следствия и риска предания суду, надобно, главное, доказать свою откровенность, и основывали это на собственном будто бы примере и на примере других очень известных лиц (кн. С[уворов], кн. Л[опухин] и др.), которые, как говорили тогда, за полное признание получили полное прощение. Но братья Р[аевские] не сообразили, что во всех приводимых ими примерах решительное влияние на прощение имели совсем иные причины. Как бы то ни было, но только вследствие этих рассказов братьев Раевских некоторые лица… наговорили на себя всякой небылицы в доказательство откровенности, что, конечно, не послужило им в пользу»[367].
Было ли в чем признаваться братьям Раевским – вопрос, который остается дискуссионным; можно лишь утверждать, что показания против них не носили конкретного характера и не были подтверждены основными свидетелями (Пестель и др.)[368]. Отвергнув (истинно или нет) свою принадлежность к тайному союзу, Раевские были оправданы. Примечательно само их обращение к некоторым подследственным с призывом в «полному признанию». Если Раевским было, видимо, не в чем признаваться, то признание других могло привести к усугублению виновности – собственной и других лиц. Позиция и доводы освобожденных от следствия братьев Раевских (возможно, и других получивших свободу лиц) способствовали перелому в «запирательстве» ряда подследственных, которые раньше искал