Антрополог А. Леруа-Гуран представил этот процесс в общем виде: концентрация культуры потому и происходит, что группа вынуждена сплачиваться под воздействием внешнего воздействия иных. Он писал: «Именно чтобы избежать этого разлагающего воздействия, каждая группа делает непрерывные усилия сохранить свое внутреннее сцепление, и в этом-то усилии она и приобретает черты более или менее личные» [56, с. 195]. Если равновесие нарушается и группа не может ассимилировать посторонние элементы, она «теряет свою индивидуальность и умирает». Сохранение общности достигается лишь при определенном соотношении устойчивости и подвижности.
Полезно сравнить процессы этносов, которым рекомендовали модернизацию их деятельности с проблемами Столыпинской реформы и начала коллективизации. Я рано стал думать о людях из других народов — мне было и интересно, и было надо получить знание для разума. Меня поразили картины мира у крестьян и казаков и их замечательное умение соединяться с другими людьми, и их навыки распознавать образы злых людей.
Непосредственная опасность гибели возникает вследствие избыточной подвижности, которая нередко возникает после периода застоя. Леруа-Гуран важное место отводит механизмам, которые он называет инерцией и пережитками. Это необходимые средства для сохранения народа. Он пишет: «Инерция по-настоящему бывает видна лишь тогда, когда группа отказывается ассимилировать новую технику, когда среда, даже и способная к ассимиляции, не создает для этого благоприятных ассоциаций. В этом можно было бы видеть самый смысл личности группы: народ является самим собою лишь благодаря своим пережиткам».
Б. Малиновский писал о роли традиций: «Традиция с биологической точки зрения есть форма коллективной адаптации общины к ее среде. Уничтожьте традицию, и вы лишите социальный организм его защитного покрова и обречете его на медленный, неизбежный процесс умирания» (см. [119, с. 246]). Отсюда, кстати, выводится общее правило уничтожения народов: хочешь стереть с лица земли народ — найди способ системного подрыва его традиций[18].
Гоббс вывел свою теорию из сведений о тех истребительных войнах, что вели между собой индейцы Северной Америки. Недавние антропологические исследования (их результаты изложены в журнале «Scientific American») показали, что до появления европейских колонизаторов индейские племена между собой не воевали. Войны были спровоцированы именно вторжением европейцев, которые дестабилизировали всю систему отношений человек — племя — природа. Колонизаторы, расчищая землю, специально стравливали индейцев, платя им за скальпы ружьями и порохом. Сейчас надежно установлено, что «примитивный» человек развился и жил благодаря альтруизму и взаимопомощи.
До сих пор многие исследователи или миссионеры прибывают в дальние места с традиционной культурой и сразу стараются помочь племени наладить эффективной метод. В 1960-е годы описан такой случай: была в Южной Америке процветающая индейская община. Люди охотно и весело сообща работали, строили дороги, школу, жилища членам общины. К ним приехали протестантские миссионеры и восхитились тем, что увидели. Только, говорят, одно у вас неправильно: нельзя работать бесплатно, каждый труд должен быть оплачен. И убедили! Теперь касик (староста) получил от общины «бюджет» и, созывая людей на общие работы, стал платить им деньгами. И люди перестали участвовать в таких работах! Почему же? Всем казалось, что касик им недоплачивает. Социологи, наблюдавшие за этим случаем, были поражены тем, как быстро все пришло в запустение и как быстро спились жители этих деревенек. Мы имеем в этом случае невежество и у миссионеров, и у касика.
А в другом месте, в сельве Бразилии один антрополог разговаривал с вождем племени и спросил: «Почему ваши люди ловят на реке острогой? Быстрее и удобнее можно ловить удочкой или сетями». И вождь объяснил: «Да, мы согласны, что удочкой и сетями быстрее, но тогда мы бы скоро остались без рыбы. Люди нашего племени обсудили вопрос и согласились все ловить острогой. Так рыбы достаточно всем».
Так два человека из разных культур разумно и логично изложили ситуацию и пришли к общему выводу. Здесь не было невежества, хотя вначале оба они представляли предмет по-разному.
Понятие «современное невежество» очень широко, его можно разглядеть со многих точек. Конечно, мрак невежества не покрывает одновременно большинство населения и всех членов всех групп и общностей. Хотя в каждом человеке всегда скрываются мелкие куски невежества, но здесь мы говорим о беде, которая захватывает массу людей, или особые важные группы, или даже властную персону. Надо учесть, что психические расстройства людей (особенно тех, которых зацепила культурная травма), их болезненные образы и суждения надо отделять от невежества, хотя в это время у многих страдают именно навыки здравого смысла.
Надо учесть и состояние таких небольших общностей, которые не знали очень многого в динамичном знании. Но эти общности в своем культурном пространстве и в своей информационной системе («скорлупе») назвать нельзя невеждами. Эти группы опирались на систематизированный запас традиционного знания, которое передавалось в основном устно и в совместной работе. Это люди, которые знали, чего они не знали.
Такие состояния известны истории — они нередко были важным явлением в культуре времен смут и социальных катастроф. Как тело человека иногда болеет, так и болезнь духовной сферы иногда его поражает — под воздействием срывов бытия, под влиянием идей и страхов, внушений и соблазнов. В такие моменты «оснащение ума» и сеть мышления ослабевает и утрачивает свою связность. В этой сети возникают прорехи, и они заполняются невежеством. Это «новое невежество» — национальное бедствие, неожиданное, еще не имеющее четкого образа. Но сложной общности типа общества, профессиональной группы или народа такое невежество может нанести огромный ущерб.
Здесь мы рассматриваем типы невежества, которые заменяют в сознании людей привычные и разумные образы на ложные и деструктивные фантомы. Они создают кризисы идентичности личности. Нарушение привычной, стабильной социальной обстановки всегда повышает внушаемость.
Это стало предметом изучения в Европе 1920-х годов, когда беззащитность против внушения наблюдалась не только у населения, терпящего социальное бедствие (как в Веймарской республике), но и в среде победителей[19].
Когда разрушение логики сочетается с невежеством и воспаленным воображением, возникают социально опасные состояния целых социальных групп — невежество освобождается от оков. В моменты кризисов такие группы, превращенные в возбужденную толпу, могут послужить взрывным устройством, сокрушающим целые страны.
Здесь мы будем разбирать ту часть мира невежества, которая соприкасается с современным государством и обществом — его культурой и образованием, наукой и техникой, философией и правом. Уже в Новое время некоторые философы увидели в таком невежестве угрозу.
В 1966 г. антрополог К. Лоренц предупредил: «Рациональное мышление, основа и корень всех качеств и достижений, отличающих человека от других живых существ, дало ему исключительную власть над Природой. Среди возможностей, которые предоставила ему эта власть, имеется целая серия самых разных методов самоуничтожения» [15, с. 300].
Он дал нам очень важное и серьезное предупреждение. Претензии на то, что система знания построена на надежной рациональной основе и потому предсказуема, — опасная иллюзия, утопия, родившаяся в специфической культуре Запада. Под ее видимой рациональностью лежала метафизика Просвещения, но она была слаба.
Дж. Грей писал о невозможности предсказания будущего образа всей сложной системы человечества, исходя из либеральных теорий общества: «Если история нас чему-то учит, то мы… должны сказать, что традиционное кредо просветителей не дает ни малейшей возможности предсказывать. С точки зрения всех школ классического либерализма, каждая из которых воплощает свой вариант проекта Просвещения, еще хуже то, что мы, возможно, наблюдаем зарождение режимов, превосходящих либеральные общества по всем критериям, которые внутренне не свойственны либеральным формам жизни…
Вместо того чтобы упорствовать в своей приверженности несостоятельному проекту апологетического либерального фундаментализма, следует признать, что либеральные формы жизни сообщества принимают по воле случая и сохраняют благодаря идентичности, сформировавшейся у индивидов в силу того же исторически случайного стечения обстоятельств, причем своим случайным характером и идентичность, и судьба либеральных сообществ ничем не отличаются от всех других. Тем самым мы признаем, что либеральные убеждения и либеральные культуры — это конкретные социальные формы, которым не положено никаких особых привилегий ни со стороны истории, ни со стороны человеческой природы» [41, с. 167].
В результате кризисов XX века неолиберальная утопия приобрела мистические черты милленаристской ереси, которая пророчит «золотой век», причем не всему человечеству, а его небольшой части. Более того, этот милленаризм присущ именно американской ветви западного мировоззрения, он унаследован от мироощущения «отцов нации», которые строили в Америке «сияющий город на холме».
Такие кризисы мы видели в XX в. — и в революции, и в войнах, — а в XXI в. уже постоянно мы видим кризисы новых типов. Н. А. Бердяев, видя в технике преобразующую мир силу космического масштаба, указывает на эту опасность для человеческого сознания: «Техника рационализирует человеческую жизнь, но рационализация эта имеет иррациональные последствия» (цит. по [42])[20].
Это была философия, но сейчас требуется практика. Недавно появилась статья Дж. Кеньона (США) «Незнание — сила: как пропаганда формирует невежество», о труде профессора истории науки Р. Проктора. Вывод из этого труда таков: «Мы живем в мире радикального невежества, и вообще удивительно, что сквозь информационный шум пробиваются хоть какие-то крупицы правды… Есть, конечно, вопросы, верные ответы на которые получить очень просто — к примеру, при какой температуре кипит ртуть. Но багаж знаний в более обширных политических и философских темах нередко формируется у людей на основе веры, традиций или пропаганды» [1].