Тем временем 21 января, в своем большом перечне участников тайного общества, Оболенский назвал Зубкова среди членов, находящихся в Москве. Вместе с Колошиным, Штейнгейлем, Горсткиным и Нарышкиным Зубков был охарактеризован так: «Все сии члены женаты и потому принадлежат к обществу единственно по прежним связям», а «круг их действий» заключается только в благотворении, освобождении дворовых, улучшении состояния крестьян, заведении школ «в деревнях». Зубков был назван Оболенским среди членов тайного общества, имевшего целью «распространение просвещения», «улучшение состояния крестьян», освобождение дворовых людей. При этом Оболенский лично не знал Зубкова[649]. Речь шла о созданном Пущиным в Москве в начале 1825 г. «Практическом союзе», состоявшем из бывших членов Союза благоденствия, членов Московской управы Северного общества и его друзей, ранее не принадлежавших к политическим тайным обществам.
Показание Оболенского, адресованное на имя Николая I, поступило уже после принятия решения об освобождении Зубкова. По воле императора, объявленной Левашевым, у Зубкова был отобран уже выданный ему оправдательный документ «под видом некоторых перемен», а выезд из Петербурга запрещен. У Пущина и других участников «Практического союза» затребовали дополнительные показания. Пущин и Павел Колошин отвечали, что Зубков не принадлежал к нему, руководители Северного общества не знали о членстве Зубкова, Оболенский в повторном показании отвечал, что точно не знает, состоял ли Зубков в этом союзе, ссылаясь в этом вопросе на Пущина (о принадлежности Зубкова к какому-либо другому обществу Оболенского не спросили, об источнике сведений, которые легли в основу его прежнего показания, – тоже). Вывод, который сделали члены Комитета на заседании 25 января, состоял в том, что «уважительных причин привлекать Зубкова к делу о злоумышленном обществе» из представленных показаний не открывается, в силу чего аттестат ему нужно возвратить и разрешить отъезд из Петербурга. Император согласился с этим мнением[650]. В «Алфавите» Боровкова утверждалось, что Зубков «оказался не принадлежащим к обществу и не знавшим о существовании оного», а Данзас «только слышал о существовании общества, стремящегося к ниспровержению правительства, и о том не донес»[651].
Зубков оставил любопытнейший документ: «Рассказ о моем заключении в Санкт-Петербургской крепости», одно из первых по времени мемуарных свидетельств об аресте и привлечении к следствию по делу декабристских тайных обществ, созданное «по горячим следам» спустя несколько месяцев после освобождения. Особую ценность документу придает его синхронность событиям, свойственная ему подробность в описании основных процедур следствия. Это обстоятельство открывает уникальные возможности для оценки мотивов поведения подследственных, с одной стороны, и для анализа политики следствия, с другой. В «Рассказе» Зубкова можно обнаружить уникальные данные о приемах ведения «устных» допросов Комитетом, характере воздействия руководителей следствия на подозреваемого, которые нельзя извлечь из сохранившихся документов следствия. Зубков отразил существенно важные принципы, методы и приемы ведения устных допросов, которые, в той или иной степени, проявлялись в большинстве других случаев, в том числе в случаях подозреваемых, оправданных затем в ходе процесса. Это обстоятельство придает источнику особую ценность в контексте изучения особенностей расследования по «делу декабристов».
«Рассказ» позволяет установить тот пласт настроений и мотивов поступков подследственного, который трудно обнаружить в фиксированном виде в тексте даваемых им показаний, а также лучше понять характер воздействия на личность арестованного тех или иных шагов следствия. Вместе с тем, при сопоставлении с оригинальными показаниями Зубкова открывается возможность оценить точность его воспоминаний, критически проверить мемуарное свидетельство.
В ракурсе изучаемой проблемы оправдательный вердикт следствия в отношении Зубкова, несмотря на имевшиеся показания об участии его в тайном обществе, принадлежность мемуариста к категории оправданных наделяют рассматриваемый документ особым значением для настоящего исследования[652].
«Рассказ» Зубкова передает важные и, несомненно, типичные элементы «обработки» следователями вновь арестованного лица во время устного допроса – как предварительного, проводившегося Левашевым, так и «формального», на заседании Комитета. Так, согласно «Рассказу», Левашев начинает допрос сразу с сообщения об уличении нового подследственного свидетелями – его близкими друзьями и товарищами по службе, хорошо осведомленными лицами, предлагая немедленно признаться в принадлежности к тайному обществу, не усугубляя свою вину «запирательством». Если вновь арестованный отвергал сделанные против него показания, то заявлялась возможность очной ставки с теми, кто свидетельствовал против него. Сведения об обвинениях со стороны товарищей, так же как и угроза очной ставки, конечно, должны были серьезно воздействовать на допрашиваемого. Зубков, согласно мемуарному «Рассказу», на этом допросе счел возможным «открыть» о предложении, сделанном ему в 1817 или 1818 г., – вступить в литературное общество (не политическое, т. е. не антиправительственное). Вместе с тем он категорически отрицал свою принадлежность к тайному обществу политического характера. Обращение к оригиналу показаний Зубкова существенно корректирует это сообщение: согласно записи допроса Левашевым, Зубков указывал на то, что в 1818 или 1819 г. ему было предложено Ф. П. Шаховским вступить в общество, в котором требовалось жертвовать 10% своего годового дохода. Это сообщение поразительным образом совпадает со сведениями из доноса члена Союза благоденствия М. К. Грибовского, который сообщал, что члены этого Союза обязаны жертвовать 10% своих доходов. Кроме того, в показаниях Зубкова ничего не говорится о литературном характере этого общества. Можно уверенно полагать, что Шаховской предложил Зубкову вступить в Союз благоденствия, но тот, если опираться на его собственное показание, отказался[653]. В 1817 г. Зубков окончил Училище колонновожатых; именно в это время из среды воспитанников Училища активно набирались новые члены Союза благоденствия[654]. В мемуарном «Рассказе» Зубков, как представляется, счел за лучшее упомянуть о литературном характере того общества, в которое его приглашали.
Результаты допроса у Левашева были немедленно доведены до сведения императора. Левашев передал Зубкову слова Николая I о том, что его поместят в крепость и подвергнут дальнейшим допросам; если он докажет свою невинность, его «освободят» через два-три дня или «немного больше». Такая оценка содержала надежду на освобождение, если, при отсутствии новых уличающих данных, подследственный оставался на позиции полного отрицания участия в тайном обществе и даже знания о существовании этого общества[655]. Очевидно, подозрения против Зубкова и Данзаса были довольно значительны, – такого рода, что после первого допроса обоих отправили в крепость (в своем «Рассказе» Зубков удивлялся, что признавшегося в принадлежности к тайному обществу в 1817 г. А. А. Тучкова поместили в Главный штаб). Несомненно, причиной тому стала обнаруженная близость обоих к Пущину, одному из главных деятелей Северного общества и выступления 14 декабря 1825 г.; Тучков же заявил только о своей давней принадлежности к Союзу благоденствия[656].
Допрос Зубкова на заседании Комитета вел А. Х. Бенкендорф. На нем начался новый этап противоборства следователей и подозреваемого. Со стороны следствия вновь прозвучала констатация уже «известного» факта участия подозреваемого в «преступном» обществе: по словам члена Комитета, показания «неоспоримо доказывают» принадлежность Зубкова к тайному обществу; об этом говорят и вскрытые связи его с арестованными[657]. Требовалось откровенное и полное признание в характере участия в тайном обществе, либо осведомленности о нем. Примечателен и другой прием следователей в ходе «подготовки к допросу», направленный на формирование у обвиняемого надежды на прощение со стороны высшей власти. Член Комитета сообщал допрашиваемому: «Если сознаетесь – можете надеяться на высочайшее прощение»; если отрицание имеющихся доказательств продолжится – последует неминуемое и тяжелое наказание. Надежда на прощение в случае откровенного признания сопровождалась угрозой ужесточения наказания за сокрытие правды.
Согласно описанию Зубкова, следователи пошли даже на формулирование собственной оценки критериев причастности к конспиративной организации. Они утверждали во время устного допроса, что «преступное» тайное общество существенным образом отличается от масонства с его обрядностью и отлаженной методикой принятия членов: в отличие от масонства, в данном обществе «если вы разделяете идеи хоть одного из его членов, вы уже этим самым принадлежите к нему… вас могли завлечь»[658]. Тем самым подчеркивалась слабая формализация конспиративных связей, их неоформленность, отсутствие особых обрядов и развернутой системы посвящения в члены.
Зубков продолжал отрицать и свое членство в конспирации, и знание о ее существовании, и общий с ее участниками образ мыслей. При повторном отрицании следователи вновь сообщили о неизбежности очных ставок с обвинителями, но на этот раз в сопровождении конкретной угрозы: «…навстречу гибели идете». Подследственному настойчиво внушалась мысль, что ему не удастся избежать серьезного наказания после того, как выяснится факт «запирательства». Зубков со своей стороны настаивал на «оклеветании» «честных людей», просил очной ставки: «Возможно, что другие лица назвали меня, чтобы увеличить число виновных». Бенкендорф еще раз указал на то обстоятельство, что Зубкова обвиняют его близкие друзья – тем самым обвинение имело серьезное доказательное значение: «Вы не можете же отрицать, что эти господа говорили при вас о своих планах?». Зубков отверг и это. Его отрицание следователи встретили, по словам мемуариста, недоверчиво: сам факт, что подозреваемый был близким другом главных заговорщиков, от чего он не отказывался, д