[666]; сюда же следует отнести отраженную в показаниях и «Рассказе» Зубкова его многолетнюю дружбу с активными участниками московской управы Северного общества (Пущиным, Кашкиным, Колошиным), постоянный контакт с товарищами по службе при Московском генерал-губернаторе и в Московском надворном суде. Во-вторых, это занятия «политическими науками», отнесенные Зубковым ко времени после возвращения из-за границы, – интерес, сближавший его с участниками декабристской конспирации. Питаемое им «восхищение» французскими судами присяжных и конституционными учреждениями делало его единомышленником декабристов. В-третьих, серьезное значение имеет факт сделанного Зубкову предложения вступить, очевидно, в Союз благоденствия, которое было им отвергнуто, по собственному утверждению; это указание подозреваемого осталось непроверенным. В-четвертых, особый интерес представляет упомянутое показание Кашкина о прочтении письма Пущина к С. Семенову (в нем сообщалось о подготовке выступления 14 декабря) в доме Зубкова, в его присутствии. Этому свидетельству на следствии не было придано должного значения: факт осведомленности Зубкова о готовящемся мятеже в Петербурге, видимо, остался вне сферы внимания следствия, между тем, его трудно переоценить: при Зубкове можно было говорить о самом сокровенном, не опасаясь распространения конспиративной информации. Это показывает как тесные отношения Зубкова с видными деятелями декабристского общества, так и близость его «образа мыслей» московским конспираторам, если не полное единство их взглядов. Очевидно, посвященность Зубкова в дела тайной организации, доверие к нему были столь серьезными, что при нем не скрывали самых важных вопросов, к которым безусловно относился предмет письма Пущина. Подобный уровень доверия соответствует, как правило, формальному членству (хотя бы первой ступени членства). Примечательно, что в своем мемуарном «Рассказе» Зубков придает особое значение аресту Кашкина: по словам Зубкова, когда он узнал об этом, стало ясно, что и ему самому не удастся избежать привлечения к следствию. Зубков объяснял это тем, что Кашкин был «связан со многими серьезно замешанными лицами»; при этом «Рассказ» содержит неоднократно повторяемые уверения Кашкина, «что не принадлежит ни к какому тайному обществу» (однако на следствии вскрылось обратное: оказалось, что Кашкин участвовал и в Союзе благоденствия, и в Московской управе Северного общества, входил он и в «Практический союз»[667]).
Важно отметить, что мемуарный «Рассказ» Зубкова создавался в целях самореабилитации: автор неоднократно заявляет о своей невиновности, уделяет внимание опровержению «слухов» и подозрений о его формальной принадлежности к тайному обществу[668]. И в показаниях, и в «Рассказе» он стремится представить себя исключительно другом и сослуживцем арестованных, оставшимся при этом вне конспиративных связей. Между тем, в показаниях Зубкова и в «Рассказе» обнаруживается немало оговорок и указаний, заставляющих сомневаться в правдивости избранной им на следствии основной линии защиты. 1) Обращает на себя внимание интерес Зубкова к политическим вопросам, отвергаемый в показаниях, но вытекающий из их существа. Этот интерес влек за собой занятия политэкономией, юриспруденцией, историей, статистикой, обостренное внимание к современным политическим проблемам. Отсюда с неизбежностью вытекает наличие «политических разговоров» с известными членами тайных обществ, составлявшими близкое окружение Зубкова. Следовательно, отрицание Зубковым разговоров политического характера с арестованными не находит подтверждения в его же собственных показаниях, вступает с ними в противоречие. 2) Не менее существенны постоянные встречи Зубкова с участниками тайных обществ, тесное дружеское общение с ними на протяжении многих лет, фиксируемое в его показаниях. Из этого явствует откровенный, доверительный характер их взаимоотношений, что на фоне близости политических взглядов создает почву для вовлечения в ряды тайного общества. 3) Еще более важными являются черты и характеристики поведения Зубкова в период следствия, говорящие о колебаниях в правильности выбранной линии защиты, скрытых от следствия фактах и обстоятельствах, о которых можно судить, опираясь на замеченное выше противоречие в показаниях Зубкова.
К числу этих черт и характеристик нужно отнести: а) противоречия в показаниях, колебания в занятой позиции полного отрицания; б) беспокойство перед очной ставкой с основным свидетелем; в) добровольное объявление следствию, почему заговорщики считали его «своим»; г) промелькнувшую мысль о более серьезном «признании» [669]; д) страх перед новыми обвинениями; е) опасение серьезного наказания, которое не соответствовало открытой в показаниях и выявленной следствием информации; ж) неуверенность в полном официальном оправдании; з) убежденность в новом аресте (уже после состоявшегося освобождения).
Ожидание серьезных и конкретных обвинений со стороны следствия и свидетелей, которое обнаруживается при анализе мемуарного «Рассказа» Зубкова, говорит о многом. И, прежде всего, о наличии предмета умолчания, скрытого от официального расследования. Почти с полной уверенностью можно утверждать: в ходе следствия Зубков сомневался в том, что избранная им линия защиты принесет оправдание, что она выдержит новые обвинения. Если Зубков был уверен в своей полной непричастности к тайным обществам, в полноте и откровенности своих показаний, то почему он опасался новых обвинительных данных и нового ареста, почему боялся грозящего ему серьезного наказания (не за «запирательство» ли?)? Ответить на этот вопрос можно дать, только предположив, что часть информации о контактах Зубкова с декабристским обществом была им скрыта в показаниях и в оправдательном мемуарном «Рассказе».
В этой связи интересно отметить следующее: Зубков уверял в своем «Рассказе», что он «не был виновнее» Данзаса, и хотел знать о том, что случилось с Данзасом: «Если бы я знал, в каком он положении, то ждал бы того же и для себя…». Поэтому он интересовался участью друга даже у посещавшего его в крепости офицера. Между тем, как уже говорилось, Данзас признался, что слышал о существовании тайного общества с целью «изменения» правительства, хотя сам в него не вступал. Если это действительно так, то подобные связи с заговорщиками, по-видимому, имелись у Зубкова. На следствии ему удалось почти полностью умолчать о политическом характере «бесед» и контактов с Пущиным и другими, тогда как Данзас не смог выдержать эту позицию до конца, поплатившись месячным арестом на гауптвахте. Таким образом, следует предположить, что и в случае Зубкова имела место та же степень причастности к декабристской конспирации: речь идет по крайней мере о знании существования тайного общества с целью изменения «образа правления», осведомленности о его политической цели. Думается, данное наблюдение может служить надежным основанием для вывода о том, что обоим освобожденным, равно как и основным свидетелям по их делам, удалось скрыть и некоторые другие факты и обстоятельства. Позиция же Пущина, отраженная в его показаниях, в немалой степени определялась давними дружескими отношениями с совоспитанником по Лицею Данзасом и Зубковым.
Прямого и однозначного ответа на вопрос о членстве Зубкова и Данзаса в Московском отделении Северного общества получено не было, и вряд ли этот вопрос можно решить окончательно при настоящем состоянии источников. И Зубков, и Данзас демонстрировали на следствии полную откровенность, подробно рассказывая о своих встречах с арестованными товарищами, сообщая о мелких деталях разговоров с ними и создавая таким образом впечатление исчерпывающей полноты показаний и полной искренности. Оба требовали очных ставок с обвинителями, показывая уверенность в своей невиновности (заметим, что этого требовали и многие лица, впоследствии признанные виновными). Вместе с тем следует констатировать: из всей совокупности данных видно, что оба оправданных лица знали о существовании общества с благотворительной и политической целью во главе с Пущиным, вели разговоры на актуальные политические и острые общественные темы с его известными участниками. Дело, таким образом, не ограничивалось «короткими связями» по службе и дружбой с несколькими «из самых ревностных» членов тайных обществ[670]. Необходимо указать и на то, что Зубков и Данзас более всего контактировали с участниками «Практического союза», как это видно из их собственных показаний, мемуарного «Рассказа» Зубкова и показаний свидетелей. Учитывая сравнительную «умеренность» целей «Практического союза», его слабую организационную оформленность (фактически – кружок близких товарищей, поставивших перед собой благотворительные и «нравственные» цели), можно считать Зубкова и Данзаса если не формальными его членами, то участниками собраний союза. Несомненно также, что оба входили в тесный дружеский кружок, группировавшийся вокруг Пущина, являлись его единомышленниками, разделяя основные мнения лидера, и, тем самым, входили в ближайшее окружение одного из руководителей Северного общества.
Обоснованные свидетельства о лицах, которые подозревались в участии в декабристской конспирации, а затем были оправданы, обнаруживаются среди показаний членов Славянского общества. В связи с такого рода показаниями в поле зрения петербургского Следственного комитета и военно-судной комиссии, созданной при Главной квартире 1-й армии в Могилеве, попали ротные командиры Троицкого пехотного полка капитан Киселевич и поручик Ярошевич. Вопрос о принятии в тайное общество этих офицеров оказался тесно связанным с одним из самых опасных, с точки зрения обвинения, событий, происходивших одновременно с выступлением Черниговского полка: попытками членов Славянского общества поднять другие полки 1-й армии.