.
Действительно, побудительной причиной для привлечения Воейкова к следствию стали свидетельства о существовании тайного общества в корпусе Ермолова. Имя Воейкова впервые прозвучало в показаниях Пестеля, который на первом петербургском допросе, записанном Левашевым (3 января), назвал известных ему со слов Волконского участников Кавказского тайного общества. Император распорядился арестовать вновь названных Пестелем лиц, а на заседании Комитета 5 января было решено немедленно привлечь их к следствию. Начальник Главного штаба Дибич «принял на себя» распоряжение об аресте Воейкова, который состоялся спустя несколько дней после этого, по некоторым указаниям – 9 января[582]. 13 января Пестель в своих развернутых показаниях еще раз назвал Воейкова, причем в качестве одного из главных членов «тайного политического» общества в Кавказском корпусе, со ссылкой на данные Волконского, который почерпнул их из бесед с Якубовичем и В. Ф. Тимковским[583].
Однако, обратившись непосредственно к следственному делу Воейкова, исследователь будет удивлен тем, что вопрос о Кавказском обществе занимает в нем не самое значительное место, а большая часть показаний посвящена выяснению связей с тайным обществом и заговором 1825 г. На первом допросе, записанном Левашевым, Воейков свидетельствовал не столько о тайном обществе «в Грузии» (существование которого он категорически отрицал), сколько о своих связях с Якубовичем и другими членами тайных обществ. Он показал, что, находясь в Петербурге с 15 октября («отпущен из Грузии для лечения болезни…»), нередко виделся с Якубовичем «как с сослуживцем» (по Кавказскому корпусу), а через него познакомился с А. А. Бестужевым. Эти связи приближали Воейкова к руководству Северного общества, к средоточию заговора и должны были вызвать у следователей законные подозрения в знании намерений и планов заговорщиков. Воейков сообщил также, что его контакты с видными заговорщиками продолжались вплоть до 14 декабря: в этот день утром Якубович появился у него на квартире «с предложением езжать смотреть, как полки будут присягать…». Они вместе поехали на Сенатскую площадь и долгое время находились на ней, ожидая подхода гвардейских частей: согласно свидетельству Воейкова, Якубович «…ожидал… войска, уверяя, что они должны присягать на площади, наконец я сказал ему, что более ждать не могу и просил его меня завезти домой, что он исполнил, а сам уехал»[584]. Даже собственные показания Воейкова содержали некоторые основания для подозрений в его осведомленности о намерениях восставших.
Между тем, в январе 1826 г. следствием были получены разнообразные данные о причастности Воейкова к тайному обществу при отборе показаний о названных И. Г. Бурцовым членах Союза благоденствия. Бурцов в своих показаниях от 16 января сообщал об участии в Союзе «профессора» А. Ф. Воейкова, но в запросе другим подследственным значилась только фамилия – Воейков. В результате Оболенский показал именно об интересующем нас Воейкове: «Воейков Николай, адъютант генерала Ермолова, кажется, был принят членом нашего (Северного. – П. И.) общества, но утвердительно сказать сего не могу; лично я с ним не имел сношений». Еще более категоричными и определенными оказались показания Никиты Муравьева в ответах на тот же запрос. По его словам, к тайному союзу принадлежал Воейков, который «служил в квартирмейстерской части, находился впоследствии в Кавказском корпусе, где вскоре и умер»[585]. Муравьев ошибся: адъютант Ермолова, служивший долгое время в квартирмейстерской части, здравствовал и, более того, уже был привлечен к следствию. Таким образом, из данных свидетельств стал известен факт участия Воейкова в декабристской конспирации; правда, не до конца ясно, о каком периоде ее истории шла речь: о Союзе благоденствия или Северном обществе? Показания Оболенского, очевидно, указывают на последнее, однако их авторитетность ограничивается оговоркой «кажется», т. е. отказом от окончательного подтверждения сообщаемых сведений; Оболенский утверждал, что личных отношений с Воейковым у него не было. Более определенные показания Муравьева говорят об участии Воейкова в деятельности Союза благоденствия, поскольку он известен автору показания как офицер квартирмейстерской части: Н. П. Воейков был переведен в Московский полк в августе 1821 г.; ранее он служил в квартирмейстерской части[586].
К этому следует добавить, что в показаниях Бурцова от 16 января, наряду с упомянутыми данными о «профессоре» Воейкове, имелись сведения об участии в тайном обществе офицера л.-гв. Московского полка Воейкова[587]. Данное указание, по-видимому, не привлекло внимания следователей. Итак, отошедший с 1822 г. от конспиративной активности Бурцов тоже знал о принадлежности к декабристскому союзу Воейкова. Указанные им данные о месте службы офицера говорят о том, что информация, полученная Бурцовым, относилась к периоду после 1821 г., т. е. после учреждения Северного общества. Как можно объяснить это обстоятельство? Только тем, что сведения о членстве Воейкова поступили к Бурцову от осведомленного человека, принадлежавшего к тайному обществу после 1821 г. Бурцов, после отхода от конспиративной активности, не терял контактов с участниками декабристских обществ и был осведомлен о многих событиях внутренней жизни как Южного, так и Северного обществ. Имеются конкретные данные о нескольких его встречах с деятелями поздних обществ (Пестель, Волконский)[588]. Из числа членов Северного общества таким осведомленным человеком, достоверно встречавшимся с Бурцовым осенью 1825 г., был М. М. Нарышкин, в свое время принятый в тайный союз Бурцовым, что придавало их конспиративным связям особенно доверительный характер[589]. Нарышкин мог сообщить своему давнему другу информацию о некоторых вновь принятых в тайное общество членах, в том числе о Воейкове.
Таким образом, возможны два ответа на вопрос о времени поступления Воейкова в декабристское общество: либо это произошло на этапе Союза благоденствия, вследствие чего Н. М. Муравьев знал о членстве в Союзе офицера квартирмейстерской части Воейкова, либо после учреждения Северного общества, в которое Воейков вступил, уже будучи офицером Московского полка, и в этом качестве стал известен Оболенскому и Бурцову.
Но и это еще не все. 25 декабря 1825 г., после своего признания в принадлежности к тайному обществу, Н. И. Лорер сообщал в показаниях, данных А. И. Чернышеву и П. Д. Киселеву, проводившим расследование во 2-й армии: «Я был принят 1824 года… принял меня поручик Воейков лейб-гвардии Московского полка». На следующий день с его слов было записано: «…принят… еще в Петербурге незадолго до перехода своего в армию и, кроме здешних (тульчинских. – П. И.) членов, известны ему служивший в лейб-гвардии Московском полку полковник Михаила Нарышкин и Генерального штаба капитан Никита Муравьев…»[590]. Как известно, Лорер первоначально стал членом в Петербурге и до своего перехода во 2-ю армию в марте 1824 г. состоял в Северном обществе[591]. Лорер продолжил линию показаний о Воейкове 3 января, на первом допросе в Петербурге, записанном Левашевым: «В 1824 году в мае месяце в Петербурге был я принят в тайное общество господином Воейковым и к[нязем] Оболенским…»[592].
Стоит отметить, что если в первом показании Лорера фигурировал один Воейков, то на допросе в Петербурге фиксируются уже две фамилии: наряду с Воейковым указывается старейший участник конспирации Оболенский; в дальнейшем фамилия Воейкова вообще выпала из указаний о приеме Лорера. Замеченное изменение в показании, несомненно, свидетельствует об определенном воздействии на автора, – воздействии, которое оказывала на него поступавшая информация; основным ее источником для Лорера являлись в первую очередь допрашивающие его лица, а также чиновники Следственного комитета. Эта информация, по всей видимости, содержала данные о недоказанной вине Воейкова, а затем, без сомнения, о состоявшемся оправдательном вердикте следствия. По этой же причине фамилия Воейкова исчезает из итоговых материалов по делу Лорера: в последующих документах следствия, в частности, в итоговой записке о Лорере говорилось, со ссылкой на его собственное признание, что прием осуществил один Оболенский. Лорер, очевидно, получил четкое представление об исходе «дела» Воейкова и больше не упоминал его имя среди известных ему участников тайных обществ[593].
Каким образом развивалось расследование по делу Воейкова? После допроса у Левашева Воейков в письме от 13 февраля просил очной ставки с обвинителями. 16 февраля Воейков был допрошен на заседании Комитета, а затем отвечал на вопросные пункты, в которых должны были получить отражение накопленные следствием обвиняющие данные. Действительно, в них значилось: «Комитет, имея в виду, что вы постоянно находились в тесных связях с некоторыми из числа ревностных членов тайного общества и что вам известно было о существовании оного, требует чистосердечного показания вашего». Следующие за этим вопросы раскрывают, какие «ревностные члены» имелись в виду – в первую очередь, следствие вновь интересовали контакты с Якубовичем и А. Бестужевым накануне и в день 14 декабря. Среди прочих вопросов был и такой: «Что именно говорил вам капитан Якубович о знакомстве своем… с генерал-майором князем Волконским?», продолжавший «линию» Кавказского общества. Наконец, следствие интересовалось знакомством Воейкова с М. М. Нарышкиным: «Давно ли вы знакомы с Нарышкиным… Он ли первый, или кто другой, при суждениях о положении России, склоняя разговор к цели своего общества, давал вам чувствовать, что есть люди, желающие лучшего порядка вещей и стремящиеся к достижению оного?» Следствие фактически предлагало и свою версию степени причастности подозреваемого к конспирации: «Точно ли вы не были приняты в члены тайное общество и только слышали о существовании оного?». В ответах Воейков не согласился ни с одной формулировкой следствия: «В тесных связях со членами тайного общества я не был ни с кем, а что же касается до существования тайного общества, я никогда не знал и никогда и ни от кого об этом не слыхивал, в чем по чистой совести имею честь уверить»