В вопросных пунктах от 24 февраля Комитет потребовал от Грибоедова ответа на прямой принципиальный вопрос: сообщали ли ему сведения о тайном обществе Рылеев и Бестужев? Вопрос предваряли слова о том, что Комитету уже известно об открытии Грибоедову этими лицами существования тайного общества. Грибоедов не решился прямо отрицать этот факт; он только категорически утверждал: «Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах ничего не открывали»[401]. Таким образом, в этом случае Грибоедов не счел для себя возможным отрицать предъявленные ему сведения о том, что ему стало известно о существовании тайного общества, он лишь отвергал осведомленность о планах заговора и переворота. Отметим, что следствие не стало обращать внимание на это признание.
Таким образом, проверка фактической стороны показаний Грибоедова вскрывает ряд ложных свидетельств. Нечкина пришла к выводу: «сопоставление грибоедовских показаний с данными других источников опровергает утверждения Грибоедова», они «рушатся под напором многих и разнообразных по характеру свидетельств»[402]. Как следует из рассмотрения этих данных и анализа следственных показаний, Грибоедов в своих показаниях сознательно говорил неправду, утаивая некоторые факты и обстоятельства, служащие его обвинению. Он дал заведомо ложные показания, которые внешне имели убедительный вид.
Избранная Грибоедовым тактика защиты оказалась эффективной. Но чем больше затягивалось решение участи арестованного, особенно на фоне освобождения ряда соузников в течение марта-апреля 1826 г., тем больше у него должны были нарастать сомнения в правильности избранной линии защиты. И действительно, свидетельства о такого рода сомнениях в распоряжении исследователя имеются. Среди записок, написанных из-под ареста и адресованных близкому другу Булгарину, есть и такие, что содержат прямое отражение колебаний Грибоедова в мыслях о своей дальнейшей судьбе. Арестованный не был уверен в том, что его отрицания достигают цели, что они убеждают следствие, и ему «верят». Так, в записке, датированной 19 марта, Грибоедов писал: «В случае, что меня отправят куда-нибудь подалее, я чрез подателя этой же записки передам тебе мой адамантовый крест…», а спустя почти месяц, в течение которого его участь не переменилась, он представлял этот «случай» уже в более определенном виде: «Кажется, что мне воли еще долго не видать, и вероятно, буду отправлен с фельдъегерем…»[403]. Таким образом, несмотря на твердость и последовательность позиции, занятой Грибоедовым в его письменных и, очевидно, устных показаниях на следствии, немногие сохранившиеся источники удостоверяют появление у него сомнений в положительном исходе рассмотрения его дела.
Очевидно, Грибоедов понимал, что уличающие показания имеют такой характер, что категоричное отрицание не может их опровергнуть в существенных моментах. Понимал он и то, что могут найтись новые улики и «всплыть» новые отягчающие его положение обстоятельства. Кроме того, он не был уверен в том, что расследование завершено; он мог ожидать очных ставок с основными обвинителями, в силу явных противоречий, возникших между их показаниями и его утверждениями. Какого же решения своей участи он ожидал? Из приведенных слов ясно, что это могла быть ссылка в отдаленные губернии, возможно – ссылка в заключение или на поселение, куда отправляли со специальным фельдъегерем, а также длительное заключение («…мне воли еще долго не видать…»), – все эти варианты решения судьбы, конечно, связывались Грибоедовым с возможным признанием его виновности следствием. Причиной этого признания могло послужить лишь одно обстоятельство: следствие не придало значения его отрицанию улик, а затем, квалифицировав его как «запирательство», продолжило расследование, проведя очные ставки с обвинителями и, наконец, включило улики в состав обвинения перед судом. Очень важно отметить, что в этих конфиденциальных записках, предназначенных только лишь для сведения близкого друга и помощника, с которым подследственный был откровенен, Грибоедов допускал развитие событий по этому сценарию. Главной причиной этого опасения было затянувшееся заключение, – несмотря на все оправдания, представленные Грибоедовым.
Историки лишь приблизились к изучению проблемы защитной тактики декабристов на следствии. В. А. Федоров выделяет три основных варианта поведения основной группы обвиняемых на следствии:
1) «упорство до конца» (свойственное, однако, лишь единицам);
2) откровенность с первых допросов и раскрытие ценной для следствия информации; 3) укрытие по возможности опасных замыслов, своей роли в тайном обществе и заговоре[404].
Эта общая схема требует поправок и уточняющих комментариев. Упорство до конца в чистом виде было невозможно для группы основных, безнадежно скомпрометированных обвиняемых. Такой линии защиты могли придерживаться только те, против кого имелись не многочисленные обвиняющие показания, а только несколько показаний, заставляющих вести расследование. Этой линии придерживалось большинство тех, кто был оправдан на следствии и признан невиновным. К тому же нужно было убедить следствие в своей полной искренности и откровенности. При столкновении с уличающей информацией подследственный оказывался перед непростым выбором. Понимание того, что он неизбежно получит наказание, вызывало стремление рассказать, подтвердить запрашиваемую информацию ради помилования. Однако в большинстве случаев, даже в ситуации обещанного прощения за полную откровенность, многие привлеченные к процессу понимали, что таким образом возможность для обвинения увеличивается.
Тактика сокрытия фактов и обстоятельств опиралась на различные конкретные приемы «оформления» следственных показаний. Так, И. А. Миронова отмечает следующие специальные приемы (большинство из них также приводится в исследовании М. В. Нечкиной): объединение в письменных ответах нескольких вопросов в один, ссылки на свою неосведомленность, плохую память, различные оговорки (кратковременный характер конспиративных отношений, ссылка на другого свидетеля и т. п.); обход отдельных вопросов за счет подробного ответа на другие вопросы, менее существенные и важные с точки зрения обвинения. Не отказывались подследственные от прямого отрицания и даже подтасовки фактов, когда это было возможно[405].
Отрицание самими оправданными в ходе следствия лицами какой-либо степени причастности к тайному обществу вполне объяснимо и не должно вводить в заблуждение: они отвергали уличающие их показания в целях самозащиты. Факт принадлежности к тайному обществу, как они прекрасно знали, легко превращался в ходе следствия в главное обвинение: знание «антигосударственной» (политической) его цели и планов изменения существующего строя, вплоть до покушения на жизнь императора. Шанс на то, что признавшись в своей принадлежности, удастся представить дело в «невинных» тонах (как принадлежность к филантропическому просветительскому обществу, а не к политическому), был у немногих – только у тех, кто состоял в ранних декабристских организациях, прежде всего в Союзе благоденствия. Именно в силу этого, как можно думать, больше всего полностью оправдавшихся, признанных непричастными к деятельности тайных организаций, оказалось среди тех, кто подозревался в участии в Северном и Южном тайных обществах, имевших значительно более радикальный характер. Свидетельства о принадлежности к Союзу благоденствия, как правило, подтверждались.
В. А. Федоров обобщает приемы защиты, приходя к сходным наблюдениям: наряду с наиболее откровенными подследственными существовали и те, кто избрал другую тактику: так, одни при внешней откровенности скрывали самые «криминальные» аспекты своей деятельности, другие – отрицали наиболее опасные показания, демонстрировали предельную сдержанность и осторожность, были уклончивы в своих ответах, давали краткие показания, сообщали только о том, что известно уже следствию, ссылались на давность времени и плохую память и даже мистифицировали расследование. К числу подследственных, которые вели такого рода игру, историк отнес И. Пущина, Свистунова, Лунина, М. Фонвизина, Барятинского и др. Грибоедов же на следствии «занял позицию полного отрицания»[406].
Подводя итог, нужно отметить, что проблема невыявленной на следствии информации важна для исследователей и в фактографическом, и в проблемном отношении. Ведь укрытая от следствия информация заключает в себе основания для нового взгляда на многие, в том числе казалось бы изученные страницы «движения декабристов». Однако нужно иметь в виду: поскольку историк имеет в данном случае дело с недоказанной на следствии информацией и с обстоятельствами, не нашедшими подтверждения в других материалах следствия, он часто вынужден не выходить за пределы области предположений. Доказанным в полной мере можно считать, главным образом, те факты и обстоятельства, что находят подтверждение в других источниках, не только в следственных материалах, но также в мемуарных и иных документах.
Вопрос о степенях членства и проблема «периферии» тайных обществ. Случай А. С. Грибоедова
Пожалуй, наиболее известный и, в определенной степени, показательный пример недоказанного обвинения на следственном процессе по делу декабристов – это случай Александра Сергеевича Грибоедова. Ходу расследования по делу Грибоедова посвящены обстоятельные работы М. В. Нечкиной[407]. Отличающиеся глубиной и тщательностью анализа источникового материала, они принадлежат к числу лучших работ, посвященных критике документов следствия, с углубленным рассмотрением вопроса о членах тайных обществ, оправданных на следственном процессе. Нечкина поставила для своей работы «задачу анализа фактических данных следствия и оценки их достоверности»