ля них был вполне достаточен для серьезного подозрения. Отрицание Зубкова – что при этом он не слышал от них политических разговоров – в момент допроса явно оценивалось как неискреннее, и допрашиваемый подвергался активному давлению. В заключение допроса Зубкову обещали провести очную ставку и потребовали от него обдумать свои показания, прежде чем изложить их на бумаге. Его вновь поставили перед выбором: надежда на прощение в случае полной искренности или верное наказание («гибель»).
Письменные «пункты», по заключению Зубкова, представляли собой фактически полное повторение вопросов, заданных в присутствии Комитета. Они включали вопросы о принадлежности к тайному обществу и знании его целей и намерений. «Не дожидаясь приведения неопровержимых доказательств и очной ставки с… обвинителями», предлагалось признаться откровенно в членстве или знании о существовании общества. Формулировалось доказательство принадлежности Зубкова к числу членов: его связи с активнейшими членами и полученные показания[659].
В письменных показаниях Зубков продолжил линию полного отрицания; он категорически отверг обвинения, повторив сообщение о своем участии в масонских ложах и отказе от предложения войти в состав общества с благотворительной целью. Свои контакты с главными обвинителями Зубков поставил в рамки дружеских отношений, утверждая, что никогда не имел с ними политических разговоров. От Пущина слышал о пользе освобождения крепостных, «жалобы на судопроизводство»; разговоры о важных предметах встречал со смехом, зная его как человека «веселого». О цели его отъезда в Петербург в дни междуцарствия не знал. В некотором противоречии с занятой позицией, с заявленным отсутствием политических разговоров Зубков показал, что с Кашкиным говорил о «французском правлении», депутатах, улучшении судопроизводства, адвокатах и т. д., но о тайном обществе не говорил, дополнительно сообщая, что сам вскоре «совершенно перестал заниматься политикою» (?!), «закрыл Сея и Сисмонди»[660]. Согласно «Рассказу», Зубков счел также нужным «открыть» о собраниях у Колошина по вечерам, на которых он часто бывал («мы обыкновенно съезжались все у Колошина…»), но, не дожидаясь их завершения, сам лично уезжал домой (в показаниях этой детали нет, наоборот, сообщается, что здесь между прочим говорили об «устройстве» своих имений). Зубков ссылался на Данзаса, Колошина и Пущина и вновь утверждал свои отрицания.
В оригинале показаний Зубков большое место отвел утверждениям, что, будучи хорошо знаком с Павлом Колошиным, Кашкиным, С. Семеновым и Пущиным, никогда не слышал от них о тайном обществе. Зубков утверждал также, что не боится ни улик, ни очных ставок и уверен в своей невиновности. Вместе с тем он писал: «Не ручаюсь совершенно за свою память и не могу решительно сказать, чтобы никогда ни с кем политического разговора не имел…». Кроме того, Зубков косвенно ставил под сомнение объявленный им «неполитический» характер своих отношений с некоторыми из названных им лиц, свидетельствуя, «что уже около двух лет… ни одной политической, ни юри[ди]ческой книги не читал и не думал ни о теориях, ни о переменах…». Получалось, что раньше Зубков об этих предметах думал и, вероятно, говорил с известными участниками тайных обществ[661].
На примере Зубкова хорошо видно, что одной из существенно важных для подследственного проблем построения линии защиты являлось «объяснение» полученных следствием обвинительных показаний, иными словами – трансформация их содержания из обвинительного в «безопасное». После настойчивого решительного отрицания «политических разговоров», не говоря уже о принадлежности к тайному обществу или знании о нем, Зубков, как он пишет, «не переставал думать» о действии, которое это отрицание произведет на следствие. По-видимому, он не был уверен в эффективности занятой позиции в связи с наличием, по уверениям следователей, показаний авторитетных свидетелей об обратном. Поэтому Зубков решил послать дополнительное показание (оно датировано 15 января), в котором как раз и пытался объяснить появление обвиняющих показаний, очень мало зная об их сути: это была одна из главных уловок следствия. Он решил сообщить о характере политических разговоров, которые он раньше полностью отрицал; этим своим показанием он фактически признавал их: «Члены тайного общества могли считать меня за своего, потому что по приезде моем из-за границы я занимался политикою и восхищался французскими постановлениями… Главными нашими разговорами были судебные дела… никогда не желал освобождения крестьян… Я верил глупым слухам о могущей произойти междоусобной войне после кончины императора Александра…
никогда ни с кем не сговаривался переменить образ правления в России…», а со времени женитьбы перестал заниматься политикой[662]. Но перемены, как считал автор показания, должны исходить от верховной власти; он снова требовал очных ставок. Зубков выражал уверенность в своем оправдании, даже просил у императора гласного оправдания, чтобы официально очиститься от подозрений и вернуть к себе «уважение» в обществе. Вместе с тем из «Рассказа» явствует, что он ожидал очной ставки с большим волнением. В этом можно усмотреть естественное волнение невинно обвиненного перед встречей с обвинителем. Но нельзя исключать и другое: скрываемое им на допросах опасение того, что доказательства невиновности окажутся недостаточными, страх перед обнаружением скрываемой информации.
Очной ставки так и не последовало, ожидание решения следствия затягивалось. Крепостное заключение и, в особенности, ожидание вердикта следствия налагали серьезный отпечаток на линию защиты подследственного. Постоянное ожидание решения участи (освобождения или нового обвинения) подтачивало силы, заставляло предпринимать новые шаги. Зубков отмечает охватившее его желание получить свободу любым путем: даже через лишение чина и «сана» (дворянства)[663]. Он не исключал того, что избранная линия защиты не принесет ему оправдания, и от нее придется отказаться, что доказательства будут более серьезными и достаточными для обвинения. Что за этим стоит: убеждение невиновного в пристрастном, обвинительном уклоне следствия или угрожавшее подследственному обнаружение фактов участия в делах тайного общества?
Вскоре Комитет признал, что Зубков не только не принадлежал к тайному обществу, но и не слышал о его существовании. Любопытно выстроен в мемуарном «Рассказе» эпизод с временным изъятием у Зубкова оправдательного документа в связи с показаниями Оболенского. Особенно важно, что несмотря на свое освобождение и получение «аттестата», Зубков, однако, не был до конца уверен в своем полном оправдании. Возможно, он ожидал новых «открытий» со стороны подследственных. Узнав, что в Петербург привезен П. Д. Черкасский, товарищ Зубкова и Данзаса по службе у Д. В. Голицына, он «был сильно возбужден» и, уже находясь на свободе, лег спать «с твердой уверенностью», что его вновь арестуют. И действительно, на следующий день ему было велено явиться к столичному генерал-губернатору П. В. Голенищеву-Кутузову; здесь у него был отобран «аттестат». Несмотря на официально названную причину («пропуск» в документе), Зубков не сомневался в том, что его привлекут к следствию снова. Согласно изложенному в «Рассказе», он отправился к Левашеву и сообщил о криминальном, с его точки зрения, эпизоде: разговоре с Черкасским, в котором он рассказал последнему о существовании «мнимого заговора» во главе с А. П. Ермоловым, – по словам Зубкова, «ради смеха». Но Левашев не придал этому никакого значения, зато назвал истинную причину задержки с полным освобождением: показание Оболенского. Согласно «Рассказу…», Оболенский показал о принадлежности Зубкова к разряду членов, где целью считалось «распространение образования». Характерно, что Левашев озвучил позицию следствия: этот «класс» не подлежит ответственности, но есть подозрение, что принадлежавшие к нему лица могли знать о других, политических планах, «…обо всем обществе». При этом Левашев не мог сказать Зубкову об ожидавшей его участи; последний был уверен в предстоящем новом заключении. Но, как он узнал позже, продолжение расследования по его делу было сочтено излишним, через несколько дней ему возвратили оправдательный документ и выдали разрешение покинуть Петербург: Оболенский не мог доказать свое показание[664].
Какова же все-таки действительная степень участия Зубкова в делах тайного общества? Можно ли говорить о его членстве в декабристском союзе? Оправдательный вердикт определили показания самого Зубкова, проведенное им до конца отрицание любых свидетельств о своем членстве или извещенности о тайном обществе, даже «политических разговоров» с арестованными, а также показания единственного свидетеля – друга Зубкова, Пущина. В силу этого его принадлежность к конспиративным организациям на следствии не была доказана, хотя об этом свидетельствовал вполне осведомленный Оболенский. Несомненно, в качестве уличающей информации может рассматриваться показание С. Н. Кашкина, который в ответах на допросные пункты от 24 января сообщал, что С. Семенов в доме Зубкова «в присутствии хозяина» передавал содержание адресованного ему письма И. Пущина (о намерении поднять восстание в Петербурге), впрочем, утверждая, что Зубков к тайному обществу не принадлежал. Эти показания были зачитаны в Комитете 27 января[665].
«Невиновность», при внимательном анализе показаний Зубкова и свидетелей по его «делу», а также мемуарного «Рассказа», ставится в значительной степени под сомнение, так как вступает в противоречие с целым рядом обстоятельств и весомым количеством косвенных данных. Во-первых, это многолетние тесные связи Зубкова с московскими конспираторами, что удостоверено показаниями Оболенского, Штейнгейля, Данзаса, Кашкина; об этом же говорит факт совместного обучения Зубкова с многими будущими участниками конспирации в Училище колонновожатых (в т. ч. с Павлом Колошиным и др.), предопределивший их давнее знакомство