С. Семенов отрицал свое знание умысла Муханова, утверждая при этом, что не помнит, кто именно был у Митькова. Он сообщал, «что было несколько человек сторонних»; при этом стоит напомнить, что вплоть до 28 марта Семенов полностью отрицал какую-либо степень своей причастности к тайному обществу[713]. В записке о Семенове Комитет формулировал дело таким образом, что одни участники собрания у Митькова уединились в комнате, где сделал предложение Муханов, а другие находились в соседней комнате, в которой оставался Нелединский. Семенов был отнесен к числу последних, не знавших о предложении Муханова, на основе собственных показаний и показаний Фонвизина, говорившего о своем пребывании вместе с Семеновым и Нелединским отдельно от других собравшихся в доме Митькова[714]. На очных ставках в начале мая 1826 г. Муханов признал сказанные им слова о необходимости отправиться в Петербург для покушения на императора. Сведения о присутствии Нелединского в доме Митькова в момент разговора Муханова с членами тайного общества попали в итоговую записку, резюмирующую содержание сделанных показаний[715].
Из приведенного обзора показаний, касающихся собрания в доме Митькова, можно сделать вывод о том, что часть собравшихся не была знакома с Нелединским. Это Муханов и Фонвизин, которые спрашивали о нем у других присутствующих. Первый раз его видел и Якушкин. Другая часть участников собрания, напротив, несомненно знала его. К ним нужно отнести хозяина дома Митькова, который, очевидно, и пригласил к себе Нелединского, а также Семенова. Стоит отметить, что утверждения о непринадлежности Нелединского к числу членов тайного общества принадлежат, в основном, группе незнакомых с ним лиц (Муханов, Фонвизин).
Вместе с тем один из них, Якушкин, наоборот, выступил главным автором уличающего показания о Нелединском, прямо назвав его членом общества. Очевидно, чтобы утверждать это, он должен был быть уверенным в членстве Нелединского. Поскольку Якушкин лично его не знал, он опирался на информацию, полученную от другого участника собрания, знакомого с Нелединским. Таким лицом мог быть Митьков, но он в своих показаниях на следствии назвал Нелединского «посторонним» лицом, не принадлежавшим тайному обществу. В то же время показания, данные в условиях следствия, касающиеся столь опасного с точки зрения обвинения эпизода, не могут быть признаны полностью достоверными: Митьковым могли руководить мотивы спасения от грозящего привлечения к ответственности человека, который, как он предполагал, не был арестован и которого он, как представляется, пригласил к себе. Все сказанное заставляет отнестись к его показанию с большим сомнением. Согласно имеющимся показаниям, в одной комнате с Нелединским долгое время находился С. Семенов, бывший секретарь Союза благоденствия, прекрасно осведомленный о персональном составе тайных обществ. Очевидно, он был знаком с Нелединским, однако следствие не обращалось к нему с вопросом о причастности последнего к тайному обществу.
Для исследователя особое значение имеет факт присутствия Нелединского в момент политически острых разговоров и обсуждений, в том числе – предложения Муханова. Если бы Нелединский был полностью чужд настроениям собравшихся членов тайного общества, то его присутствие в такой момент было бы невозможным. Вероятнее всего, Нелединский был одним из тех уже отошедших от тайного общества членов, кто сохранил прежние связи с некоторыми из деятельных его участников. В сущности, в этом положении находились и некоторые другие собравшиеся у Митькова лица – Якушкин и Фонвизин. При Нелединском, как выясняется из полученных показаний, на этом собрании не сдерживались в опасных разговорах: характерно, что опасения Муханова относительно присутствия на собрания «постороннего» Нелединского не разделялись всеми собравшимися: при нем говорили вполне «откровенно». Во всяком случае, обсуждение событий 14 декабря в Петербурге, сочувствие, проявленное к заговорщикам, желание «отомстить» за них – все это было обнаружено Мухановым и другими участниками разговора непосредственно в присутствии Нелединского; в этом согласны все показания. Степень откровенного обсуждения заставляет отнестись с сомнением к отрицанию принадлежности Нелединского к декабристскому обществу со стороны авторов показаний.
Предположение о формальном участии Нелединского в декабристской конспирации подкрепляется свидетельствами других источников. Показания о принадлежности Нелединского к тайному обществу, сделанные на следствии, подтверждаются в мемуарных текстах Якушкина. Описывая в них события, происходившие в декабре 1825 г. в Москве, он упоминает Нелединского в качестве члена тайного общества[716]. По итогам опроса некоторых арестованных Нелединский был сочтен следствием вполне оправданным, показания Якушкина признаны неподтвердившимися. Справка о Нелединском в «Алфавите» Боровкова утверждает, что показания Якушкина Комитет оставил «без внимания», очевидно, в силу доказанной «невиновности» бывшего подозреваемого[717].
К числу оправданных следствием лиц, об участии которых в декабристской конспирации имелись авторитетные свидетельства, следует отнести штабс-капитана квартирмейстерской части Николая Павловича Крюкова. Арест и привлечение его к следствию обычно связываются с показаниями С. М. Палицына, который на своем первом допросе 2 или 3 января 1826 г., записанном Левашевым, упомянул Крюкова в качестве своего знакомого, который жил с ним на одной квартире вместе с еще одним заговорщиком М. Н. Глебовым. Это явилось причиной для подозрения о принадлежности Крюкова к заговору[718]. После выяснения непричастности Крюкова к тайному обществу и заговору, после того, как оказалось, что Палицын и Глебов ничего не сообщили своему товарищу о готовящемся выступлении, последовало решение об освобождении его из Петропавловской крепости. Все скоротечное расследование заняло чуть больше 2 недель: Крюков был арестован в Москве 6 января 1826 г., доставлен в Петербург, допрошен Левашевым и заключен в крепость 9 января, получил вопросные пункты 21 января, а освобожден с оправдательным аттестатом 30 января 1826 г.[719] Весь ход событий, начиная от ареста и заканчивая актом освобождения, лаконично описан самим Крюковым в особом мемуарном рассказе, написанном вскоре после происшедших с ним событий[720].
То, что исследователи могли почерпнуть из этого рассказа, а также из краткой справки «Алфавита» Боровкова, ограничивалось исключительно тесными дружескими и служебными контактами Крюкова с несколькими участниками тайного общества и заговора. В свете этого к Крюкову надолго пристал образ офицера, арестованного случайно. В соответствии с характеристикой публикатора его рассказа Б. Л. Модзалевского, этому «чуждому всякой политики» человеку, «неожиданно вовлеченному в водоворот непредвиденных событий», пришлось доказывать свою действительную невиновность, выходить из крайне трудного положения, а итогом расследования стало закономерное оправдание Крюкова[721].
25 января на заседании Комитета были заслушаны его показания, в тот же день следствие запросило императора об освобождении Крюкова, как невиновного. Последовала резолюция Николая I: «Если не рано». 26 января следователи сочли возможным освободить офицера «ныне же», в связи с тем, что к этому времени имелись показания о Крюкове, отобранные у Рылеева, А. Бестужева, Каховского – все они не знали об участии Крюкова в тайном обществе[722].
Действительно, на первый взгляд Крюкова вполне можно зачислить в разряд случайно привлеченных к следствию лиц, справедливо освобожденных после недолгих разысканий (А. А. Жандр, братья А. Н. и П. Н. Очкины и т. д.). В самом деле, он был арестован вследствие проживания на одной квартире с Палицыным и Глебовым. Сам Крюков как в показаниях, так и в мемуарной записке отрицал любую связь с тайными обществами[723]. Кроме того, отвечая на повторный запрос о названном им Крюкове, Палицын утверждал, что никогда не говорил ему о тайном обществе[724]. М. Н. Глебова о Крюкове, по всем указаниям, не спрашивали.
Но следствие, сконцентрировавшее свое внимание на тесных отношениях Крюкова с рядом участников заговора 14 декабря, оказалось невнимательным к другим свидетельствам, прозвучавшим в ходе процесса. Неожиданные факты вскрываются в показаниях Н. М. Муравьева, отложившихся в следственном деле Ф. П. Толстого. 24 января, накануне рассмотрения показаний Крюкова (25 января) и почти одновременно с решением Комитета об его освобождении, Муравьеву был задан вопрос о принадлежности к тайному обществу Ф. П. Толстого и «квартирмейстерской части штабс-капитана» Крюкова. Ясно, что следователи пытались узнать у Муравьева, хорошо осведомленного об участии офицеров квартирмейстерской части и Генерального штаба в тайных обществах, именно о Н. П. Крюкове (троюродный брат последнего, Николай Александрович Крюков, также служивший в квартирмейстерской части и впоследствии преданный суду, имел чин поручика). В ответ Муравьев писал: «Сколько я помню, Александр Муравьев в 1818 году в Москве принял в Союз благоденствия едва лишь только перед сим произведенного в офицеры по квартирмейстерской части г. Крюкова. Вот все, что я об нем знаю»[725].
Можно предположить, что речь здесь идет о Н. А. Крюкове, окончившем Училище колонновожатых и произведенном в офицеры в 1819 г. Предположение опирается на версию о том, что Муравьев, не зная лично обоих, в ответ на запрос о Н. П. Крюкове ошибочно указал на его троюродного брата. Однако такому предположению можно противопоставить целый ряд убедительных контраргументов. Во-первых, Никита Муравьев, несомненно, был достаточно хорошо знаком со своими сослуживцами, к которым принадлежал штабс-капитан Н. П. Крюков. Во-вторых, приведенные им биографические реалии (а говорит он о принятии Крюкова, «едва лишь только перед сим произведенного в офицеры») прямо указывают на то, что упомянутый человек стал офицером не позднее 1818 г. В-третьих, Муравьев сообщил о приеме, осуществленном А. Н. Муравьевым. Между тем, никаких следов участия А. Н. Муравьева в принятии Н. А. Крюкова в Союз благоденствия ни его следственное дело, ни другие следственные материалы не содержат. После окончания учебы в Училище колонновожатых в 1819 г. Н. А. Крюков отправился на службу во 2-ю армию и уже там в 1820 г. вступил в Тульчинскую управу