– Ты не говорила мне, что это будет сегодня, – парировала я, опустившись в кресло напротив ее стола.
– Ты сомнешь подушки, – забеспокоилась мама. – И я говорила тебе. Я позвонила тебе на работу, а ты печатала на компьютере, как делаешь всегда, когда я звоню. Наверное, думаешь, я не услышу. И я сказала тебе, что придется отложить обед до четверга, и ты сказала «да», и что ты очень занята, и что позвонишь мне на работу.
Я вспыхнула:
– Но я не печатаю, когда разговариваю с тобой по телефону!
Ладно, печатаю. Но это же моя мать. Она звонит по самым пустяковым поводам. Нормально, если она устроит ужин в честь Хануки в субботу, шестнадцатого декабря, и не важно, что сейчас март? Помню ли я имя библиотекарши из начальной школы, потому что маме кажется, она увидела ее в гастрономе? Другими словами, моя мать звонит по каким-то совершенно банальным поводам, не идущим ни в какое сравнение с составлением резюме по делу о спасении жизни приговоренного к смерти человека.
– Мэгги, я понимаю, что мои дела, возможно, не так важны, как твои, но мне обидно, что ты даже не слушаешь, когда я с тобой говорю. – Ее глаза наполнились слезами. – Не могу поверить, что ты пришла сюда, чтобы расстроить меня перед встречей с Алисией Голдман-Херш, – сказала она.
– Я пришла сюда не для того, чтобы расстроить тебя! Я пришла потому, что всегда прихожу сюда во второй вторник каждого месяца! Нельзя напускаться на меня из-за глупого телефонного разговора, который был у нас, наверное, полгода назад!
– Глупый телефонный разговор, – тихо произнесла моя мать. – Что ж, Мэгги, полезно узнать, каково твое мнение о наших отношениях.
Я подняла руки:
– Сдаюсь! Надеюсь, твоя встреча пройдет удачно.
Я выбежала из офиса, промчавшись мимо белого письменного стола с белым компьютером и администраторшей – почти альбиносом – не останавливаясь, до машины на парковке. Там я пыталась объяснить себе, что плачу не потому, что, сама того не желая, подвожу людей.
Я застала отца в его офисе, арендованном помещении в торговом центре, поскольку он был раввином без синагоги, где он писал проповедь для Шаббата. Едва я вошла, как он улыбнулся, потом поднял палец, прося минуту, чтобы закончить блестящую мысль, которую излагал. Я стала бродить вокруг, поглаживая корешки книг на иврите и греческом. Ветхий Завет, Новый Завет, книги по оккультизму, теологии и философии. Я взяла в руки старое пресс-папье, которое смастерила ему в детском саду. Нарисованная скала больше походила на краба, хотя теперь она казалась мне очень похожей на амебу. Потом сняла с полки свою детскую фотографию в акриловой рамке.
Уже тогда у меня были толстые щеки.
Отец закрыл ноутбук:
– Чему обязан этим сюрпризом?
Я поставила снимок обратно на полку из красного дерева.
– Ты когда-нибудь сомневался, что человек на фото и тот, которого видишь в зеркале, – одна и та же персона?
– Вечный вопрос, не так ли? – рассмеялся он. – Рождаемся ли мы с предопределенным характером или сами формируем себя? – Он встал и, обойдя вокруг стола, поцеловал меня в щеку. – Ты пришла поговорить со своим стариком на философские темы?
– Нет, я пришла, потому что… не знаю, зачем я пришла.
И это было правдой: моя машина вроде как сама поехала в сторону его офиса, и, даже поняв, куда еду, я не стала менять маршрут. Люди приходили к отцу за советом, когда их что-то беспокоило. Почему бы не прийти и мне? Я опустилась на старый кожаный диван, который помнила с самого детства.
– Как думаешь, Бог прощает убийц?
Отец сел рядом со мной:
– Разве твой клиент не католик?
– Я говорила о себе.
– Черт возьми, Мэг! Надеюсь, ты избавилась от оружия?
– Папа, – вздохнула я, – я не знаю, что делать. Шэй Борн не желает стать олицетворением борьбы против высшей меры наказания, он хочет умереть. Да, я могу все время повторять себе, что можно два раза съесть один и тот же пирог: Шэй добивается того, чтобы умереть на своих условиях, а я добиваюсь того, чтобы детально изучить смертную казнь и чтобы Верховный суд отменил ее. Но все это не исключает ужасного факта: к концу дня Шэй будет мертв, и я буду ответственна в той же мере, что и штат, подписавший ордер. Может быть, мне следует убедить Шэя, что его приговор можно отменить, что надо бороться за свою жизнь, а не за смерть.
– Думаю, он этого не захочет, – сказал отец. – Ты не убиваешь его, Мэгги. Ты выполняешь его последнюю волю – искупить вину за причиненное зло.
– Покаяние посредством пожертвования органа?
– Скорее, что-то вроде тшувы[11].
Я уставилась на него.
– Ладно, – усмехнулся он. – Я забыл об амнезии после воскресной школы на иврите. Для евреев покаяние – это стиль поведения, когда человек понимает, что совершил что-то плохое и решает измениться в будущем. Но «тшува» означает «возвращение». Внутри каждого из нас есть искра Божья, которая проявляется в непритворной набожности или, с другой стороны, приводит к чему-то маргинальному. Грех, зло, убийство – все это имеет способность маскировать нашу истинную сущность. Тшува подразумевает возвращение к Божественной сути, до того скрытой. Когда мы раскаиваемся, то обычно испытываем печаль – из-за сожалений о том, что привело нас ко злу. Но, говоря о возвращении, о восстановлении связи с Богом, мы испытываем радость. Мы радуемся больше прежнего, потому что наши грехи отдаляли нас от Бога… а на расстоянии любовь всегда сильнее. – Отец подошел к детскому фото, которое я поставила на полку. – Я знаю, что Шэй не еврей, но, возможно, в этом корень его желания умереть и отдать свое сердце. Тшува – это о достижении чего-то Божественного, чего-то за пределами телесных границ. – Он взглянул на меня. – Кстати, это ответ на твой вопрос о фотографии. Ты сейчас внешне не такая, какой была, когда сделали этот снимок, но сущность твоя не изменилась. Эта часть тебя такая же, как в твои полгода, и она одна и та же для меня, для твоей мамы, для Шэя Борна и для всех людей на свете. Эта частичка нас имеет связь с Богом, и на этом уровне мы все идентичны.
Я покачала головой:
– Спасибо, но от этого мне не легче. Я хочу спасти его, папа, а он… он совсем этого не хочет.
– Компенсация – один из шагов, который человек делает для возвращения на праведный путь, – сказал отец. – Очевидно, Шэй понял это чересчур буквально: он отнял жизнь у ребенка, поэтому обязан матери вернуть жизнь другого ребенка.
– Но это неверное уравнение, – заметила я. – Ему следовало бы вернуть Элизабет Нилон.
Отец кивнул:
– Это то, о чем раввины толкуют много лет со времен Холокоста: если жертва мертва, хватит ли у родных сил простить убийцу? Жертвы – это те люди, перед которыми он должен искупить вину. А те жертвы обратились в пепел.
Я выпрямилась, потирая виски:
– Это так сложно.
– Тогда спроси себя, как правильно поступить.
– Я не могу ответить даже на прежние вопросы.
– Что ж, – сказал отец, – возможно, стоит спросить Шэя.
Я заморгала. Так просто. Я не видела своего клиента с момента нашей первой встречи в тюрьме, поскольку все переговоры по поводу акта реституционного правосудия велись по телефону. Может, мне действительно нужно было выяснить, почему Шэй Борн был так уверен в своем решении, чтобы потом объяснить это себе.
Наклонившись, я обняла отца:
– Спасибо, папа.
– Я ничего не сделал.
– Все же ты более интересный собеседник, чем Оливер.
– Не говори этого кролику, – пошутил отец, – а то он будет царапаться еще сильнее.
Я встала и пошла к двери.
– Позвоню тебе позже. Ой, и кстати, – добавила я, – мама опять ужасно на меня злится.
Я сидела под яркими флуоресцентными лампами в переговорной, куда для встречи со мной привели Шэя Борна. Он попятился к окошечку, чтобы с него сняли наручники, и сел за стол напротив меня. Я заметила, что у него маленькие руки – пожалуй, меньше моих.
– Как продвигаются дела? – спросил он.
– Хорошо. А как ваши?
– Нет, я имел в виду мой иск. Мое сердце.
– Ну, мы дождемся вашего завтрашнего разговора с Джун Нилон. – Я помедлила. – Шэй, как ваш адвокат, я хочу задать вам вопрос… – Я подождала, пока он встретится со мной взглядом. – Вы действительно считаете, что единственный способ искупить вину за содеянное – это умереть?
– Просто я хочу отдать ей свое сердце…
– Понимаю. Но ради этого вы, по существу, согласились на собственную казнь.
Он слабо улыбнулся:
– И здесь, похоже, мой голос не засчитали.
– Вам же ясно, что я хочу сказать, – возразила я. – Ваше дело, Шэй, как луч маяка, осветит проблему высшей меры наказания, но вы станете жертвенным агнцем.
Он вздернул подбородок:
– Кто я, по-вашему? – (Я замялась, не совсем понимая, о чем он спрашивает.) – Вы верите в то, во что верят все они? – спросил он. – Или во что верит Люций? Вы считаете, я могу творить чудеса?
– Я не верю в то, чего не видела, – твердо произнесла я.
– Большинство людей просто хотят верить в то, что им говорит кто-то другой, – заявил Шэй.
Он был прав. Именно поэтому я была так подавлена в офисе отца. Будучи убежденной атеисткой, я иногда с ужасом думаю о том, что может и не быть Бога, пекущегося о нашем благе. Вот почему столь просвещенная страна, как США, по-прежнему имеет закон о смертной казни. Страшно подумать, какое правосудие – или его отсутствие – возобладало бы, не будь этого закона. Факты успокаивают, и мы перестали спрашивать, откуда они берутся.
Пыталась ли я понять, кем был для меня Шэй Борн? Я не купилась на то, что он якобы Сын Божий. Но раз уж это привлекало к нему внимание прессы, я подумала, как хорошо ему удается вызывать у людей подобные мысли.
– Если на этой встрече вам удастся убедить Джун простить вас, Шэй, то, возможно, не придется жертвовать своим сердцем. Может быть, после общения с ней у вас улучшится настрой, и тогда мы сможем попросить ее поговорить с губернатором о смягчении вашего приговора до пожизненного заключения…