. Это утверждение не находит подтверждения в документах следствия: формальная принадлежность Гудима к тайному обществу на процессе не была установлена, первоначальные уличающие показания были даны не им, а участниками восстания – морскими офицерами, которые разговаривали лично с Гудимом в канун событий 14 декабря и являлись авторитетными свидетелями в данном вопросе. Неверное обоснование появления уличающих показаний, отразившееся в семейном предании, представляется весьма симптоматичным. Оно в особенности обращает на себя внимание потому, что, в сущности, сообщает о полной фабрикации уличающих показаний; но, как видим, это обоснование не выдерживает проверки фактами[638]. В действительности, Гудим не признался в своей принадлежности к числу членов тайного общества и участии в совещаниях заговорщиков, но несмотря на это подвергся административному наказанию.
Совершенно фантастическими выглядят мотивы «оговора» со стороны Гудима, приведенные в записках А. Ф. Львова: придание себе «веса» в заговоре грозило лишь более тяжким наказанием. Очевидно, действительные обстоятельства этого эпизода существенным образом отличаются от семейного предания, а значит, правомерно придать больше веса показаниям флотских офицеров и вынужденному признанию Гудима. Отсюда с необходимостью вытекает вывод о более серьезном участии братьев Львовых в декабристском заговоре, чем это явствует из материалов следствия и, тем более, из его итогового заключения. Как представляется, всплывший на следствии эпизод с Мордвиновым объясняет одну из причин сокрытия фактов, связанных с участием Львовых в заговоре: возможно, эти офицеры являлись одним из звеньев, которые связывали руководство декабристского заговора с государственными деятелями, высшими сановниками, заинтересованными в политических переменах.
В числе подозревавшихся в участии в заговоре декабря 1825 г. находились братья Владимир Николаевич и Николай Николаевич Креницыны, прапорщики Измайловского полка. Арестованный по подозрению в участии в заговоре подпоручик того же полка К. П. Миллер показал, что его однополчанин подпоручик А. А. Фок 15 декабря, на следующий день после событий, когда офицеры полка, сопротивлявшиеся присяге, были вызваны к полковому командиру для объяснений, сообщил Миллеру, что «призывали только пятерых, но что еще были в заговоре два Креницына», которые, по словам Фока, «приглашены были в общество подпоручиком Кожевниковым и обещали не присягать», однако в действиях заговорщиков не участвовали. Эти сведения были предъявлены на следствии Фоку в сопровождении вопросов: «Точно ли Креницыны были предварены о намерении [заговорщиков] и точно ли обещали не присягать… в чем состояли их действия, когда и кем были приняты?». В своем ответе от 1 февраля Фок показал, что ему неизвестно, были ли Креницыны предупреждены и обещали ли они не присягать, но утверждал, что узнал об участии их «не ранее, как вечером накануне… происшествия», причем застал их у Кожевникова, и поэтому считал, что последний и принял обоих братьев в заговор. «Я не полагаю, чтобы они и после принимали какое-либо участие, да и у самой присяги я их не заметил, впрочем, ручаться не могу. Миллеру же я не говорил, что они обещали не присягать, а говорил, что они тоже замешаны», – заключал Фок[639]. Главный свидетель, Н. П. Кожевников, был также спрошен о Креницыных. Он подтвердил, что Креницыны являлись участниками «рассуждений его с прочими о сопротивлении новой присяге», но, по его утверждению, ничего не знали о существовании тайного общества и его планах. Главные члены Северного общества отозвались незнанием на запрос о принадлежности Креницыных к тайному обществу и участии их в заговоре[640].
После этого расследование было прекращено. Следствие, очевидно, пришло к заключению, что показания Фока и особенно Кожевникова «очистили» братьев Креницыных от обвинения в принадлежности к тайному обществу. Показания Миллера были «оставлены без внимания», сами Креницыны не привлекались к допросам[641]. Следует отметить, что сам факт осведомленности о готовящемся выступлении, а он был подтвержден полученными показаниями главных свидетелей, очень часто рассматривался как достаточный для предъявления обвинения и соответствующего (главным образом, административного) наказания. В данном случае фактически состоялось оправдание причастных к заговору офицеров; важную роль в этом сыграли, как видится, показания «главных» членов, отрицавших формальное членство Креницыных в тайном союзе.
Причастность братьев Креницыных к заговору, несмотря на оправдание их следствием, все же не осталась незамеченной. В отличие от большинства лиц, признанных невиновными, Креницыны находились на подозрении и после 1825–1826 гг. Бывший дивизионный начальник Измайловского полка император Николай I хорошо помнил каждого офицера и, по всей видимости, во время следствия тщательно наблюдал за тем, кто из них и в какой мере окажется причастным к тайному обществу и событиям 14 декабря. Поэтому когда вскоре после 1825 г. к нему поступил донос-характеристика на некоторых офицеров-измайловцев со сведениями о причастности их к заговору 1825 г., он счел нужным отразить в особых пометах свое мнение, основанное на материалах следствия 1825–1826 гг. и собранных в полку данных о поведении офицеров-заговорщиков 14 декабря. Пометы Николая I – очень важное и крайне любопытное свидетельство тех представлений о причастности офицеров полка к заговору, которые оформились у императора после окончания следствия. Почти все офицеры из списка, представленного вместе с доносом, были так или иначе «оправданы» замечаниями Николая I, за исключением братьев Креницыных. Напротив фамилии «поручика Креницына 1-го» император написал: «Он почти наверное участвовал в заговоре 14-го числа», напротив фамилии «подпоручик Креницын 2-й» – «Истинный негодяй», демонстрируя свое личное отношение к офицеру, подозревавшемуся в принадлежности к заговору[642]. Оценивая свидетельство, можно сделать вывод: несмотря на оправдание во время следствия, эти офицеры оставались в глазах высшей власти «виновными»: император, по-видимому, считал их заговорщиками, избежавшими наказания. В данном случае налицо ясные доказательства того, что акт оправдания следствием не исключал убеждения власти в неправильности итогового решения следствия, ее уверенности в сокрытии имевших место в действительности фактов и обстоятельств.
Говоря об освобожденных и оправданных в ходе следствия лицах, исследователь не может пройти мимо Василия Петровича Зубкова и Бориса Карловича Данзаса. В ходе расследования причастности их к тайному обществу сложилась весьма запутанная ситуация, наблюдаемая также в значительной степени и в исследовательской традиции, при оценке участия в декабристском союзе. Не позднее 6 января В. И. Штейнгейль, на первом допросе, снятом Левашевым, открыл, что он «видел частое сношение» И. Пущина с В. П. Зубковым, Б. К. Данзасом и Павлом И. Колошиным, при этом сам не мог подтвердить участие этих лиц в тайном обществе. Показание привлекло внимание императора, который на основе не очень четких свидетельств Штейнгейля отдал распоряжение о привлечении к процессу Зубкова и Данзаса: 6 января на заседании Комитета начальник Главного штаба Дибич объявил высочайшее повеление арестовать их[643].
13 января состоялись первые допросы Данзаса и Зубкова на заседании Комитета, а затем им были даны вопросные пункты. Данзас показал, что в тайном обществе не был, но знал от Пущина о его существовании и цели – распространении образования и искоренении злоупотреблений. Зубков же свидетельствовал, что ничего не знал о тайном обществе и не слышал о его существовании. На заседании 14 января в связи с показанием Данзаса было решено спросить Пущина: не открывал ли он еще что-нибудь, а Зубкова представить к освобождению. На показаниях Зубкова появилась помета Татищева: «О освобождении представить государю императору»[644]. Но резолюция императора на докладной записке о заседании Комитета гласила: «Повременить»[645].
В своих показаниях Данзас признал, что летом 1825 г. слышал от своего соученика по Лицею Пущина о некоем обществе с политической целью, но не придал этому значения; собственную же причастность к этому обществу отрицал на протяжении всего расследования, заявляя о своей полной «невинности»[646]. 20 января на заседании Комитета зачитывались показания, запрошенные у Пущина, который свидетельствовал, что в разговоре с Данзасом объявил о своей принадлежности к тайному обществу, имеющему цель «покамест» благотворительную, но которое в будущем намерено подготовить «средства к изменению правительства»; Данзас, по утверждению Пущина, советовал ему оставить это намерение. Больше ничего о тайном обществе Данзас, по словам Пущина, не знал, другого разговора между ними не было, а вступить в члены ему не предлагалось. Комитет решил представить решение об участи Данзаса императору, предлагая освободить его, вменив ему в наказание «за то, что не донес о тайном обществе», взятие под арест и содержание в крепости. Так же предлагалось поступить и относительно Зубкова, которого Комитет уже представлял к освобождению[647]. В докладной записке императору о Зубкове указывалось, что со времени резолюции императора о продлении расследования не обнаружилось никаких данных о принадлежности Зубкова к тайному обществу или его знании цели этого общества, поэтому Комитет вновь предлагал его участь на рассмотрение. Последовали резолюции императора: в отношении Зубкова – «выпустить с аттестатом», в отношении Данзаса – «посадить еще на месяц на гауптвахту и потом выпустить»