Говорили: «Культура России была сугубо церковной. Что же касается интеллектуальных новаций в России XV в., то они практически полностью отсутствовали… В науке России преобладали послушные “середняки”, которые лишь повторяли западные работы, а таланты очень часто оказывались ненужными… Конечно, науки были, но они существовали как чужое порождение Запада на православном Востоке, естествоиспытатели рассматривались в определенном смысле как иностранцы и иноверцы… Вольномыслию и критицизму в России был дан жестокий урок, и воцарила идеологическая власть догматического православия над культурой России… На долгие века установилось сугубо отрицательное отношение к западному христианству (и вообще западной культуре) как к изменникам веры» (не хочится спорить с уважаемыми философами).
И некоторые профессоры Гарварда сидели и кивали нашим интеллектуалам — да, да, Россия, кровавая православная тирания, какая уж тут наука!
Примечательной была странная реакция у некоторых знакомых американских историков русской науки. Они прекрасно понимали, что эти измышления — чушь, и в кулуарах они отзывались об антирусской направленности «наших» докладов весьма резко. А в последний день со мной разговорился молодой историк, который долгое время работал в московских архивах, изучая русскую экологическую школу 1920-х годов. Он рассказывал с большим энтузиазмом, был просто влюблен в наших ученых, которые, по его словам, обогнали Запад на 50 лет.
Я спросил его: «Вы прослушали четырех докладчиков из Москвы, и их главная мысль в том, что в России не было и не могло быть своей национальной науки». — Он с этим согласился. — «Скажите, как по-вашему, была ли в России наука?» Он был смущен и начал лепетать какую-то чепуху о Петре I, о русской элите и ее оторванности от народа.
Я повторил вопрос и попросил ответить попросту, без туманных рассуждений, согласен ли он с утверждением, будто в России не было своей науки. Парень долго мялся, а потом честно признался: «На этот вопрос я отвечать не буду. Это вопрос чреватый. Это вопрос взрывчатый» (он хорошо владел русским языком). Наступила моя очередь изумиться. Не ответить на такой простой вопрос, да еще будучи историком русской науки, да еще один на один, без свидетелей! Где же ваша свобода и демократия[121]?
Но главное — сейчас нам надо понять гибридизацию доктрин неоконов с концепциями, мифами, иррациональными и даже мистическими мессианскими образами мироустройства — они создают для России и всего человечества реальные угрозы. Чтобы нейтрализовать или смягчать эти угрозы, необходимо «втягивать» элиту и общество США в конструктивный диалог, а для этого требуется рациональное и трезвое понимание целей, логики и фобий сообщества американских интеллектуалов, обобщенно названных неоконами[122].
Короткий дайджест: оценка американским педагогом нашей школы
Известный американский психолог и педагог Ури Бронфенбреннер, в течение многих лет руководивший большим проектом по международному сравнению школьного образования в разных странах, пишет в своей книге, переведенной на многие языки. Он был замечательным философом, который видел ценности, надежды и отношение к людям. Он сказал: «Основное различие между американскими и советскими школами состоит, на наш взгляд, в том, что в последних огромное значение придается не только обучению предметам, но и воспитанию; для данного термина в английском языке не существует эквивалента» [481, с. 27–28][123].
У. Бронфенбреннер в своей книге приводит выдержку из доклада группы американских психологов на Международном психологическом конгрессе 1963 г. (в США издан 4-томный труд этих психологов, проводивших международные сравнения школьных систем). Вот что сказано в докладе о советской школе: «Более всего автора данного отчета поразило “примерное поведение” советских детей. У них хорошие манеры, они внимательны и прилежны. В беседах с нами все выражали сильное желание учиться, готовность служить народу и т. п. В соответствии с такой общей ориентацией их отношения с родителями, учителями и воспитателями носят характер почтительной и нежной дружбы. Дисциплина в коллективе воспринимается безоговорочно, какой бы суровой с точки зрения западных стандартов она ни выглядела. Наблюдения и отчеты советских педагогов, а также мои посещения пионерских и комсомольских собраний позволяют сделать вывод, что случаи агрессивности, нарушения правил и антиобщественного поведения — явление крайне редкое» [481].
Почтительная и нежная дружба — вот что увидели американские психологи.
Я видел известный американский фильм «Ранделл» с прекрасными актерами: главная фигура — учитель нон-конформист, назначен в наказание директором в типичный колледж системы «В» в предместье, охваченном безработицей и преступностью. Он пытается заставить подростков учиться, хотя абсурдность этой затеи ему объясняют и учителя, и ученики. Но он — типичный американский герой. Он идет напролом — и оставляет за собой кучу трупов своих учеников! Не говоря уже об изуродованных учительницах.
Бронфенбреннер чуть ли не первое отличие советской школы от западной видит именно в типе отношений между взрослыми и детьми. Он пишет о нашем ритуале 1 сентября, когда дети преподносят учителям цветы: «Традиция эта в высшей степени знаменательна: она выражает хорошее отношение как детей, так и взрослых к наставникам молодого поколения. Хорошее отношение к педагогу не меняется у детей на протяжении всех лет обучения в школе. К учителю обычно обращаются не только как к руководителю, но и как к другу. Нередко мы видели преподавателя, окруженного весело болтающими учениками, и в театре, и на концерте, и в цирке, и даже просто на прогулке — внеклассная работа в Советском Союзе постепенно превратилась в явление социальное. За редким исключением отношение школьников к учителю определяется двумя словами: любовь и уважение» [481, с. 27].
Бронфенбреннер периодически подчеркивает это свойство советской школы — соединять школьников разных возрастов и взрослых в подобие семьи. В этом он видит общее свойство именно советского общества. Уже в первой главе он пишет: «Особенность, свойственная советскому воспитанию, — готовность посторонних лиц принимать на себя роль матери. Эта черта характерна не только для родственников семьи, но и для людей совершенно посторонних. На улице прохожие запросто заводят знакомство с детьми, и дети (и, как ни странно, сопровождающие их взрослые) тут же принимаются называть этих посторонних людей “дядями” и “тетями”.
Роль воспитателей охотно берут на себя не только старшие. Подростки обоих полов проявляют к маленьким детям живейший интерес и обращаются с ними до такой степени умело и ласково, что жителям Запада приходится только удивляться. Вот что однажды произошло с нами на московской улице. Наш младший сын — ему тогда было четыре года — бойко шагал впереди нас, а навстречу двигалась компания подростков. Один из них, заметив Стиви, раскрыл объятия и, воскликнув: “Ай да малыш!” — поднял его на руки, прижал к себе, звучно расцеловал и передал другим; те совершили над ребенком точно такой же “обряд”, а потом закружились в веселом детском танце, осыпая Стиви нежными словами и глядя на него с любовью. Подобное поведение американского подростка вызвало бы у его родителей беспокойство, и они наверняка бы обратились за советом к психиатру» [481].
Раздел книги, посвященный советской школе, Бронфенбреннер завершает выражением надежды, причем высказанной как бы от имени мирового сообщества педагогов: «Мы вправе ожидать, что советское общество будет всегда опираться на детские общественные учреждения, в которых будут широко применяться проверенные временем методы коллективного воспитания, правда, с учетом особенностей личности.
Это, как нам кажется, означает, что советские дети в сравнении с американскими все же будут менее самостоятельными. Но это также означает, что они не будут проявлять бунтовщических, агрессивных настроений, не будут выступать против взрослых и не вырастут преступниками. Когда я был в Советском Союзе с семьей, то с изумлением и радостью обнаружил, что улицы Москвы и других городов ни днем, ни ночью не таят в себе опасности для жизни женщин и детей. Говорят, так когда-то было и в Нью-Йорке» [481].
Раздел своей книги об американской школе он заключает маленьким резюме «Еще раз о советском воспитании». Он пишет: «Мы завершили анализ важнейших факторов, влияющих на поведение и развитие детей… Массовое привлечение подростков и взрослых к работе с детьми младшего возраста, сознательное использование влияния коллектива при подкреплении желательного поведения, воспитание даже у маленьких детей чувства ответственности во имя общих целей класса, школы и района — вот та педагогическая стратегия, которая представляется наиболее эффективной с точки зрения воздействия на процесс социализации ребенка.
Обращает на себя внимание тот факт, что большинство исследований, которые мы использовали для обоснования наших принципов, было проведено на Западе. Изучая интересовавшие нас вопросы, мы пришли к выводу, что социальная психология получила в Советском Союзе статус узаконенной дисциплины лишь в конце пятидесятых годов, а систематические экспериментальные исследования в этой области стали появляться еще позже. Таким образом, мы столкнулись с парадоксом: принципы, которые ученые на Западе исследовали и в значительной степени ограничили стенами лабораторий, русские открыли и применили в национальном масштабе» [481, с. 126][124].
Разная политика
Мы были рады, что обычные американские люди разных рангов нередко разговаривали с нами, спрашивали о России, о будущем и т. д. И рады, что получали их литературу, а несколько лет (3–4 года) советологи давали нам свои работы — «