Я покачала головой, понимая, что шансы Шэя тают.
Врач посмотрел мне в глаза:
– Боюсь, плохая новость состоит в том, что ваш клиент невезучий.
– А есть хорошие новости?
– Конечно, – улыбнулся доктор Галлахер. – У вас нет аппендицита, миз Блум.
– Вот какая штука, – сказала я Оливеру, после того как положила для нас еды навынос из китайского ресторана, которой хватило бы на семью из четырех человек. Остатки я скармливала Оливеру – ему нравится овощное му-шу, хотя мама говорит, что кролики не едят готовую еду. – В штате Нью-Гэмпшир уже шестьдесят девять лет никого не казнили. Мы полагаем, что единственный способ – смертельная инъекция, но, возможно, мы ошибаемся. – Взяв коробку с ло-мейн, я намотала лапшу на палочки и отправила себе в рот. – Знаю, это где-то здесь, – пробормотала я, глядя на кролика, скачущего среди листов с юридическими текстами, разбросанных на полу гостиной.
У меня не было привычки читать «Уголовный кодекс Нью-Гэмпшира» – это словно продираться сквозь черную патоку. Перевернешь страницу назад – и выясняется, что прочитанное за секунду до этого уже начисто забылось.
Смерть.
Смертная казнь.
Тяжкое убийство.
Инъекция, смертельная.
650:5 (XXIII). При вынесении смертного приговора обвиняемый помещается в тюрьму штата в Конкорде вплоть до назначенного дня казни, которая должна произойти не позднее чем через год после вынесения приговора.
В деле Шэя прошло одиннадцать лет.
Приведение смертного приговора в исполнение осуществляется путем непрерывного внутривенного введения летального количества барбитурата кратковременного действия в сочетании с химическим паралитическим агентом до момента фиксации смерти лицензированным врачом в соответствии с принятыми стандартами медицинской практики.
Все известное мне о казни я узнала в Союзе защиты гражданских свобод. До работы там я особо не задумывалась о смерти, пока кого-то не казнили и СМИ не раздували из этого шумную историю. Теперь я помнила имена тех осужденных. Я слышала об их апелляциях, поданных в последний момент. Я знала, что после приведения приговора в исполнение оказывалось, что некоторые заключенные невиновны.
Летальная инъекция – это как усыпление собаки… Человек засыпает, чтобы никогда не проснуться. Никакой боли, никаких страданий. Это смесь трех препаратов: пентотала натрия, седативного препарата, погружающего заключенного в сон; павулона, парализующего мускулатуру и останавливающего дыхание; и хлорида калия, отключающего сердце. Пентотал натрия имеет кратковременное действие, а это означает, что от его влияния можно быстро избавиться. Это также означает, что у человека остается чувствительность, но седативный эффект не позволяет ему двигаться.
Британский медицинский журнал «Ланцет» в 2005 году опубликовал анализ токсикологических отчетов о состоянии сорока девяти заключенных, казненных в четырех штатах США. Сорок три из них получили уровень анестезии ниже того, что требуется для хирургии, а двадцать один – уровень, указывающий на сохранение сознания. Анестезиологи считают, если человек находится в сознании во время введения хлорида калия, то у него возникает ощущение, будто по венам течет кипящее масло. Человек может почувствовать, что его словно сжигают изнутри, но двигаться или говорить он не в состоянии вследствие паралича мышц и минимальной седации, вызванных двумя другими препаратами. Верховный суд стал сомневаться. Хотя смертная казнь по-прежнему признавалась конституционной, были отменены казни двух заключенных в связи с более узким вопросом: а не является ли чрезмерная боль, вызываемая летальной инъекцией, нарушением гражданских прав, которое возможно оспорить в суде низшей инстанции?
Или – проще говоря – смертельная инъекция может оказаться не такой гуманной, как принято считать.
630:5 (XIV). Специальный уполномоченный по внесению поправок или его заместитель определяют вещество или вещества, а также процедуры, применяемые в любой казни, при условии, однако, что если по любой причине уполномоченный сочтет непрактичным введение требуемого летального вещества или веществ, то смертный приговор может быть приведен в исполнение через повешение согласно положениям закона о смертной казни через повешение, принятого 31 декабря 1986 года.
Оливер устроился у меня на коленях, и я перечитала эти слова.
Шэй не будет казнен посредством летальной инъекции, если я смогу заставить уполномоченного – или суд – счесть ее непрактичной. Если подкрепить это законом, защищающим религиозные права заключенного, и если я смогу доказать, что представление Шэя об искуплении вины включает в себя пожертвование органа, то летальная инъекция становится непрактичной.
В этом случае Шэй будет повешен.
И – вот настоящее чудо! – если верить доктору Галлахеру, это означает, что Шэй Борн сможет стать донором сердца.
Люций
В день, когда вернулся священник, я работал над пигментами. Мой любимый материал – это чай, пятно от него можно варьировать по интенсивности от почти белого до желто-коричневого. Драже «Эм-энд-эмс» хотя и яркие, но с ними сложнее всего работать – приходится смачивать ватную палочку и тереть ею по поверхности конфеты, нельзя просто удалять пигмент замачиванием, как я делал этим утром со «Скитлс».
Я положил на стол крышку от баночки и добавил в нее примерно пятнадцать капель теплой воды. Затем опустил в нее зеленое драже, покатав его пальцем и наблюдая, как сходит пищевой краситель. Фокус здесь в том, чтобы вынуть конфетку, как только заметишь под оболочкой белый сахар. Если в краску попадет сахар, она не будет работать.
Отбеленную пуговку конфеты я закинул себе в рот. Теперь, когда стоматит прошел, я мог это делать. Посасывая ее, я вылил содержимое крышки (зеленое, как трава, по которой я много лет не ходил босиком; как цвет джунглей; как глаза Адама) во флакон из-под аспирина на хранение. Потом я смогу варьировать пигмент, добавив зубной пасты, разбавленной водой, для получения нужного оттенка.
Процесс кропотливый, но у меня было время.
Я уже собирался повторить попытку с желтой твердой карамелью – выход краски в четыре раза больше, чем со «Скитлс», – когда к двери моей камеры подошел священник Шэя в бронежилете. Конечно, я мельком видел его в день, когда он впервые приходил к Шэю, и лишь издалека. Сейчас, когда он стоял прямо перед дверью моей камеры, я понял, что он моложе, чем я предполагал, с прической, какие не носят священники, и мягкими, как серая фланель, глазами.
– Шэя сейчас стригут, – пояснил я, поскольку был день стрижки и Борна забрали минут десять назад.
– Да, Люций, знаю, – ответил священник, – поэтому рассчитываю поговорить с вами.
Вот что я вам скажу: меньше всего на свете мне хотелось болтать со священником. Я точно не напрашивался на этот разговор и по прежнему опыту знаю, что проповедники хотят лишь читать мне мораль на тему о том, как плохо быть геем и как меня любит Бог, но не любит мою мерзкую привычку влюбляться в других мужчин. То, что Шэй вернулся тогда в камеру с надеждой, что его новый адвокат – та девица – и этот священник собираются сдвинуть ради него горы, не означало, что я разделяю его энтузиазм. Вопреки факту, что Шэй сидел уже одиннадцать лет, он был самым наивным зэком из тех, что мне попадались. К примеру, вчера вечером он повздорил с надзирателями, поскольку был день стирки и они принесли чистые простыни, а Шэй отказался стелить их. Он заявил, что чувствует запах отбеливателя, и настоял на том, чтобы спать на полу.
– Спасибо, Люций, что встретились со мной, – сказал священник. – Рад слышать, что вы чувствуете себя лучше. – Я настороженно уставился на него, а он продолжил: – Давно вы знаете Шэя?
– Несколько недель, с того момента, как его поместили в соседнюю камеру.
– Тогда он говорил о пожертвовании органов?
– Поначалу нет, – ответил я. – Потом у него случился припадок и его отправили в лазарет. Вернувшись, он только и твердит о пожертвовании своего сердца.
– У него был припадок? – переспросил священник, и я понял, что это для него новость. – С тех пор у него были еще припадки?
– Почему бы вам не спросить об этом Шэя?
– Мне хотелось услышать ваше мнение.
– На самом деле вы хотите, – поправил я, – чтобы я сказал, действительно ли он творит чудеса.
– Пожалуй, так и есть, – медленно кивнул священник.
Некоторые сведения успели просочиться в прессу. Я полагал, что рано или поздно узнают и остальное. Я рассказал ему о том, что видел собственными глазами.
– А он не говорит, что он Бог? – слегка нахмурился отец Майкл, когда я закончил.
– Нет, это про Крэша, – пошутил я.
– Люций, – обратился ко мне священник, – а вы верите, что Шэй – Бог?
– Не спешите, отец, потому что я не верю в Бога. Я перестал верить примерно в то время, когда ваш уважаемый коллега сказал мне, что СПИД – наказание за грехи.
Честно говоря, я разделил для себя религию на светскую и духовную, предпочтя сосредоточиться на красоте картины Караваджо, не замечая Мадонны с Младенцем; или найти отличный рецепт ягнятины для обильного пасхального обеда, не думая о Страстях Господних. Религия дает надежду людям, понимающим, что конец не будет легким. Вот почему заключенные в тюрьмах начинают молиться, и вот почему начинают молиться пациенты, услышав диагноз неизлечимой болезни. Религия – это как одеяло, которое натягиваешь до подбородка, чтобы согреться, обещание того, что в конце не умрешь в одиночестве. Но та же религия может запросто оставить тебя дрожащим на холоде, если то, во что ты веришь, становится более важным самого факта веры.
Я пристально посмотрел на священника:
– В Бога я не верю. Но я верю в Шэя.
– Спасибо, Люций, что уделили мне время, – тихо произнес он и отошел от камеры.
Пусть он и духовное лицо, но ищет чудеса не в том месте. К примеру, день со жвачкой. Я посмотрел выпуск новостей – там говорили, что Шэй взял крошечную пластинку жвачки и размножил ее. Но спросите кого-то, кто там был – меня, Крэша или Тексаса, – и поймете, что не было никаких внезапно появившихся кусочков жвачки. Все это больше похоже вот на что: выуживая жвачку из-под двери камеры, каждый из нас, вместо того чтобы взять как можно больше, довольствовался малым.