и спасения в сокрытии фактов и обстоятельств, и помогли смене линий защиты ради обещанного смягчения наказания или полного избавления от него. Не исключено, что таким образом следствие добивалось откровенности и «чистосердечия» в показаниях подозреваемых.
Призывая к полной откровенности перед следователями как залогу будущего освобождения, советуя откровенно свидетельствовать об истинном характере отношений с тайным обществом, ссылаясь при этом на свой пример, Раевские тем самым провоцировали других подозреваемых отойти от тактики полного «запирательства» либо сокрытия отдельных фактов и тем самым предоставить следствию новую уличающую информацию.
Наиболее показательный случай использования подследственным тактики полного отрицания (в сопровождении доказательств «откровенности»), равно как и приемов «выгораживания» со стороны основных свидетелей, представляет ход разыскания по делу А. С. Грибоедова.
Первое показание об участии Грибоедова в тайном обществе следствие получило 23 декабря 1825 г. от С. П. Трубецкого: «Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермолове; он был летом в Киеве, но там не являл себя за члена; это я узнал в нынешний мой приезд сюда»[369]. К. Ф. Рылеев отвечал в ответ на запрос Комитета в своем первом показании о Грибоедове: «Грибоедова я не принимал в общество; я испытывал его, но нашед, что он не верит возможности преобразовать правительство, оставил его в покое. Если же он принадлежит к обществу, то мог его принять князь Одоевский… или кто-либо на юге, когда он там был»[370].
26 декабря, после показания Трубецкого о Грибоедове, Комитет немедленно принимает решение об аресте и привлечении к следствию, несмотря на отрицание Рылеева. 11 февраля нового подследственного доставили в Петербург. После допроса Грибоедова, который состоялся, вероятнее всего, в этот же день, Комитет решает расследовать вопрос об участии его в тайном обществе. Спрошенный 14 февраля ближайший товарищ Грибоедова А. И. Одоевский отрицал его участие в тайном обществе, однако в этот период следствия он не признавал и собственного участия в декабристской конспирации, что, как справедливо отметила Нечкина, лишает это свидетельство доказательной силы[371]. Рылеев, вторично спрошенный о Грибоедове, утверждал, что «делал ему намеки о существовании общества, имеющего целью переменить образ правления в России», но «оставил его» в силу того, что Грибоедов «полагал Россию к тому еще не готовою». Рылеев показал также, что знал от Трубецкого о том, что на юге Грибоедова хотели принять в общество, но отступились по той же причине. Отрицая формальный прием Грибоедова, Рылеев счел необходимым специально отвергнуть предположение о конспиративных поручениях, которые он мог дать Грибоедову при его отъезде из Петербурга. Рылеев объяснял это достаточно путано: «…он из намеков моих мог знать о существовании общества, но, не будучи принят мною совершенно, не имел права на доверенность Думы»[372].
Между тем, безоговорочное свидетельство о членстве Грибоедова в тайном обществе было повторено Трубецким 8 января, когда у него затребовали сведения о предполагаемом тайном обществе в корпусе Ермолова. Трубецкой вновь утверждал, что Грибоедов был принят в «здешнее тайное общество» (Северное. – П. И.), подтвердив таким образом свое первое показание[373]. Наконец, Трубецкой еще раз подтвердил это в свидетельстве от 14 февраля, когда ему были предъявлены показания Рылеева, отрицавшего прием Грибоедова. Комитет запрашивал у Трубецкого подтверждение: точно ли Рылеев сообщал ему о приеме Грибоедова? Трубецкой отвечал: «Разговаривая с Рылеевым о предположении, не существует ли какое общество в Грузии, я также сообщил ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов. Рылеев отвечал мне на это, что нет, что он с Грибоедовым говорил, и сколько помню, то прибавил сии слова: „он наш“, из коих я и заключил, что Грибоедов был принят Рылеевым. И тогда рассказал ему, что Грибоедов был в Киеве и что его там пробовали члены Южного общества, но он не поддался». Последнее Трубецкой слышал от Бестужева-Рюмина, «который имел намерение открыть Грибоедову существование их общества и принять его, но отложили оное, потому что не нашли в нем того образа мыслей, какого желали». На это, по словам Трубецкого, Рылеев ему ничего не отвечал, и автор показания остался «при мнении… что он принял Грибоедова»[374].
25 февраля, отвечая на дополнительный запрос Комитета, Оболенский показал: «О принятии Грибоедова в члены общества я слышал от принявшего его Рылеева и более совершенно никаких подробностей принятия его не слыхал и не могу сказать, кто был свидетелем при приеме его». Оболенский привел и время принятия Грибоедова: «за месяц или два до отъезда его отсюда»[375]. Утверждая, что сам лично с Грибоедовым не встречался, он еще раз подтверждал справедливость своего первого показания. Обращает на себя внимание безоговорочность и уверенность свидетельства Оболенского.
Показание Рылеева, несмотря на отрицание им формальной принадлежности Грибоедова к тайному обществу, содержит свидетельство о незавершенном («несовершенном») приеме. Из него явствовало, что Грибоедов знал о существовании тайного общества, что началась процедура его приема. Это показание, конечно, является важнейшим для решения вопроса о принадлежности Грибоедова к декабристскому союзу. В первом своем свидетельстве о Грибоедове Рылеев допустил явное противоречие, отмеченное Нечкиной. С одной стороны, он утверждает, что сам не принимал Грибоедова вследствие его неверия в возможность преобразования России, с другой – сообщает о возможности приема Грибоедова кем-то другим – Одоевским или членами Южного общества. Следовательно, признавая возможность его приема, он подтверждал наличие у Грибоедова таких взглядов, которые позволяли его считать потенциальным товарищем по тайному обществу. Как справедливо отмечала Нечкина, столь противоречивое показание свидетельствует о желании Рылеева «устранить себя как свидетеля по данному вопросу»[376].
В показаниях Рылеева нет отрицания факта разговоров о Грибоедове, состоявшихся между ним, Оболенским и Трубецким. Между тем, согласно уставным требованиям Северного общества, прием нового члена не мог состояться без согласия или уведомления руководящих членов-распорядителей. Передавая уставные требования тайного общества, А. А. Бестужев писал: «…для приема, заметив человека, член передает его имя принявшему [его], тот – выше, и, наконец, в Думе решают, стоит или нет такой-то приема – и тогда решение идет вниз… По настоящему должно бы спрашивать всех членов Думы – но решали это обыкновенно распорядители затем, что Дума редко сходилась»[377].
Таковы показания, собранные следствием о приеме Грибоедова в Северное общество[378]; теперь нужно обратиться к показаниям самого Грибоедова. Особым вопросом исследования М. В. Нечкиной стала позиция, занятая Грибоедовым на следствии. Наблюдения автора над «линией поведения» Грибоедова имеют большое методологическое значение, поскольку служат решению проблемы тактики защиты подследственных на данном процессе. По мнению историка, показания Грибоедова отличаются решительным и последовательным отрицанием любой степени членства или причастности к деятельности тайного общества, а также осведомленности о политических планах заговорщиков, с одновременной демонстрацией «полной и смелой» откровенности и искренности; «общий тон ответов» отличается категоричностью, показания не содержат «сомнений и колебаний»[379].
Нечкина специально отмечает то обстоятельство, что первые показания Грибоедова, записанные Левашевым, «продуманны, – он сам пошел навстречу опасности, назвал имена знакомых декабристов, отметив литературный характер связи с ними, но сразу признался и в политических разговорах, подчеркнуто полагая, что в этом нет ничего особенного»[380]. Налицо весь арсенал средств, направленных на «снижение» значения обвиняющих свидетельств: признание связей с арестованными в качестве доказательства искренности, интерпретация отношений с ними как «литературных», упор на заурядность факта политических разговоров. Автор права в общей оценке содержания сделанных Грибоедовым показаний на первом допросе, но не точна в обстоятельствах и самой методике допроса: Грибоедова спрашивали о знакомстве с заговорщиками, о характере связей с ними, а Левашев записывал итог сделанных показаний.
Сопоставляя показания Грибоедова с имеющимися свидетельствами других источников, Нечкина пришла к обоснованному выводу: он «дал на следствии ряд заведомо ложных показаний, и дал их совершенно сознательно», его показания содержат прямые умолчания. Она привела некоторые наиболее яркие примеры таких показаний[381].
Важны и другие обстоятельства, формировавшие линию защиты Грибоедова и других подследственных, находившихся в Главном штабе и в других местах ареста, не являющихся одиночным заключением[382]. Имеется целый ряд свидетельств о том, что непосредственно перед арестом или в условиях коллективного заключения подследственные договаривались о своей линии защиты. Так, арестованные флотские офицеры (В. А. Дивов и др.) согласовали свои показания, будучи уже под арестом. Об этом узнали следователи, и офицеров рассадили по одиночным камерам Петропавловской крепости