Как видим, Воейков избрал способ защиты, в основе которого – полное отрицание любой степени участия или даже извещенности о конспиративном обществе. Но и следствие, со своей стороны, располагая прямыми свидетельствами об участии адъютанта Ермолова не в предполагаемом Кавказском обществе, а во вполне реальном Петербургском (Северном), включая весьма авторитетное показание Лорера об участии Воейкова в приеме новых членов (самого Лорера), подкрепленное свидетельствами Бурцова и Н. Муравьева, формулировало вопрос в весьма расплывчатой и «смягченной» форме («…вы постоянно находились в тесных связях с некоторыми из весьма ревностных членов…»), проявляя недостаточное внимание к участию Воейкова в конспиративных связях. Скорее всего, результатом этой двусмысленной ситуации стал выбор Воейкова тактики полного и решительного отрицания предъявленной ему информации, представленной к тому же в неясной форме.
Подозреваемый «решился» на «признание» исключительно дружеских и служебных связей с арестованными, полностью отвергая при этом политическое «наполнение» имевших место встреч, разговоров и, в целом, своих контактов с заговорщиками: «Бывши в 1821-м году в С.-Петербурге… с господином капитаном Нарышкиным… я был знаком. Но суждений о положении России и об улучшении порядка вещей, равно как и о людях, желающих перемен, я никогда не слыхал…». Категорически отверг Воейков свое участие в тайном обществе в какой бы то ни было форме: «Ни от кого предложения вступить в тайное общество я не слыхал… Никогда я не был принят ни в какое общество и о существовании оных равномерно никогда не слыхивал»[595].
Встретив такое сопротивление, следствие обратилось к традиционному опросу «главных» свидетелей-подследственных о подозреваемом. А. Бестужев сообщил, что Воейков не принадлежит к Северному обществу, а когда спрашивал у Якубовича: «есть ли в нем надежда, он сказал, что никакой». Другие опрошенные отозвались неизвестностью об участии Воейкова в конспирации (среди них: Пестель, Волконский, Трубецкой, Рылеев, И. Пущин, Ф. Вадковский)[596]. Особое значение приобретали показания Оболенского и Нарышкина – тех участников Северного общества, которые оказывались непосредственно связанными с Воейковым: первый, по показанию Лорера, принял его в тайное общество в 1824 г. вместе с Воейковым, а второй – по собственному признанию Воейкова, входил в число его близких друзей. От этих наиболее осведомленных и тесно связанных с Воейковым лиц должны были поступить показания, проливающие свет на тайну принадлежности этого офицера к декабристской конспирации.
Как уже говорилось, Оболенский в ответах, данных в связи с показаниями Бурцова, осторожно заметил, что Николай Воейков, «кажется», состоял в тайном обществе; при этом Оболенский отказался быть уличающим свидетелем, ссылаясь на отсутствие личных контактов с ним, что не соответствовало, как будет видно далее, действительности. В отдельном показании о Воейкове Оболенский свидетельствовал: «По истине показать не могу, принадлежал ли к тайному обществу Воейков… но кажется известен был о существовании оного, но как был он принят и когда именно, сего не помню и показать не могу. О намерениях наших на 14-е декабря он никем из наших членов (насколько мне известно) извещен не был, разве от капитана Якубовича, но я от сего последнего не слыхал, чтобы он извещал его о сем». Оболенский вновь утверждал, что не был лично знаком с Воейковым, но «знал о нем единственно по прежним его дружеским сношениям с бывшим капитаном лейб-гвардии Московского полка Нарышкиным». А что показал Нарышкин? Он отвечал категорическим отрицанием: «Честь имею уведомить, что мне неизвестно, принадлежал ли штабс-капитан Воейков к обществу и какое принимал в оном участие»[597]. Показание Нарышкина вступало в разительное противоречие с показанием Оболенского, который располагал данными о причастности Воейкова как раз по связям последнего с Нарышкиным. Следствие не придало этому значения, остановившись на выводе, благоприятном для Воейкова: уже 16 февраля в «журнале» Комитета появилась запись «представить… к освобождению с аттестатом». Император согласился, и 20 февраля бывший подозреваемый был освобожден с оправдательным аттестатом, как вполне оправданный[598].
Для оценки достоверности показаний Лорера, Бурцова, Оболенского и Н. Муравьева о принадлежности Воейкова к тайному обществу следует обратиться к фактам и обстоятельствам, проясняющим круг и характер обоюдных контактов подозреваемого и его знакомых из числа участников тайных обществ: Нарышкина, Оболенского и др. Это позволит сделать вывод о достоверности и обоснованности показаний, касающихся вопроса о вступлении Воейкова в декабристский союз.
Прежде всего, нужно отметить, что Воейков и Нарышкин вместе, в одни и те же годы, обучались в Училище колонновожатых, кузнице кадров офицеров квартирмейстерской части и Генерального штаба, из стен которого вышли многие будущие участники тайных обществ[599]. Несомненно, к этому времени правомерно отнести начало их многолетних дружеских отношений. Воейков окончил Училище колонновожатых в 1816 г.; в тот же год его окончили Нарышкин, Муханов, А. Шереметев, Корнилович, в следующий год – Зубков, Н. П. Крюков, Тучков, Христиани. Связи, зародившиеся во время совместного обучения, оказывали самое непосредственное влияние на процесс пополнения рядов конспиративных организаций. Характерно, например, что в 1824–1825 гг. Нарышкин принял в Северное общество В. А. Мусина-Пушкина и П. П. Титова, которые в свое время учились вместе с ним в Училище колонновожатых[600]. Нельзя не привести еще один факт: выпускники Училища рассматривались руководителями вновь созданного Союза благоденствия как наиболее подготовленные кандидаты для пополнения рядов общества. Вскоре по окончании Училища в 1816 г. были завербованы сокурсники Воейкова – Нарышкин, Муханов и А. Шереметев, почти одновременно – окончившие Училище позднее Христиани, Басаргин, Тучков и, видимо, Н. П. Крюков[601]. Это и неудивительно: молодые офицеры находились в сфере влияния семейства Муравьевых, отец которых возглавлял Училище, а также тяготевших к ним лиц (Петр и Павел Колошины, Бурцов и др.); большинство из них были хорошо знакомы друг с другом. Еще более укрепляла связи принадлежность к одному ведомству, совместная служба: после окончания учебного заведения его выпускники некоторое время проводили вместе, участвуя в топографических съемках под Москвой. В это время, по-видимому, происходило налаживание новых конспиративных контактов и принятие новых членов. В случае с Воейковым ситуация несколько другая: в 1816 г. он и другой воспитанник Училища колонновожатых – офицер квартирмейстерской части Е. Е. Лачинов, служивший впоследствии во 2-й армии и поступивший в Южное общество, отправились на службу в Грузинский корпус А. П. Ермолова[602]. По этой причине исследователь имеет все основания перенести время установления связей Воейкова с тайным обществом на более позднее время, если бы не одно обстоятельство.
Документально фиксируется факт непосредственного контакта Воейкова с кругом офицеров-квартирмейстеров в лице А. Н. Муравьева и его ближайших друзей, которые являлись главными инициаторами Союза благоденствия; именно Муравьев и его окружение были основными вербовщиками среди офицеров-выпускников Училища колонновожатых. В этом круге немалую роль играли контакты конспиративного характера, связанные с вновь образованным в Москве Союзом благоденствия. Особенно важно отметить, что хронологически этот факт оказывается соотнесенным с первой половиной 1818 г., временем активного пополнения рядов Союза благоденствия: в январе 1818 г. Воейков отправился в Москву, имея при себе письмо-рекомендацию Н. Н. Муравьева к друзьям и родственникам (вероятнее всего, к А. Н. Муравьеву), членам артели офицеров Генерального штаба, известной в исторической традиции под именем «Священной артели». Письмо имело целью ввести Воейкова в число участников артели: «Постоянство всякому члену Священной артели… Тебе, брату моему, лист сей показывает Николай Воейков, который заслужил его в моих глазах мыслями и поступками, сходными с правилами, знаменующими нас. Да каждый из вас ударит в колокол, да соберется вече наше, да прочтут сие писание в думе нашей. Там его вы испытайте и, буде слова мои окажутся справедливыми, удостойте его всеми правами, которыми пользуется почтенная братия наша. Тогда да назовется он членом Священного братства нашего; примите его в беседу вашу и просвещайте»[603].
По предположению Н. А. Задонского, именно к этому времени следует отнести сближение Воейкова с участниками тайного общества (только что созданного Союза благоденствия). Тем самым, частично опубликованный комплекс документов и переписки Н. Н. Муравьева подтверждает включенность Воейкова в декабристскую среду, близость его политических взглядов к мировоззрению деятельных участников Союза благоденствия. Приведенное письмо документирует и конкретные контакты Воейкова с этим кругом. Правомерно полагать, что принятие Воейкова в число участников артели могло быть первым шагом на пути к вступлению в Союз благоденствия. Во всяком случае, нельзя исключить того, что в 1818 г. дело не закончилось артелью, и А. Н. Муравьев принял хорошо ему известного Воейкова в декабристский союз, как это происходило и с другими воспитанниками Училища колонновожатых.
Достоверно установленный факт контактов Воейкова с активными основателями Союза благоденствия в 1818 г. дополняется следующими соображениями. Большая часть окончивших Училище офицеров поступала на службу в квартирмейстерскую часть и Генеральный штаб, занимая должности и в штабе Гвардейского корпуса. Сближение по службе и тесные дружеские отношения товарищей по совместному обучению еще более способствовали формированию конспиративных связей. В Петербурге в 1818–1819 гг. центральной фигурой кружка офицеров-штабистов, известного как «Священная артель» офицеров Генерального штаба (воспитанники Училища колонновожатых Павел Колошин, А. Шереметев, Вольховский), был