. Это говорит об общих принципах защитного поведения, которых придерживались подследственные. Очевидно, сам подход был вполне результативен, но зависел от количества и содержания имеющихся показаний, ведь полное отрицание («запирательство») в случае конкретного обвинения вело к еще большим подозрениям со стороны следователей.
Главная проблема системы защиты для лица, действительно замешанного в деятельность тайного общества, состояла в том, чтобы пройти без потерь между «сциллой» демонстрации откровенности и «харибдой» полного отрицания и сокрытия истины. Обвиняемый рисковал признаться в таких отношениях, которые следствие квалифицировало бы как «виновность» (наиболее яркий пример чрезмерной «откровенности» такого рода – П. И. Фаленберг)[393], однако и полное запирательство при наличии существенных обвинительных показаний влекло за собой обвинение в сокрытии истины, «упорстве» и могло привести к тяжелым обвинениям (как это произошло с С. М. Семеновым и целым рядом осужденных Верховным уголовным судом). Поэтому подследственный вынужден был принять правила игры, главным из которых являлась декларируемая им полная искренность и откровенность показаний. Искусство оправдания заключалось в том, чтобы поместить в ткань этих «откровенных» оправдательных показаний как можно меньше сведений, которые можно было использовать в качестве обвинения.
В таких условиях подследственный, в зависимости от реальных отношений, в которые он был вовлечен, а также в зависимости от исходных обвиняющих показаний, которыми располагало следствие, должен был строить свою линию, – по выражению Завалишина, «систему» показаний.
Тактика действительной и полной искренности, «раскаяния» с признаниями по основным пунктам обвинения, однозначно вела к серьезным наказаниям. Те, кто ее придерживался, как уже отмечалось, рассчитывали на обещание помилования со стороны следователей и самого императора. Это оказалось блефом[394]. Для тех лиц, кто был безнадежно уличен, серьезно скомпрометирован, правило откровенности приобретало характер требования «чистосердечного признания» или «раскаяния». Это означало, что следствие и подследственный говорят на одном языке, что последний искренен в своих показаниях и не скрывает важных для следствия обстоятельств. Именно поэтому в первых допросах, на первых встречах с императором так настоятельно звучат требования «раскаяния» и искренности в показаниях, – ведь расследование должно было выявить все важнейшие обстоятельства дела и при этом не сомневаться в достоверности даваемых показаний.
Другой вариант тактики поведения на следствии оказался более эффективным для обвиняемых. В. А. Федоров справедливо заметил, что в арсенал защитной тактики ряда осужденных подследственных входила демонстрация раскаяния с одновременным отрицанием собственной активной роли в тайном обществе и наиболее опасных фактов и показаний, с точки зрения обвинения. Такая тактика усматривается им, например, в случаях А. П. Арбузова и А. И. Одоевского. Число лиц, придерживавшихся этой тактики, достаточно велико: сюда входит большинство осужденных. Однако в силу того, что эти подследственные по итогам расследования были преданы суду, избранная тактика не была последовательно выдержана. Думается, более результативной эта тактика могла быть в случае менее активных участников тайных обществ, которые занимали окраинное положение в движении декабристов. Тот же исследователь приводит пример А. В. Капниста и Е. Е. Франка, которые утверждали на следствии, что хотя и принадлежали к конспиративному обществу, но не разделяли его политической цели[395].
Те же, кто в этой ситуации оказывал «запирательство», был неискренен в своих показаниях, отказывался назвать известных ему членов тайных обществ, – попадали под подозрение в укрывательстве важных имен и важных обстоятельств. Полное отрицание, при наличии достаточного (не менее 2–3) количества обвиняющих показаний, в особенности если они касались важнейших обстоятельств и принадлежали лицам, занимавшим видное положение в тайном обществе и непосредственно связанным с наиболее «криминальными» его сторонами деятельности, вело к ужесточению содержания в заключении, усилению давления, к тяжелым очным ставкам. Наиболее известный пример – С. М. Семенов, полностью отрицавший свое участие в тайном обществе вплоть до апреля 1826 г.
Грибоедов оказался вовлеченным в следственный процесс в зрелом возрасте, имея за плечами опыт пребывания под следствием (по делу о «четверной дуэли»). Несомненно, подобный опыт был крайне существен для привлеченных к процессу. Отметим, что, судя по письменным показаниям, Грибоедов в полной мере последовал советам Любимова (либо их содержание совпало с его собственными представлениями о тактике защиты).
К числу отчетливо различимых конкретных приемов самозащиты подследственных нужно отнести «частичное признание» предъявленной обвиняющей информации. Подследственный готов согласиться с частью обвинения, отвергнув остальную часть (наиболее уличающую подследственного). Задача этого приема – вызвать доверие к показаниям, продемонстрировав свою искренность и полную «откровенность», и тем самым снять подозрения следователей в сокрытии фактов. При этом за автором показания оставалась инициатива в интерпретации опасных данных, которые могли служить к его обвинению. Признавая часть обвиняющей информации (как правило, наименее опасную), подследственный старался представить факт «вольных разговоров», знакомства с руководителями мятежа или заговора и т. п. с выгодной для себя стороны, в таком свете, чтобы они не могли служить к обвинению в государственном преступлении.
Грибоедов применил этот прием сразу же при первом допросе, записанном Левашевым. Он признал факт своего знакомства с Рылеевым и Бестужевым, сообщил о том, что его встречи с ними не ограничивались литературными беседами: он слышал и сам участвовал в разговорах, которые содержали «смелые суждения насчет правительства», – но это не не находится под запретом – утверждал Грибоедов. «Откровенным признанием вольных разговоров о правительстве Грибоедов как бы парировал улику, которая была основана лишь на изложении его мнения» вольнодумца, – справедливо подчеркивала М. В. Нечкина[396].
Иными словами, подследственный ставил возможный уличающий материал (вольные разговоры о правительстве с руководителями заговора) в контекст, благоприятный для себя. В то же время он категорически отрицал какую-либо степень своей осведомленности о существовании тайного общества, тем более – о его целях и намерениях, политических замыслах лидеров тайного общества. По наблюдениям историка, показания Грибоедова отличает тон полной и смелой откровенности; в них отсутствуют выражения, передающие колебания или сомнения. Они демонстрировали, что ничего не скрывается, что их автор не запирается, а говорит «так, как все и было». Они не содержат обещаний откровенных показаний, свойственных скрывающим. Характер данных Грибоедовым показаний, как отмечала М. В. Нечкина, не позволял сомневаться в его искренности и откровенности[397]. Историком констатировалась последовательность линии защиты Грибоедова, которая сыграла большую роль в оправдательном решении следствия: «Обрисованный образ выдержан Грибоедовым непоколебимо»[398].
Наконец, при всем том, в показаниях Грибоедова многое замалчивается, его ответы не охватывают опасные места вопросов. В ряде случаев он ничего не отвечает по существу вопроса (своеобразное игнорирование вопроса о том, что было ему известно о тайном обществе, о его составе, цели, средствах и намерениях), отвечает суммарно на ряд вопросов следствия.
М. В. Нечкина обнаружила прямые подтасовки фактов, которые содержатся в показаниях Грибоедова, она привела примеры заведомо ложных показаний. Главный и наиболее вопиющий факт: в ответ на показание Е. П. Оболенского о времени приема в тайное общество Грибоедова («дня за три» до отъезда его из Петербурга), последний отвечал, что речь идет о приеме не в тайное политическое, а в литературное общество. Другими словами, Грибоедов категорически утверждал, что он вступил в Вольное общество любителей российской словесности за три дня до своего отъезда, в мае 1825 г. Документы архива Вольного общества недвусмысленно свидетельствуют о том, что Грибоедов был предложен в действительные члены 8 декабря 1824 г., а принят 15 декабря 1824 г., то есть более чем за полгода до отъезда из Петербурга[399]. Оболенский, конечно, не мог перепутать в своих показаниях тайное общество и разрешенное литературное общество. Грибоедов, давая эти показания, не мог забыть недавних и памятных для него событий; он не ошибался, а сознательно вводил в заблуждение Комитет. Надежда на то, что показания не будут проверяться, оправдалась.
Есть и другие примеры показаний, которые не выдерживают проверки сведениями других источников. Так, Грибоедов сообщил, что «почти не знал» С. П. Трубецкого, сделавшего на него одно из главных обвиняющих показаний. В действительности сохранившаяся переписка Грибоедова с полной очевидностью доказывает противоположное: из письма Грибоедова Я. Н. Толстому и Н. В. Всеволожскому от 27 января 1819 г. явствует, что с Трубецким, другом его корреспондентов, входившим в кружок литераторов «Зеленая лампа», его связывали весьма тесные дружеские отношения («Трубецкого целую от души»). Из письма Грибоедова к С. Н. Бегичеву от 10 июня 1824 г. явствует, что и в это время его связи с Трубецким не прекращались (с Трубецким он обещает доставить свое письмо к другу)[400]. Письма эти с полной очевидностью доказывают близкое знакомство Трубецкого и Грибоедова. Наконец, в июне 1825 г. в Киеве Грибоедов, согласно его показаниям на следствии, встречался с Бестужевым-Рюминым именно на квартире Трубецкого.