– Постойте… она не любит, когда челка лезет в глаза, – пробормотала я и, вынув из своей прически невидимку, заколола ею волосы Элизабет; потом на миг задержала руку на лбу дочери, благословляя.
Во время бесконечного пути в больницу я опустила взгляд на свой живот под испачканной кровью блузкой… тест Роршаха, пятно потери. Но я не единственная, кто был отмечен и навсегда изменился в тот день. Месяц спустя родив Клэр, я ничуть не удивилась, увидев, что она нисколько не похожа на отца, как это было на снимках УЗИ. Она оказалась точной копией сестры, с которой никогда не встретится.
Мэгги
Мы с Оливером наслаждались вином «Йеллоу Тэйл» и сериалом «Анатомия страсти», когда раздался звонок в дверь. Меня это встревожило по нескольким причинам.
1. Был вечер пятницы, и никто не мог заглянуть ко мне в это время.
2. Люди, звонящие в дверь в десять часов вечера, либо оказались в машине с разряженной батареей, либо это серийные убийцы, либо то и другое.
3. Я была в пижаме.
4. В пижаме с дыркой на штанах, через которую видны были трусы.
Я посмотрела на кролика.
– Давай не будем открывать? – предложила я, но Оливер спрыгнул с моих коленей и принялся обнюхивать пол у двери.
– Мэгги? – услышала я. – Я знаю, ты дома.
– Папа?
Я спустилась с дивана и открыла дверь:
– Разве ты не на службе?
Он снял пальто и повесил его на старинную вешалку, которую подарила мне как-то на день рождения мама и которую я терпеть не могла. Но всякий раз, приходя ко мне, мама искала ее глазами и говорила: «Ах, Мэгги, я так рада, что ты ее сохранила!»
– Я был на основной части. Мама общается с Кэрол. Вероятно, я вернусь домой раньше ее.
Кэрол была кантором, чей голос заставлял думать о летнем сне – крепком, спокойном и расслабляющем. В свободное от пения время Кэрол коллекционировала наперстки. Она ездила на конференции по обмену наперстков в отдаленные места, вплоть до Сиэтла. В ее доме одна стена была полностью занята выставочными полками с крошечными ячейками. Мама говорила, что у Кэрол более пяти тысяч наперстков. У меня нет ничего в количестве пяти тысяч, ну, может быть, только дневные калории.
Папа вошел в гостиную и бросил взгляд на телевизор:
– Хотелось бы, чтобы эта худышка рассталась с Макдрими.
– Ты смотришь «Анатомию страсти»?
– Мама смотрит. Я впитываю путем осмоса.
Он уселся на диван, пока я размышляла над тем, что действительно имею что-то общее с мамой.
– Мне понравился твой друг – священник, – сказал отец.
– Он не мой друг. Мы вместе работаем.
– Тем не менее он может мне нравиться?
– Что-то подсказывает мне, – пожала я плечами, – что ты проделал весь этот путь не для того, чтобы сказать, какой потрясающий отец Майкл.
– Ну, отчасти. Как это вышло, что ты пригласила его на ужин?
– А что? – ощетинилась я. – Мама пожаловалась?
– Перестань наконец приплетать всюду маму, – вздохнув, произнес отец. – Я просто спрашиваю.
– У него был трудный день. Нелегко ему поддерживать Шэя.
Отец внимательно посмотрел на меня и спросил:
– А твои дела как?
– Ты посоветовал мне спросить Шэя, чего он хочет, – сказала я. – Он не хочет, чтобы ему сохранили жизнь. Он хочет, чтобы его смерть что-то значила.
Отец кивнул:
– Многие евреи считают, что нельзя жертвовать органы, поскольку это нарушает еврейский закон, запрещающий калечить тело после смерти и предписывающий как можно скорее похоронить его. Однако предпочтение оказывается тому, что называется «пикуах нефеш» – спасение жизни. Или, другими словами, еврею предписывается нарушить закон, если это спасает чью-то жизнь.
– Значит, нормально совершить убийство, чтобы спасти другого человека? – спросила я.
– Ну, Бог не глупец. Он устанавливает рамки. Но если на свете существует кармическое пикуах нефеш…
– Смешивать метафоры, тем более религии…
– …тогда тот факт, что нельзя отменить казнь, по крайней мере уравновешивается тем, что спасаешь жизнь другого человека.
– Но какой ценой, папа? Нормально убивать преступника, человека, не нужного обществу, чтобы девочка могла жить? А если в сердце нуждается не девочка? А какой-то другой преступник? Или если бы не Шэй должен был умереть и стать донором органа? Если бы это была я?
– Боже упаси! – проронил отец.
– Это просто игра словами.
– Это моральные законы. Ты поступаешь хорошо.
– Поступая плохо.
Отец покачал головой:
– В пикуах нефеш есть что-то еще… освобождающее от умысла. Ты не чувствуешь угрызений совести из-за нарушения закона, поскольку с этической точки зрения обязан это сделать.
– Тут ты ошибаешься, – возразила я. – Я все же испытываю угрызения совести. Мы говорим не об отмене поста на Йом-Кипур из-за недомогания. Мы говорим о смерти человека.
– И о спасении твоей жизни.
– Жизни Клэр, – произнесла я, глядя ему в глаза.
– Убить сразу двух зайцев, – сказал отец. – Может быть, в твоем случае, Мэгги, это не буквально. Но этот судебный процесс – он подогрел тебя. Он развернул перед тобой какие-то горизонты.
Отец осмотрелся кругом: жилище одиночки, миска попкорна на столе, кроличья клетка.
Пожалуй, в моей жизни был момент, когда я хотела провернуть комплексную сделку – хупа, муж, дети, свой дом, – но время шло, и я перестала надеяться. А теперь я привыкла жить одна, оставлять полкастрюльки супа на завтрашний обед, менять наволочки только на одной стороне кровати. Мне было вполне комфортно одной, и другой человек мог показаться мне лишним и ненужным.
Оказалось, притворяться требует гораздо меньше усилий, чем надеяться.
Одна из причин, почему я люблю своих родителей – и ненавижу их, – состоит в том, что они по-прежнему считают, что у меня есть шанс получить все это. Они лишь хотят, чтобы я была счастлива, не понимая, как я могу быть счастлива сама по себе. А это означает, если уметь читать между строк, что они тоже считают меня неполноценной, как и я сама.
Я почувствовала, как мои глаза наполняются слезами.
– Пап, я устала. Тебе пора.
– Мэгги…
Он потянулся ко мне, но я увернулась:
– Спокойной ночи.
Я нажала кнопку на пульте управления, и экран телевизора погас. Из-за моего письменного стола выполз Оливер, и я сгребла его в охапку. Может, поэтому я и предпочитаю проводить досуг с кроликом – он не дает непрошеных советов.
– Ты забыл одну маленькую деталь, – сказала я. – Пикуах нефеш неприменим к атеисту.
Отец помедлил, снимая пальто с самой уродливой вешалки на свете, и, перебросив его через руку, подошел ко мне:
– Знаю, что для раввина это звучит странно, но для меня никогда не имело значения, во что ты веришь, Мэгс, пока ты веришь в себя в той же степени, как и я. – Он положил ладонь на спину Оливера, и наши пальцы соприкоснулись, но я не взглянула на него. – И это не игра словами, – добавил он.
– Папа…
Он поднял руку, призывая меня к молчанию, и открыл дверь.
– Скажу твоей маме, чтобы она подарила тебе на день рождения новую пижаму, – выходя, произнес он. – У этой дырка на попе.
Майкл
В 1945 году два брата вели раскопки в скалах недалеко от Наг-Хаммади в Египте. Один из них – Мохаммед Али – наткнулся заступом на что-то твердое и извлек из земли большой глиняный кувшин, закрытый красным блюдом. Опасаясь, что внутри окажется джинн, Мохаммед Али не хотел открывать кувшин. Однако любопытство и желание найти золото пересилили: он разбил сосуд и обнаружил в нем лишь тринадцать папирусов, завернутых в шкуру газели.
Часть находки послужила топливом. Но некоторые папирусы нашли дорогу к богословам, и те датировали их примерно 140 годом, через лет тридцать после написания Нового Завета. Расшифровав текст, они прочли названия Евангелий, не входящих в Библию. Там было много высказываний из Нового Завета и других источников. В одних Иисус говорил загадками, в других были опущены непорочное зачатие и воскресение. Впоследствии эти рукописи стали известны как Гностические Евангелия, и даже в наше время Церковь уделяет им мало внимания.
В семинарии мы узнали кое-что о Гностических Евангелиях, а именно то, что они еретические. И замечу: когда священник вручает вам текст, говоря, что в него не следует верить, это отражается на том, как вы читаете его. Может быть, я бегло просматривал этот текст, приберегая тщательный анализ для Библии. Может быть, говорил преподавателю данного курса, что выполнил домашнее задание, хотя на самом деле и не брался за него. Как бы то ни было, в тот вечер, открыв книгу Джоэля Блума, я подумал, что никогда прежде не видел этого текста. Я намеревался прочесть лишь предисловие ученого Иэна Флетчера, составившего трактат, но поймал себя на том, что буквально проглатываю страницы, словно это последний роман Стивена Кинга, а не собрание древних Евангелий.
Книга посвящалась Евангелию от Фомы. Известные мне из Библии высказывания о Фоме определенно не были лестными. Он не верит, что Лазарь воскреснет из мертвых. Когда Иисус велит ученикам следовать за Ним, Фома замечает, что они не знают, куда идти. А когда Иисус воскресает после распятия, Фома не присутствует при этом – и не хочет поверить в произошедшее, пока не прикоснется к ранам Христа собственными руками. Он олицетворение неверия, и ему мы обязаны крылатым выражением «Фома неверующий».
Тем не менее в книге раввина Блума эта страница начиналась так:
Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома, близнец.
Близнец? С каких пор у Иисуса был близнец?
Остальная часть Евангелия не являлась изложением жизни Иисуса, как Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, но была собранием речей Иисуса, и все они начинались со слов: «Иисус сказал». Некоторые стихи были аналогичны библейским. Другие казались совершенно незнакомыми и звучали скорее как головоломка, чем любое Священное Писание.
Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас.