– А она знает, что вы ко мне поехали?
– Нет. Я предпочел ничего ей не сказать.
– Если я напишу записку, вы ей передадите?
– Да, я могу сделать это для вас.
– Мы договорились, что будем писать друг другу письма. А потом… она не пришла в последний вечер. Мы не особенно-то таились, знаете ли. И мне никогда не приходило в голову, что за нами может кто-то шпионить или выслеживать нас. Мне казалось, что мы одни в мире.
Взгляд его стал плывущим и нежным. Он заложил два пальца за воротник рубашки: ему явно не хватало воздуха.
– В таких маленьких городках, как наш, все все про всех знают. Непрерывно чешут языки и в выражениях не стесняются. Знаете, как у нас говорят, когда у людей роман?
– Нет.
– Что они перепихиваются. Или у них шашни. Так что нравы суровые.
– Ну на нас это просто свалилось с неба. Мы действительно внезапно влюбились друг в друга.
Он покраснел, когда сказал это.
– Я отнюдь не дамский угодник. И у меня не было никаких любовных историй до Леони. И вообще это нельзя назвать любовной историей, это самая настоящая любовь.
Я с большим трудом удержался, чтобы не сорваться.
– Мы расстались две недели назад, и это кажется мне вечностью. Я так мало знаю о ней. Ну знал, что она замужем, это да. Что у нее нет детей. Что она вообще не может иметь детей. Мы о других как-то и не разговаривали, мы были целиком заняты друг другом. И когда я уезжал, то попросил ее ждать меня. Моей младшей дочери десять лет. Через несколько лет она подрастет и перестанет во мне нуждаться.
Ему, видимо, показалось, что он слишком далеко зашел в своих откровениях, и он спохватился:
– Ну, в конце концов…
Он почесал правую руку, посмотрел на бармена за стойкой.
– Она больна чем-то? – спросил я.
– Нет! К счастью!
– Вы меня напугали.
– Нет. Все дело в ее матери. Она суровая, недобрая женщина. И не слишком-то ее любит. Ох, да, по сути, она вообще никого не любит. – Он добавил с робкой улыбкой: – Жозефина раздражает ее, потому что у нее нежная душа, она неуклюжая, неловкая, она не уверена в себе.
Он выдавил из себя робкую, жалкую улыбку. Улыбку побежденного.
– Ну и вот, я не могу оставить ее одну…
– Вашу жену?
– Нет, дочку. Я пока должен за ней присматривать.
Плиссонье явно смутился. Он говорил со мной так, словно разговаривал сам с собой, я уже перестал что-либо понимать. Я подумал, что он, вероятно, не часто употребляет спиртное и совсем не умеет пить.
– Послушайте, – сказал я тогда, чтобы положить конец всем этим невнятным откровениям, – напишите Леони письмо, я ей его передам, и воздержитесь от встреч с ней и вообще от любого общения в течение некоторого времени. Вы же не хотите стать причиной ее гибели?
– Ох, нет, конечно!
Я знаком попросил официанта принести второй стакан виски, но Люсьен Плиссонье отказался. Он явно плохо себя чувствовал. В баре работал единственный вентилятор, и тот был в другом конце зала. Было жарко, душно, как-то тяжело. Бар был полон. Какая-та женщина рядом с нами курила сигарету за сигаретой, очень громко говорила и хохотала. Он сморгнул и втянул голову в плечи, не желая этого слышать.
– Тут, правда, очень душно, или это что-то со мной?
– Вы, наверное, устали.
– И как шумно к тому же! Сейчас голова лопнет.
Он попытался встать и бессильно рухнул на стул.
– Боже! Как же я вспотел, я весь мокрый! И сердце точно обручем сжало, невозможно дышать. Я пойду, пожалуй.
– Вы не найдете время написать несколько строчек? – спросил я.
Он недоумевающе смотрел на меня, и я добавил:
– Для Леони.
– Да. Для Леони, – повторил он.
Он достал блокнот и шариковую ручку из маленького портфеля, который лежал у него в ногах. Вырвал листочек, наклонился, начал писать. Я встал и пошел в туалет. Когда я вернулся, он уже положил листок в конверт и протянул мне. Он держался за руку, лицо его искривилось от боли.
– У меня что-то с рукой, я хочу вернуться. Я могу позвонить вам? Надо нам постараться что-то сделать для нее. Нужно объединить наши усилия и вытащить ее оттуда!
Я кивнул. Взял письмо.
Он вновь сделал попытку встать и опять был вынужден сесть: у него кружилась голова.
– Давайте я вам помогу, – сказал я. – Посажу вас в такси.
– Думаю, не обязательно. Мне нужно просто выйти на воздух и немного пройтись.
Я расплатился, и мы вышли.
В Париже готовились к параду 14 июля, вокруг площади Звезды были расставлены трибуны и заградительные сооружения. Вокруг парковались военные грузовики, из них вылезали парашютисты, солдаты и моряки. Я подозвал такси, остановилась машина, водитель уже собирался уезжать, но развернулся.
Я взял Люсьена Плиссонье за руку. Он оперся на меня. Сказал мне, что я очень добр к нему.
«Вы отдадите ей письмо, ведь правда? И скажете ей, что я думаю о ней непрестанно, что ужасно скучаю».
Он говорил громко, как разговаривают люди, которые плохо слышат. Я пробормотал: «Да, конечно». Подумал: наверное, мы смешно выглядим со стороны. Словно устраиваем представление. Люди на нас косились. Мне стало неудобно.
– Вы мне обещаете?
– Да, я вам обещаю.
– Скажите мне: да, Люсьен, я вам это обещаю.
Я несколько раз повторил: «Да, Люсьен, да, Люсьен». Он вел себя как пьяный. Было понятно, что ему дурно, что он в каком-то нехорошем состоянии.
Я открыл дверцу и посадил его на переднее сиденье.
– Вы уверены, что все нормально? – спросил я его.
– Да, мне тут недалеко до дома. Поехали! – сказал он водителю, который слушал сводку новостей.
Странно, но я все очень хорошо помню. Помню ту липкую, невыносимую жару, помню бледно-желтую рубашку водителя, его очки «Персоль», помню, что комментатор на радио рассказывал про визит Леонида Брежнева во Францию, про то, как Валери Жискар д’Эстен принимал его на Елисейских полях, о курсе валют, о том, что армия безработных наконец перевалила за миллион. Я склонился к дверце, мне хотелось, чтобы он сказал мне, что никогда больше ее не увидит, я хотел этого изо всех сил. Я коснулся ключей квартиры на улице Ассомпсьон, они жгли мне пальцы.
Он посмотрел на меня, и вот каковы были последние слова, сказанные мне на прощание:
– Скажите, а вы знаете, кто нас выдал? От кого ее муж обо всем узнал? Потому что она не могла ему рассказать, это точно…
– Нет, я не знаю.
– Я вытащу ее оттуда, сниму ей в Париже квартиру и…
Я оборвал его на полуслове:
– Вы хотите ее смерти, наверное?
Он ошеломленно посмотрел на меня.
– Если она умрет, это будет ваша вина, предупреждаю.
Я развернулся и пошел прочь.
Я был взбешен.
Вернувшись в отель, я бросил ключи от квартиры на улице Ассомпсьон на кровать. Купил в баре маленькую бутылку виски. Потом вторую. А потом и третью. Опустошил весь бар.
Я был разочарован. Этот человек был некрасив, он потел, улыбался, как умственно отсталый. Боялся своей жены как настоящий подкаблучник.
Подумал о Рэе: он, по крайней мере…
И сам себе стал противен.
Просто ужасно на себя разозлился.
Я никогда с тех пор не слышал о Люсьене Плиссонье. Он так мне и не позвонил. Я потирал руки. Думал, что победил. Но я быстро разочаровался. Леони оказалась беременна. Рэй торжествовал. Теперь никто не назовет его Пустоцветом.
Через некоторое время после этого я подрался с ним у Жерара.
А еще через некоторое время я и сам стал отцом.
Я никогда больше не оказывался с Леони наедине. Ключи от квартиры я вернул хозяину.
Вот так все оно было на самом деле.
Из-за меня умер человек.
А что я сделал с письмом Люсьена Плиссонье?
Я спрятал его в шкаф в своей мастерской. Прочитать его я так и не осмелился. Но я хотел сохранить доказательство того, что эта история все-таки произошла. А то по истечении стольких лет я уже и не верил, что так было. Воспоминания становились смутными и расплывчатыми. Перед глазами проплывали бар, два стакана, оливки и орешки, бумажная скатерть, вентилятор в другом конце зала. И я спрашивал себя, что же стало с этим добродушным, совершенно заурядным человеком с большими синими глазами. Я гладил край конверта. Он пожелтел от времени. Неравномерно, большими овальными пятнами. Смотрел на надпись крупными изящными буквами: «Для тебя, Леони, от твоего Люсьена». И все время в голову приходила одна и та же мысль: какой красивый почерк. Немного женственный, немного даже какой-то жеманный. И почему она его полюбила, а? Что у него есть такое, чего нет у меня?
И потом я вновь клал письмо в шкафчик и занимался починкой моих старых часов. Только это меня успокаивало.
Стелла, Адриан и Том сидели за столом на кухне у Сюзон. Они чистили кабачки. Сюзон решила испробовать новый рецепт запеканки, который она нашла в газете «Рустика». Без тертого сыра и масла.
Она вбила себе в голову, что Жоржу необходимо понизить уровень холестерина в крови, и придумывала всяческие хитрости, чтобы сделать блюда более легкими, менее жирными. Жорж упорно сопротивлялся и отпихивал еду, которую она ему предлагала, если она не была залита литрами сливок и масла. «Ты хоть раз видела, чтобы я болел?» – грохотал он. – Нет, я никогда не болею! Так что нечего сажать меня на голодный паек!»
Он называл голодным пайком все, что хоть отдаленно напоминало диету.
Часы пробили одиннадцать раз, когда во дворе остановилась машина Жоржа. Он вернулся из Сен-Шалана. Утром по субботам он всегда ездил на рынок. Сюзон подошла к окну и принялась наблюдать, как брат выгружает вещи из машины.
– Доктор сказал, что ему нельзя поднимать тяжести, но он же упрямый как осел! – проворчала она, откидывая седую прядь со лба.
Она надела свой летний передник. Тот же самый, в котором ходила прошлым летом. И позапрошлым тоже.
– Протри чесноком края противня, – предупредила она Тома. – И дно тоже не забудь. А потом ты выложишь на противень ломтики кабачков в несколько слоев и добавишь обезжиренных сливок, не слишком много, ладно. И соли, и перца! Я слежу за каждым твоим шагом, знай!