Мы, два служителя Бога, на миг в смущении остановились на подъездной дорожке, и раввин Блум повел меня в дом, в свой кабинет.
– Итак, – начал он, – где же ваш приход?
– В Конкорде, – ответил я, – церковь Святой Екатерины.
– А как вы познакомились с моей дочерью?
– Я духовный наставник Шэя Борна.
Он внимательно посмотрел на меня:
– Должно быть, это нервирует?
– Да, – сказал я, – во многих смыслах.
– Так все-таки да или нет?
– Пожертвует ли он свое сердце? Полагаю, это зависит от вашей дочери.
– Нет-нет, – покачал головой раввин. – Если Мэгги это нужно, она по крупинке сдвинет гору. Я имел в виду, Иисус он или нет?
Я заморгал:
– Никак не ожидал услышать подобный вопрос от раввина.
– В конце концов, Иисус был иудеем. Взгляните на факты: Он жил у себя дома, занимался делом отца, считал свою мать девственницей, а мать считала Его Богом.
Раввин Блум улыбнулся, вызвав мою ответную улыбку.
– Ну, Шэй не проповедует деяния Иисуса.
– И вы знаете это наверняка? – рассмеялся раввин.
– Я знаю, о чем говорится в Священном Писании.
– Никогда не понимал людей – иудеев или христиан, – воспринимающих Библию как непреложные факты. Слово «Евангелие» означает «благая весть». Это способ видоизменить историю, адаптировать ее для аудитории, к которой вы обращаетесь.
– Не сказал бы, что Шэй Борн появился, чтобы адаптировать историю Христа для современного поколения, – откликнулся я.
– В таком случае непонятно, почему столько народу ломится в его балаган. Похоже, для них менее важно то, кто он такой, чем то, каким они хотят его видеть. – Раввин Блум принялся рыться на книжных полках; достав запыленный том, он пролистал его и нашел нужную страницу. – «Иисус сказал ученикам Своим: Уподобьте Меня, скажите Мне, на кого Я похож. Симон Петр сказал Ему: Ты похож на ангела справедливого. Матфей сказал Ему: Ты похож на философа мудрого. Фома сказал Ему: Господи, мои уста никак не примут сказать, на кого Ты похож. Иисус сказал: Я не твой господин, ибо ты выпил, ты напился из источника кипящего, который я измерил»[14]. – Раввин захлопнул книгу, а я попытался осмыслить услышанное. – История всегда пишется победителями, – сказал раввин Блум. – Это был один из неудачников.
Он протянул мне книгу как раз в тот момент, когда Мэгги просунула голову в комнату:
– Папа, ты не пытаешься сбыть с рук очередной выпуск «Лучших еврейских шуток „Тук-тук“»?
– Ты не поверишь, но у отца Майкла уже есть подписанный экземпляр. Ужин готов?
– Однозначно.
– Слава Богу, а то я уже подумывал, не кремировала ли мама тилапию.
Мэгги вернулась на кухню, а раввин Блум обратился ко мне:
– Что ж, вопреки тому, как вас представила Мэгги, вы не кажетесь мне еретиком.
– Это долгая история.
– Думаю, вы знаете, что слово «ересь» происходит от греческого слова, означающего «выбор», – он пожал плечами, – это удивительно. Но вдруг идеи, всегда считавшиеся кощунственными, вовсе не кощунственны – просто это идеи, с которыми мы прежде не сталкивались? Или идеи, с которыми нам не позволяли сталкиваться?
У меня было ощущение, что книга, переданная мне раввином, жжется.
– Проголодались? – спросил Блум.
– Ужасно, – признался я, направляясь за ним следом.
Джун
Когда я носила под сердцем Клэр, врачи сказали, что у меня диабет беременных. Честно говоря, до сих пор не верю, что это правда, – за час до взятия анализа я водила Элизабет в «Макдоналдс», где допила за ней лимонад «Хай-си», полстакана которого достаточно, чтобы вызвать у человека диабетическую кому. Тем не менее, когда акушер-гинеколог сообщила мне результат, я делала то, что было велено: придерживалась строгой диеты, от которой постоянно испытывала голод, дважды в неделю сдавала анализ крови и при каждом визите в больницу, затаив дыхание, смотрела, как врач проверяет внутриутробное развитие ребенка.
Светлая сторона? Мне делали многочисленные УЗИ. Помимо обязательного для всех будущих мам УЗИ на двадцатой неделе, я продолжала получать обновленные портреты моей крошечной дочери. Мы с Куртом настолько привыкли наблюдать по ним за процессом роста плода, что Курт перестал ходить вместе со мной к гинекологу каждую неделю. Он обычно присматривал за Элизабет, пока я ездила на прием, где в кабинете врач водила по моему животу зондом, а на экране высвечивалась ступня, локоть или контур носа ребенка. На восьмом месяце беременности изображение не было таким, как на снимке в двадцать недель: видны были волосы, большие пальчики, контур щеки. На мониторе малышка выглядела такой реальной, что временами я забывала, что она все еще внутри меня.
– Осталось недолго, – сказала врач в тот последний день, мягкой мочалкой стирая гель с моего живота.
– Легко вам говорить, – отозвалась я. – Вам не надо бегать на восьмом месяце за семилетней озорницей.
– Это мы уже проходили, – улыбнулась она, протягивая мне распечатку с изображением личика ребенка.
Взглянув на него, я затаила дыхание – настолько этот новый младенец был похож на Курта и совершенно не похож на меня или Элизабет. У ребенка были широко расставленные глаза, ямочки на щеках, как у Курта, заостренный подбородок. Я положила снимок в сумку, чтобы потом показать мужу, и поехала домой.
Улица, перекрестная с моей, была вся забита машинами. Я подумала, что дело в ремонте: в округе заново асфальтировали дороги. Автомобили выстроились в очередь и еле ползли, люди в них слушали радио. Минут через пять я начала волноваться. В тот день Курт был на дежурстве и рано пошел на ланч, чтобы я могла съездить на обследование, оставив Элизабет с ним. Если бы я не попала вскоре домой, он опоздал бы на службу.
– Слава богу, – сказала я, когда поток машин начал медленно двигаться.
Но, подъехав ближе, я увидела знаки объезда, установленные в конце моего квартала, и стоящие поперек улицы полицейские автомобили. У меня упало сердце. Так бывает, когда видишь мчащуюся в сторону твоего дома пожарную машину.
Движение регулировал офицер Роджер, немного мне знакомый.
Я опустила стекло:
– Я здесь живу, мой муж Курт Ни…
Не успела я договорить, как у него окаменело лицо, и я поняла: что-то случилось. Я видела то же выражение на лице Курта, когда он сказал мне, что мой первый муж погиб в автокатастрофе.
Я отстегнула ремень безопасности и неуклюже выбралась из машины.
– Где она? – прокричала я, не заглушив двигателя. – Где Элизабет?
– Джун, – сказал Роджер, крепко обняв меня одной рукой, – пойдем со мной.
Он повел меня к дому, и я наконец увидела то, что невозможно было разглядеть от перекрестка: праздничное мелькание огней патрульных машин, открытые кареты «скорой помощи». Дверь в мой дом была распахнута. Какой-то офицер держал на руках нашу собаку. Увидев меня, Дадли бешено залаял.
– Элизабет! – истошно закричала я и, оттолкнув Роджера, насколько позволяли силы, побежала вперед. – Элизабет!
Передо мной кто-то вырос словно из-под земли, и у меня перехватило дух. Это был шеф полиции Ирвин.
– Джун, – тихо произнес он, – сюда.
Я набросилась на него – царапалась, лягалась, умоляла. Наверное, думала, что тогда не услышу то, что он собирался мне сказать.
– Элизабет? – прошептала я.
– В нее стреляли, Джун.
Я ждала, когда он скажет: «С ней все будет хорошо», но он не сказал. Позже я вспомню, что он плакал.
– Пустите меня! – рыдала я.
– Есть кое-что еще, – добавил Ирвин, и я увидела, как двое парамедиков везут Курта на носилках. У него было белое обескровленное лицо, а самодельная повязка на животе вся пропитана кровью.
Я взяла Курта за руку, и он повернул ко мне голову, глядя на меня остекленевшими глазами.
– Я сожалею, – выдавил он из себя. – Очень сожалею.
– Что случилось? – в исступлении вскрикнула я. – О чем сожалеешь? Что с ней?
– Мэм, – сказал парамедик, – нам надо отвезти его в больницу.
Другой парамедик отстранил меня, и я смотрела, как они увозят Курта.
Ирвин направился со мной ко второй «скорой», произнося по пути слова, казавшиеся мне твердыми и прямоугольными, как кирпичи. Эти слова складывались в предложения, из которых воздвигалась стена между привычной для меня жизнью и той, что мне придется теперь вести. «Курт сделал заявление… он застал плотника, который пытался изнасиловать Элизабет… началась борьба… прозвучали выстрелы… Элизабет попалась на пути».
«Элизабет, – говорила я, когда она ходила за мной по пятам на нашей тесной кухне, а я готовила ужин, – не путайся под ногами».
«Элизабет, мы с папой пытаемся поговорить».
«Элизабет, не сейчас».
Никогда.
Мое тело стало ватным, в голове шумело, когда Ирвин подводил меня к «скорой».
– Это мать, – сказал он парамедику, вышедшему вперед.
На носилках внутри салона лежало маленькое тело, укрытое толстым серым одеялом. Дрожа, я отодвинула его край – и у меня подкосились колени; если бы не Ирвин, я бы упала.
У Элизабет был вид спящего ребенка. Руки вытянуты вдоль тела, щеки румяные.
Они ошиблись, вот и все.
Я склонилась над носилками, притронулась к ее лицу. Кожа была еще теплой.
– Элизабет, – прошептала я, как обычно делала, чтобы разбудить ее в школу. – Элизабет, пора вставать.
Но она не пошевелилась, она меня не слышала. Я припала к ней, сгребла в охапку. Кровь у нее на груди была такой яркой. Я пыталась прижать дочь еще крепче, но не могла – мешал ребенок внутри меня.
– Не умирай, – шептала я. – Пожалуйста, не умирай.
– Джун, – сказал Ирвин, дотрагиваясь до моего плеча, – если хочешь, можешь поехать с ними, но надо отправляться.
Я не понимала этой спешки: зачем было сразу везти ее в больницу, но позже я узнала, что только врач может констатировать смерть, какой бы очевидной она ни была.
Парамедики осторожно привязали Элизабет ремнями к носилкам и предложили мне сесть рядом.