[614]. Нельзя не отметить, что Муханов приехал на Кавказ, состоя членом Южного общества; к этому времени он находился в тайных обществах более 6 лет[615]. Контакт Воейкова с давним участником конспирации и старым товарищем многозначителен: не исключено, что Воейков мог получить какие-то сведения и о Южном обществе.
Итак, связи Воейкова с членами тайных обществ, фиксируемые сохранившимися материалами переписки и следственными показаниями (А. Н., Н. Н. и Н. М. Муравьевы, Нарышкин, Оболенский, Лорер, Муханов, Якубович), позволяют говорить не только о тесной дружбе с участниками декабристской конспирации, но и о формальном членстве в тайном обществе этого «незамеченного» следствием декабриста. Включенность Воейкова в круг декабристских связей не вызывает сомнений. Учитывая эпизодичность его появлений в Петербурге, следует предположить, что в том случае, если он состоял в Союзе благоденствия, он несомненно вступил в него в свой приезд в Москву в 1818 г., а затем конспиративные контакты укреплялись во время приездов в Петербург, когда Воейков встречался с Нарышкиным. В 1824 г. Воейков продолжал находиться в орбите тайного общества, будучи связанным с активными участниками Северного обществ Нарышкиным и Оболенским; он участвовал в приеме новых членов (Лорер)[616].
Однако в ходе расследования привлечение к процессу Воейкова связывалось с вопросом о предполагаемом Кавказском обществе. Это отразилось в итоговой справке о Воейкове. Особенно наглядно данная ситуация предстает в другом документе, возникшем после завершения основного следствия. 29 октября 1826 г. дежурный генерал Главного штаба А. Н. Потапов спрашивал у В. Ф. Адлерберга: «По какому именно подозрению о принадлежности к тайному злоумышленному обществу взят был, но по исследованию оказался к тому не причастным, адъютант г. генерала от инфантерии Ермолова лейб-гвардии Измайловского полка Воейков?» Вопрос был, как видим, вызван необходимостью выяснить степень причастности Воейкова к делу. В ответе значилось: «…был взят по подозрению о принадлежности к тайному обществу в Кавказском корпусе, о существовании коего сделано было показание бывшим генерал-майором князем Волконским, со слов бывшего капитана Якубовича… По исследованию оказалось, что в Кавказском корпусе тайное общество не существовало… а спрошенные о Воейкове члены Северного и Южного обществ отозвались, что он ни к первому, ни к последнему их Союзу благоденствия не принадлежал» [617].
Сохранился уникальный документ, который содержит описание и оценки расследования, принадлежащие только что освобожденному бывшему подозреваемому. В письме к Н. Н. Муравьеву от 11 апреля 1826 г., отправленному, согласно данным публикатора, частным образом, Воейков сообщал: среди арестованных нашлись «злодеи, которые хотели замарать имена гнусною клеветою. Самые неприятные слухи о корпусе нашем носились по городу. Присяга не получалась весьма долгое время. Сверх сего, знакомство мое с Якубовичем, пребывание мое в столь смутное время в Петербурге, все сие не могло не навлечь на меня справедливого подозрения…». После допроса у Левашева в Зимнем дворце Воейков узнал: «Главное обвинение мое состояло в том, что будто в Грузии существует также общество злоумышленников и что я должен быть одним из членов оного, сие донесение сделано было генерал-майором Сергеем Волконским… Невзирая на все слухи весьма дурные о нашем корпусе, я так был уверен, что они несправедливы, что ручался головою своею, что у нас нет общества… После сих допросов я был представлен к государю и точно так же ручался за корпус головою и решительно утверждал, что у нас нет общества. Государь со мною говорил милостиво и довольно долго, после чего я был опять отвезен в Главный штаб и содержан до тех пор, пока не собраны были доказательства в моей невинности»[618].
Версия причин ареста и «главного обвинения», которой придерживается Воейков в письме, во многих элементах совпадает с итоговыми формулами следствия. Она целиком ограничивается неподтвержденным подозрением о Кавказском обществе; о других обвинениях, предъявленных автору, в письме умалчивается, как и о показаниях, которые подтверждали участие Воейкова в тайном обществе. Едва ли это случайно. Упоминание об акте освобождения сопровождается информацией о благородном и откровенном поведении автора письма на допросах, о случайности упавших на него подозрений. Несомненно, Воейков был заинтересован в сокрытии имевшихся против него серьезных обвинительных свидетельств, в концентрации внимания адресата на официально считавшемся «ложным» подозрении о Кавказском обществе, по которому автор письма был оправдан. Все это, в совокупности с дистанцированием от «общества злоумышленников», создает впечатление о полной невиновности освобожденного. Конкретные показания о принадлежности Воейкова к тайному обществу оказались скрытыми. Эти же показания остались невостребованными и следствием.
Штабс-капитан л.-гв. Измайловского полка Илья Федорович Львов был арестован по распоряжению, отданному командующим Гвардейским корпусом Воиновым 24 января 1826 г. Основанием для ареста стали показания Оболенского, который поместил в представленный им 21 января обширный список членов тайного общества фамилию Львова и в пояснение сообщил: «Львов и Кожевников приняты за несколько дней до 14-го декабря и, не командуя ротами, должны были действовать лично». Речь, таким образом, шла ни много ни мало об участии в военном мятеже. Кроме того, один из руководителей тайного общества в Петербурге и заговора 14 декабря открыл в своих показаниях, что о существовании тайного общества и его цели Львову сообщили сначала Н. П. Кожевников (тоже офицер Измайловского полка), а затем Я. И. Ростовцев[619].
И. Ф. Львов был сыном Федора Петровича Львова – человека, достаточно близкого к императорской фамилии, действительного статского советника, помощника статс-секретаря Государственного Совета по департаменту военных дел, известного музыканта, ставшего в 1826 г. директором Придворной певческой капеллы. Семейство Львовых было очень хорошо известно новому императору, оно пользовалось влиянием в придворных кругах[620].
В ходе следствия быстро выяснилось неучастие Львова в действиях заговорщиков в Измайловском полку и в самом выступлении на Сенатской площади. В сводке данных о поступках арестованных офицеров в день восстания, собранных в Измайловском полку, о Львове сообщалось: во время присяги находился во фронте (своего полка. – П. И.), в сопротивлении присяге, организованной группой заговорщиков, не участвовал. Вместе с тем, по собранным данным, Львов оказался человеком, тесно связанным с участниками заговора из числа Измайловских офицеров, – прежде всего с наиболее активным из них, Кожевниковым, который являлся к тому же его дальним родственником. 14 декабря ротный командир измайловцев И. И. Богданович, участник заговора, позвал Львова и «просил по родству унять Кожевникова, который (по словам его) бог знает, что делает с его стрелками». Львов отправился к Кожевникову, уговаривал его от имени Богдановича, упрашивал «не губить себя и отца своего…». Кроме того, стало известно, что 14 декабря офицер Конной гвардии (вероятно, Одоевский), встретив Львова, спрашивал у него как у своего товарища по заговору: «Что же не идет сюда ваш полк?»[621]
Львов был допрошен на заседании 26 января 1826 г., через два дня после ареста. Он категорически отрицал не только свое формальное участие в тайном обществе, но и какую-либо степень осведомленности о нем. Комитет, учитывая прямое свидетельство одного из лидеров заговора о его членстве, решил «спросить главнейших членов общества и дать в разноречии очную ставку», а также отобрать у Львова письменные ответы[622]. В ответах на допросные пункты Львов снова отрицал свое участие в тайном обществе и заговоре 14 декабря. Эти ответы были зачитаны на заседании 28 января. О Львове, как «несознающемся», решили «собрать еще более справок», а затем дать очную ставку с обвинителями. Помета на показаниях Львова, сделанная Адлербергом, гласила: «Спросить о нем… Трубецкого, Рылеева, Никиту Муравьева, Алекс[андра] Бестужева… Пущина, Одоевского, Кожевникова (Изм[айловского] полка), Андреева, Малютина»[623]. Ответы собирались в течение 31 января – 1 февраля. 2 февраля на заседании Комитета были заслушаны отзывы о Львове, отобранные у Пущина, Одоевского, Рылеева, Трубецкого. Кроме них, в распоряжении следствия были уверенные показания Оболенского, который по-прежнему утверждал, что Львов принят в члены Кожевниковым и Ростовцевым. Комитет положил спросить о Львове и последнего[624]. На заседании 4 февраля, согласно записи в журнале Комитета, были повторно заслушаны показания, сделанные Трубецким, Рылеевым, А. Бестужевым и Одоевским в ответ на особый запрос о Львове (все они не могли сказать ничего определенного о формальном приеме Львова в тайное общество, сообщая, что слышали об его участии от Оболенского). Комитет решил, что «хотя обвинение не сильно, однако для большего удостоверения, что он не ложно отрицается, уличить его очными ставками с князем Оболенским и Кожевниковым и, если его императорское величество дозволит, с поручиком Ростовцевым, бывшим адъютантом генерал-адъютанта Бистрома»[625]. Это решение так и не было реализовано: очные ставки с Оболенским, Ростовцевым и Кожевниковым не проводились.
В связи с имеющимися уличающими показаниями Львов был повторно допрошен: следствие пыталось выяснить меру его участия в тайном обществе. Львов продолжал категорически отрицать свою принадлежность к тайному обществу. Он отверг и главное уличающее показание Оболенского – о своем вступлении в тайное общество, знании планов заговорщиков и осведомленности о подготовке военного выступления в момент присяги новому императору. Ответ Львова был зачитан на заседании 20 февраля