– Если мы не хотим, чтобы Шэй потерял надежду, – сказала я, – нам самим не следует ее терять.
Майкл
В те дни, когда я не проводил полуденную мессу, то навещал Шэя. Иногда мы беседовали о телефильмах, которые видели. Мы оба очень переживали за Мередит из «Анатомии страсти» и считали девушек из «Холостяка» горячими, но тупыми как пробка. Иногда мы разговаривали о плотницком ремесле, о том, как кусок дерева сам наводит на мысль, что с ним делать. То же самое я мог бы сказать о прихожанине в беде. По временам мы беседовали и о его деле: о проигранных апелляциях, об адвокатах, работавших с ним все эти годы. Не всегда он бывал рассудительным и спокойным. Порой вдруг принимался бегать по камере, как посаженный в клетку зверь, или раскачиваться туда-сюда. В такие минуты он перескакивал с темы на тему, словно это был единственный способ пробиться сквозь джунгли своих мыслей.
Однажды Шэй спросил меня, что говорят о нем за стенами тюрьмы.
– Ты же знаешь, – сказал я. – Ты смотришь новости.
– Они думают, я могу их спасти, – проронил Шэй.
– Ну да.
– Это в высшей степени эгоистично? Или эгоистично будет, если я не попытаюсь?
– Шэй, я не могу решить это за тебя.
Я пододвинул табурет ближе к двери камеры, чтобы создать более доверительную обстановку. У меня ушла неделя на то, чтобы отделить собственные ощущения в отношении дела Шэя от его ощущений. Я с изумлением узнал, что Шэй считает себя невиновным. Правда, начальник тюрьмы Койн сказал мне, что каждый заключенный независимо от приговора считает себя невиновным. Я недоумевал: неужели его воспоминания о тех событиях со временем размылись? Я сам прекрасно помнил эти ужасные улики, словно их предъявили мне вчера. Когда я немного надавил на него, поощряя рассказать подробней о несправедливом приговоре и объясняя ему, что Мэгги сможет использовать эту информацию в суде, а потом спросил, почему он пассивно согласился с казнью, если не был виновен, он замолчал. Он вновь и вновь повторял, что произошедшее тогда теперь не имеет значения. Я пришел к пониманию, что заявление о собственной невиновности скорее имеет отношение не к фактам его дела, а к хрупкой связи между нами. Я становился его наперсником, и он хотел, чтобы я хорошо о нем думал.
– Что, по-вашему, проще? – спросил Шэй. – Знать, что умрешь в определенный день и время, или знать, что это может случиться в любой момент, когда меньше всего этого ожидаешь?
В моем мозгу молнией промелькнула мысль: «Ты спрашивал об этом у Элизабет?»
– Я предпочел бы не знать, – ответил я. – Проживать каждый день, как свой последний, и все такое. Но по-моему, если знаешь, что скоро умрешь, то Христос научит, как сделать это с достоинством.
– Только подумайте! – ухмыльнулся Шэй. – У вас ушло целых сорок две минуты на то, чтобы вспомнить о старом добром Иисусе.
– Прости. Издержки профессии, – сказал я. – Когда Он говорит в Гефсиманском саду: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия…»[9], то противится року… но в конечном счете принимает Божью волю.
– Трудно Ему пришлось, – заметил Шэй.
– Ну конечно. Когда Он нес крест, ноги у Него подгибались от усталости. В конце концов, Он был просто человеком. Можешь быть отважным, но это не спасет тебя от рези в желудке. – Я замолчал под пристальным взглядом Шэя.
– Вы когда-нибудь задумывались, что в корне не правы?
– В чем?
– Во всем. В том, что сказал Иисус, что Иисус хотел сказать. Он ведь даже не написал Библию. В сущности, люди, действительно написавшие Библию, не жили во времена Иисуса. – Наверное, у меня был совершенно ошарашенный вид, потому что Шэй торопливо продолжил: – Не то чтобы Иисус не был по-настоящему крутым – великий учитель, отличный оратор, бла-бла-бла. Но… Сын Бога? Где доказательство?
– В этом и заключается вера, – сказал я. – Верить, не видя.
– Ладно, – кивнул Шэй. – А те люди, которые верят в Аллаха? Или в то, что верный путь – Восьмеричный? Как мог парень, ходивший по воде, быть крещеным?
– Мы знаем, Иисуса крестили, потому что…
– Потому что так сказано в Библии? – рассмеялся Шэй. – Кто-то написал Библию, но это не был Господь. Точно так же кто-то написал Коран и Талмуд. И он, должно быть, решал, что будет понятно, а что – нет. Это вроде того, как пишешь в письме обо всем, чем занимался в отпуске, но умалчиваешь об украденном бумажнике и пищевом отравлении.
– Тебе действительно нужно знать, было ли у Иисуса пищевое отравление? – спросил я.
– Вы не понимаете главного. Нельзя открыть Евангелие от Матфея на главе двадцать шесть, стих тридцать девять или Евангелие от Луки на главе пятьсот, стих сорок три[10] и прочитать это как факт.
– Видишь ли, Шэй, тут ты не прав. Я могу открыть Евангелие от Матфея на главе двадцать шесть, стих тридцать девять и знать, что это Божье слово. Или Луку на главе пятьсот, стих сорок три, если так далеко зайдет.
К этому моменту заключенные на ярусе вовсю подслушивали нас. Некоторые из них – Джои Кунц, православный, и Поджи, баптист, – любили, когда я приходил к Шэю и читал Священное Писание. Другие даже просили меня остановиться около их камер и помолиться с ними.
– Заткни пасть, Борн! – выкрикнул Поджи. – Попадешь в преисподнюю, как только они воткнут иглу тебе в руку.
– Я не говорю, что прав, – повышая голос, произнес Шэй. – Я говорю, что, если вы правы, это не значит, что я ошибаюсь.
– Шэй, – сказал я, – перестань кричать, или меня попросят уйти.
Он приблизился ко мне, прижимая ладони к той стороне стальной ячеистой двери.
– А если не имеет значения, христианин ты, иудей, буддист, виккан или… трансценденталист? Если все пути ведут в одно и то же место?
– Религия объединяет людей, – сказал я.
– Ага, верно. Можно адресовать религии любую острую проблему в этой стране. Исследование стволовых клеток, война в Ираке, право умереть, однополые браки, аборты, эволюция, даже смертная казнь – где линия разлома? Эта ваша Библия… – Шэй передернул плечами. – Вы действительно считаете, Иисус обрадовался бы тому, что творится на свете?
Я подумал о террористах-смертниках, о радикалах, врывающихся в клиники планирования семьи. Я подумал о сводках новостей с Ближнего Востока.
– Полагаю, Господь ужаснулся бы некоторым вещам, совершаемым Его именем, – согласился я. – Наверное, есть такие места, в которых Его послание было искажено. Вот поэтому, я думаю, еще важнее распространять именно то послание, которое Он имел в виду.
Шэй отодвинулся от двери камеры:
– Посмотрите только на парня вроде Кэллоуэя…
– А пошел ты, Борн! – отозвался Рис. – Не хочу быть частью твоей речи. Не хочу даже, чтобы твой поганый рот произносил мое имя.
– …на придурка, поджегшего синагогу…
– Ты покойник, Борн, – процедил Рис. – Покойник.
– …или на охранника, который водит тебя в душ и не смеет посмотреть тебе в глаза, потому что, повернись его жизнь чуть по-другому, в наручниках мог оказаться он. Или на политиков, которые думают, что могут забрать кого-то неугодного им в обществе и заточить в тюрьму…
При этих словах другие заключенные разразились приветственными возгласами. Тексас и Поджи схватили обеденные подносы и принялись колотить ими в стальные двери своих камер.
– Что у вас происходит? – прозвучал в динамиках голос офицера.
Шэй как будто стоял на кафедре, проповедуя перед прихожанами, оторвавшись от привычного хода вещей и упиваясь своей ролью.
– А те – настоящие монстры, – которых даже не подпускают к своим женам и детям, – те, вроде меня, – от них избавляются. Потому что это проще, чем признаться, что между ними и мной мало разницы.
Раздался свист, приветственные крики. Шэй отступил назад, словно стоя на сцене, и согнулся в поклоне. Потом вышел на бис:
– Посмеюсь я над вами. Одной подкожной инъекции будет недостаточно. Расколите кусок дерева – и найдете меня. Поднимите камень – и найдете меня. Посмотрите в зеркало – и найдете меня. – Шэй в упор посмотрел на меня. – Если вы действительно хотите узнать, что превращает человека в убийцу, то спросите себя, что заставит вас это сделать.
Я сжал пальцами Библию, которую всегда приносил с собой к Шэю. Как оказалось, Шэй ни на что не сетует. И он не оторван от реальности.
Это я оторван от реальности. Потому что, как предполагал Шэй, мы не так уж сильно отличаемся, как мне хотелось бы думать. Мы оба были убийцами.
Единственное различие состояло в том, что смерть, которой я поспособствовал, была еще впереди.
Мэгги
На этой неделе, когда я приехала в «Хуцпу» к матери, она была так занята, что не смогла со мной пообщаться.
– Мэгги, – обратилась она ко мне, когда я появилась на пороге ее кабинета, – что ты здесь делаешь?
Это был тот же день, то же время, когда мы обычно встречались за обедом – тем самым обедом, на который я никогда не жаждала являться. Но сегодня я с нетерпением ждала момента, когда смогу расслабиться, пока мне будут делать маникюр. С тех пор как в мой офис влетел отец Майкл с разговорами о встрече между Шэем и Джун Нилон, я постоянно сомневалась в себе и своих намерениях. Пытаясь помочь Шэю стать донором сердца, я действую в его интересах или в собственных? Наверняка, если последним актом Шэя на земле станет самоотверженное пожертвование органа, это послужит во благо СМИ, освещающих кампанию против смертной казни… Но не будет ли аморальным пытаться законным образом ускорить казнь человека, даже если он об этом просит? После трех бессонных ночей я мечтала лишь закрыть глаза, погрузить руки в теплую воду, думая о чем-то другом, помимо Шэя Борна.
На моей матери была крошечная юбочка кремового цвета, словно снятая с Барби из модного кукольного магазина, волосы подобраны под шиньон.
– У меня встреча с инвестором, – сказала она. – Помнишь?
Я припомнила только ее невнятные слова о том, что они собираются пристраивать к «Хуцпе» еще одно крыло. И что есть одна очень богатая леди из Вудбери, штат Нью-Йорк, пожелавшая обсудить финансирование.