– …потому что во всех них есть описание Страстей Христовых… необходимое Церкви для того, чтобы евхаристия что-то значила.
– Совершенно верно, – согласился Флетчер. – Затем Ириней обратился ко всем людям, пытавшимся выбрать для себя правильную группу. Вот его примерные слова: «Мы знаем, как сложно определить, что истинно, а что – нет. Поэтому мы хотим упростить это для вас и сказать, во что нужно верить». Люди, поступившие так, были истинными христианами. Другие же – нет. Много лет спустя эти наставления Иринея верующим стали основой Никейского символа веры.
Любой священник знает, что в семинарии нам дают знания под католическим соусом – и все же за этим стоит бесспорная правда. Я всегда считал, что Католическая церковь доказала свою жизнеспособность благодаря истинным, убедительным идеям, которые выдержали испытание временем. Но Флетчер говорил о том, что самые убедительные идеи были подавлены потому, что угрожали существованию Ортодоксальной церкви, а причина того, что их сокрушили, в определенный момент состояла в их большей популярности по сравнению с ортодоксальным христианством. Или, другими словами, Церковь выжила и процветает не потому, что ее идеи наиболее обоснованные, а потому, что умеет хорошо запугивать и принуждать.
– Значит, книги Нового Завета были просто редакционной политикой, которую кто-то однажды избрал, – сказал я.
Флетчер кивнул и спросил:
– Но на чем была основана эта политика? Евангелия не являются словом Божьим. Они даже не являются апостольскими изложениями слова Божьего. Это просто истории, лучше всего представляющие символ веры, которому по мысли Ортодоксальной церкви должны следовать люди.
– Но если бы Ириней этого не сделал, – возразил я, – то, возможно, христианства не было бы. Ириней объединил большую массу отдельных последователей с их верованиями. Когда вы живете в Риме в сто пятидесятом году нашей эры и вас арестовывают за то, что вы молитесь Христу как Спасителю, вам хочется, чтобы люди рядом с вами не отворачивались в последнюю минуту, говоря, что верят во что-то другое. По сути дела, и в наше время по-прежнему важно понять, кто верующий, а кто – просто полоумный. Откройте любую газету, и увидите, как гнев, предрассудки или эгоизм регулярно выдаются за слово Божье, да еще и с пристегнутой к ним бомбой.
– Ортодоксальность устраняет риски, – согласился Флетчер. – Мы говорим вам, что истинно, а что – нет, и вам не надо беспокоиться о том, что вы поймете что-то неправильно. В противном случае вы начнете делить людей на группы. Некоторые получают привилегии, другие – нет. Какие-то Евангелия востребованы, другие лежат под землей тысячи лет. – Он взглянул на меня. – Где-то по ходу дела организованная религия перестала заниматься верой, а стала заниматься тем, как сохранить власть для поддержания этой веры. – Флетчер вырвал листок блокнота с уравнением Иринея, скомкал его и бросил в корзину для бумаг. – Вы сказали, что назначение религии – объединить людей, – заметил он. – Но так ли это? Или же она – намеренно и сознательно – разъединяет их?
Я глубоко вздохнул и рассказал ему все, что знал про Шэя Борна.
Люций
Никто из нас не мог уснуть, и не потому, что не пытались.
У людей в толпе есть свои pH, и примечательно то, что они могут моментально меняться. Люди, разбившие лагерь у стен тюрьмы, – те, которых каждый день показывали в вечерних новостях по местному каналу («Мистер Мессия, день 23-й»), – каким-то образом узнали о госпитализации Шэя из-за травмы. И теперь вдобавок к лагерю, устроившему молитвенное бдение ради Шэя, появилась весьма шумная группа людей, воспринявших это как знак: раз уж Шэй так сильно пострадал, значит Бог решил, что он это заслужил.
Почему-то с наступлением темноты они стали шуметь еще больше. Посыпались оскорбления, завязывались драки, некоторые размахивали кулаками. Кто-то прислал Национальную гвардию для патрулирования тюрьмы снаружи и поддержания порядка, но крикунов было никак не унять. Сторонники Шэя запели госпел, чтобы заглушить выкрики противников («Иисус живет! Борн умрет!»). Я слышал их через наушники, и от этого у меня разболелась голова.
Когда я смотрел вечерние новости, у меня возникло ощущение нереальности. Видеть тюрьму и слышать громкие крики толпы, вторящие звучанию моего телевизора, – в этом было что-то от дежавю, только происходило все в данный момент.
– Есть только один Бог! – кричали люди.
Они несли плакаты:
ИИСУС – СВОЙ ПАРЕНЬ, НЕ САТАНА.
ПУСТЬ ОН УМРЕТ ЗА СВОИ ГРЕХИ.
НИКАКОГО ТЕРНОВОГО ВЕНЦА ШЭЮ БОРНУ.
Их отделяли от сторонников Шэя вооруженные охранники, как бы символизируя линию разлома общественного мнения.
– Как видите, – говорила журналистка, – энтузиазм в поддержке Шэя Борна и его беспрецедентного дела о пожертвовании сердца после его госпитализации пошел на убыль. Недавний опрос показал, что лишь тридцать четыре процента жителей Нью-Гэмпшира по-прежнему убеждены в том, что суду следует разрешить Борну стать донором органа, и лишь шестнадцать процентов соглашаются с тем, что его чудеса вдохновлены свыше. А это означает, что подавляющие восемьдесят четыре процента штата согласны с преподобным Арбогатом Джастусом, который сегодня вечером опять с нами. Ваше преподобие, вы с вашими прихожанами уже неделю находитесь здесь, в большой степени способствуя изменению общественного мнения. Что вы думаете по поводу госпитализации Борна?
Преподобный Джастус был по-прежнему одет в тот зеленый костюм.
– Девяносто девять процентов штата считают, что вам следует сжечь этот прикид, – вслух произнес я.
– Джанис, – ответил преподобный Джастус репортеру, – мы в нашей церкви на колесах, разумеется, молимся за скорое и полное выздоровление Шэя Борна после перенесенной травмы. Тем не менее, вознося молитвы, мы обращаемся к единственному Господу: Иисусу Христу.
– Вы хотите что-то сказать тем, кто по-прежнему не согласен с вами?
– Ну да… – Он приблизился к камере. – Я уже вам говорил.
Джанис снова взяла микрофон:
– Нам сообщили, что Борна выпустят из больницы через несколько часов, но врачи не комментируют его состояние…
Неожиданно с края толпы раздался рев, и журналистка закрыла наушник ладонью.
– Подтверждений пока нет, – прокричала она сквозь шум, – но, очевидно, к заднему входу тюрьмы только что подъехала «скорая помощь»!..
На экране камера выхватила из толпы какого-то мужчину, свалившего с ног женщину в лиловой тунике. К ним подоспели вооруженные охранники, но потом между двумя лагерями стали возникать новые потасовки. Шеренга, разделяющая противников, расплылась, и охране пришлось вызывать подкрепление. Камеры выхватили подростка, которого топтала толпа, мужчину, которого охранник ударил по голове прикладом винтовки, и тот упал.
– Отбой, – прозвучал в динамиках голос надзирателя.
Отбой не означает полную темноту в тюрьме – кое-где оставались гореть лампочки. Но я снял наушники и лег на койку, прислушиваясь к шуму мятежа за кирпичными стенами.
Вот к чему это всегда приводит, подумал я. Есть те, которые верят, и те, которые не верят, и винтовки в пространстве между ними.
Эти события разволновали не меня одного. Расчирикался Бэтмен-Робин, несмотря на попытки Кэллоуэя успокоить его.
– Заткни эту чертову птицу! – завопил Тексас.
– Сам заткнись, – ответил Кэллоуэй. – Долбаный Борн! Хоть бы он не вернулся на этот долбаный ярус.
Словно того позвали, двери на первый ярус открылись, и в полумраке появился Шэй, которого под эскортом шести офицеров отвели в камеру. Лицо у Шэя забинтовано, видны только глаза в кровоподтеках. Голова частично выбрита. Он шел, ни на кого не глядя.
– Привет, – пробормотал я, когда Шэй проходил мимо моей камеры, но он не ответил.
Он двигался как зомби, как персонаж научно-фантастического фильма, лобную долю которого удалил какой-нибудь полоумный ученый.
Пятеро офицеров ушли. Шестой остался стоять у двери камеры Шэя, как его персональная охрана. Присутствие надзирателя лишало меня возможности поговорить с Шэем. Фактически его присутствие лишало всех нас этой возможности.
А мы все были сосредоточены на его возвращении и не сразу осознали, что тишина объяснялась не только отсутствием разговора. Бэтмен-Робин уснул в нагрудном кармане Кэллоуэя. Снаружи затих тот адский шум, и воцарилась блаженная тишина.
Мэгги
Америка была основана на свободе религии, на отделении Церкви от государства, и все же я первая скажу вам, что у нас положение не намного лучше, чем у пуритан в Англии в 1770-х. Религия и политика постоянно соприкасаются друг с другом: первое, что мы делаем в зале суда, – клянемся на Библии; занятия в государственных школах начинаются с Клятвы верности флагу, заявляющей о нас как о единой нации перед лицом Бога; даже на наших денежных знаках напечатаны слова: «На Бога уповаем». Вы можете подумать, что среди всех людей адвокат из Союза защиты гражданских свобод вроде меня стал бы решительно этому противиться из принципа, но нет. Я провела полчаса под душем и еще двадцать минут за рулем по пути в федеральный суд, пытаясь придумать наилучший способ привнести в судебный процесс религиозный привкус.
Я была полна решимости сделать это, не затрагивая персональных верований судьи.
На парковке я позвонила в «Хуцпу» матери, и она сразу сняла трубку.
– Что за фамилия Хейг?
– Ты имеешь в виду, как у генерала?
– Угу.
– Звучит как немецкая, быть может, – предположила она. – Не знаю… А что?
– Я говорю о религиозной принадлежности.
– По-твоему, я этим занимаюсь? – спросила мама. – Сужу о людях по их фамилиям?
– Неужели все нужно воспринимать как обвинение? Просто мне надо сообразить, что сказать судье, когда приду к нему в кабинет.
– Я думала, весь смысл профессии судьи в беспристрастности.
– Верно. Точно так же, как весь смысл звания «Мисс Америка» – содействовать миру на земле.
– Не помню, еврей ли Александр Хейг. Знаю, что твоему отцу он нравился, потому что поддерживал Израиль.