Наблюдая, как заключенный моет пол под стульями, я размышляла о том, что именно обиднее всего было бы потерять из привычных вещей. Оказалось, банальные мелочи. Изъятие шоколада можно расценить как жестокое и странное наказание. Я с трудом пожертвовала бы своими контактными линзами; и скорее умру, чем откажусь от геля «Квидад», не позволяющего моим кудрям превратиться в спутанное крысиное гнездо. А как же остальное – например, лишиться упоительной возможности выбирать хлопья в бакалее? Быть не в состоянии ответить на телефонный звонок? Честно говоря, у меня так давно не было близких отношений с мужчиной, что, наверное, уже все затянулось паутиной. А каково это было бы – лишиться даже случайных прикосновений, даже рукопожатия?
Да что там, не сомневаюсь, я скучала бы и по ссорам с матерью.
Неожиданно на полу передо мной возникла пара ботинок.
– Вам не повезло. У него сейчас духовник, – объяснил офицер. – Борн сегодня необычайно популярен.
– Прекрасно, – осмелилась настаивать я. – Духовник может присутствовать при нашей встрече.
Я заметила, как на лице офицера мелькнула тень сомнения, но он не решился высказать свою мысль перед заключенным, а лишь пожал плечами и повел меня по коридору.
Он кивнул человеку, сидящему за пультом управления, и стальная дверь со скрежетом открылась. Мы вошли в небольшой металлический тамбур, и я затаила дыхание, когда за нами лязгнул замок.
– Немного страдаю клаустрофобией, – призналась я.
– Очень жаль, – улыбнулся офицер.
Загудела внутренняя дверь, и мы шагнули в тюрьму.
– Как здесь тихо, – заметила я.
– Это потому, что сегодня хороший день.
Он вручил мне бронежилет и защитные очки и подождал, когда я надену их. На краткий миг я запаниковала: а если этот мужской жилет не сойдется на мне? Вот будет позорище! Но к счастью, там были липучки. Как только я оделась, дверь на длинный ярус открылась.
– Не скучайте, – сказал офицер, и тогда до меня дошло, что дальше я пойду одна.
Что ж, смешно было бы пытаться убедить Шэя Борна в том, что у меня хватит смелости спасти ему жизнь, не найдись у меня отваги пройти через ту дверь.
Раздалось улюлюканье, послышался свист. Мне самой предстояло отыскать благодарную аудиторию на этом ярусе строгого режима в тюрьме штата.
– Детка, ты ко мне? – спросил один зэк, а другой спустил штаны, выставив на обозрение свои боксеры, как будто я всю жизнь мечтала о таком стриптизе.
Я не сводила глаз со священника, стоявшего впереди около камеры.
Мне надо было представиться. Следовало объяснить, зачем я обманом проникла в тюрьму. Но я была так взволнована, что все получилось совсем иначе.
– Шэй Борн? – позвала я. – Я знаю, как вам стать донором органов.
– Кто вы? – нахмурился священник.
– Его адвокат.
Он повернулся к Шэю:
– По-моему, вы сказали, что у вас нет адвоката.
Шэй наклонил голову и внимательно посмотрел на меня, словно отсеивал мои мысли, отделяя зерна от плевел.
– Пусть она говорит, – проронил он.
Тогда я набралась храбрости и, оставив священника с Шэем, вернулась к офицерам, требуя предоставить мне отдельное помещение для беседы с клиентом. Я объяснила, что они должны на законном основании выделить такое помещение и что в силу характера нашей беседы на встречу следует допустить духовника. И вот меня со священником завели в небольшой бокс с одной стороны, а Шэя через другой вход привели двое надзирателей. Когда дверь закрылась, он попятился к ней и просунул руки через окошко, чтобы с него сняли наручники.
– Хорошо, – начал священник. – Что происходит?
Проигнорировав его, я повернулась к Шэю:
– Меня зовут Мэгги Блум. Я адвокат из Американского союза защиты гражданских свобод. Я полагаю, есть способ спасти вас от казни.
– Спасибо, – сказал он, – но я добиваюсь не этого.
– Что? – уставилась я на него.
– Мне не надо, чтобы вы спасли меня целиком. Только мое сердце.
– То есть?.. Я не понимаю, – растерялась я.
– Шэй хочет сказать, – вмешался священник, – что он смирился со смертным приговором. Но после казни хочет стать донором органа.
– Кто вы такой? – спросила я.
– Отец Майкл Райт.
– Вы его духовный наставник?
– Да.
– И давно вы им стали?
– За десять минут до того, как вы стали его адвокатом, – ответил священник.
Я повернулась к Шэю:
– Объясните, чего вы хотите?
– Отдать свое сердце Клэр Нилон.
Кто такая Клэр Нилон, черт возьми?!
– А она хочет получить ваше сердце?
Я взглянула на Шэя, потом на Майкла и поняла, что этот вопрос до сих пор не приходил никому из них на ум.
– Не знаю, хочет ли она его, – ответил Шэй, – но оно ей нужно.
– А кто-нибудь с ней разговаривал? – спросила я и повернулась к отцу Майклу. – Разве это не ваша обязанность?
– Послушайте, – сказал священник, – штат должен казнить его посредством смертельной инъекции. Если это происходит, орган становится нежизнеспособным.
– Не обязательно, – медленно произнесла я.
Адвокат не должен больше клиента волноваться о судебном деле. Если я не смогу убедить Шэя войти в зал суда с надеждой на сохранение его жизни, то глупо будет огорчаться из-за этого. Однако если его миссия пожертвовать свое сердце согласуется с моей – опротестовать смертную казнь, – тогда почему бы не воспользоваться той же лазейкой в законе для достижения наших целей? Я буду добиваться для него возможности умереть на его условиях – стать донором органа, – а в процессе смогу расширить осведомленность о смертной казни, чтобы больше людей выступали против нее.
Взглянув на своего нового клиента, я улыбнулась.
Майкл
Та чокнутая, которая нарушила мою пасторскую беседу с заключенным, пообещала Шэю Борну счастливый конец, что было явно не в ее власти.
– Мне нужно кое-что выяснить, – объяснила она. – Я вернусь через несколько дней.
Как бы то ни было, Шэй смотрел на нее широко открытыми глазами, словно она достала ему луну с неба.
– Так вы думаете… думаете, что я смогу пожертвовать девочке свое сердце?
– Да, – ответила она. – Возможно.
Да. Возможно. Противоречивые сигналы – вот что она ему посылала. В противовес моей проповеди: «Бог. Иисус. Единственно верный путь».
Она постучала в окно бокса, торопясь выбраться из тюрьмы, как недавно спешила попасть сюда. Пока офицер с лязгом открывал дверь, я схватил ее за руку.
– Не обнадеживайте его понапрасну, – шепотом произнес я.
Она подняла брови:
– Не лишайте его надежды.
За Мэгги Блум закрылась дверь, и через продолговатое окно комнаты я наблюдал, как она уходит прочь. По слабому отражению в стекле я видел, что и Шэй наблюдает за ней.
– Она мне нравится, – объявил он.
– Что ж, – вздохнул я, – хорошо.
– Вы когда-нибудь замечали, что иногда это зеркало, а иногда – стекло?
Я не сразу понял, что он говорит об отражении.
– Зависит от того, как падает свет, – объяснил я.
– Всегда есть свет внутри человека света, – пробормотал Шэй и встретился со мной взглядом. – Так что ж, по-вашему, невозможно?
Моя бабка была такой истовой католичкой, что состояла в комитете женщин, приходивших в церковь убираться. Иногда она приводила меня с собой. Я сидел в задних рядах, играя в машинки на скамеечке для коленопреклонения. Смотрел, как она оттирает поцарапанные деревянные скамьи мылом и подметает пол в проходе. А по воскресеньям, когда мы приходили на мессу, она, бывало, оглядит всю церковь – от входа до сводчатого потолка и мерцающих свечей – и удовлетворенно кивнет. С другой стороны, мой дед никогда не посещал церковные службы. Взамен мессы он по воскресеньям удил рыбу. Летом он ловил нахлестом окуня, а зимой проделывал во льду лунку и сидел, попивая из термоса кофе, а вокруг его головы клубился ореолом пар.
Только с двенадцати лет мне разрешили пропускать воскресную мессу ради рыбалки с дедом. Бабушка давала мне с собой ланч в сумке и старую бейсбольную кепку.
– Может, у тебя получится вразумить его, – говорила она.
Я наслушался проповедей и понимал, что случается с теми, кто не верует искренне. И вот я забирался в небольшую алюминиевую лодку, и мы плыли вдоль берега, а потом останавливались под раскидистыми ветвями ивы. Дед вынимал удочку для ловли на муху и вручал ее мне, а сам принимался закидывать собственную допотопную бамбуковую удочку.
Раз, два, три, раз, два, три. В ужении нахлестом есть свой ритм, как в бальных танцах.
Как-то мы оба подальше забросили в озеро лески, и мухи, которых дед кропотливо насаживал на крючки, всплыли на поверхность.
– Дедушка, – начал я, – ты ведь не хочешь попасть в ад?
– Ох, боже мой! – ответил он. – Это бабушка тебя подучила?
– Нет, – солгал я. – Просто я не понимаю, почему ты никогда не ходишь с нами на мессу.
– У меня собственная месса, – сказал он. – Мне не надо, чтобы парень в воротничке и сутане учил меня, во что я должен верить, а во что не должен.
Может, будь я старше или умнее, то на этом остановился бы. Но я, сощурившись от солнца, взглянул на деда:
– Тебя же поженил священник.
– Ага, – вздохнул он, – и я, как и ты, даже посещал приходскую школу.
– Почему же потом перестал?
Он не успел ответить, и я почувствовал, что натянулась моя леска. Это было ощущение чуда, как на Рождество, когда открываешь самую большую коробку под елкой. Я стал наматывать леску на катушку, осязая, как на ее конце бьется рыба, и не сомневаясь, что ничего подобного раньше не ловил. Наконец рыба выскочила из воды, словно заново родившись.
– Семга! – возликовал дед. – Десять фунтов наверняка… Представь, сколько порогов ей пришлось пройти, чтобы вернуться сюда на нерест из океана. – Он с улыбкой приподнял ее. – С шестидесятых не видел такой в наших краях!
Я взглянул на рыбину, которая продолжала биться на крючке, отливая и серебром, и золотом, и пурпурными оттенками.