Последствия этих процессов переживаются в России до настоящего времени, о чем свидетельствуют экономический и финансовый кризисы 2008–2009 гг., а затем 2014–2015 гг., которые не только очередной раз понизили реальные доходы населения, но и “заморозили” все те процессы, которые стимулировали формирование устойчивого социального порядка в обществе и его декриминализацию» [674].
Вероятно то, что государство мирится с неэффективностью своей молодежной политики и как будто не видит противоположного процесса — криминализации культуры, одной из самых драматических сторон культурного кризиса России последних тридцати лет. Коммерциализация духовной сферы, которая ведет к легитимизации преступника, сильнее всего ударила по молодежи.
Криминальная субкультура получила легальный статус наряду с общей культурой, хотя она — ее прямой антипод. Уголовный жаргон и логика вошли в прессу и телевидение, в театр и язык политиков. Без духовного оправдания преступника и его морали не было бы того взрыва преступности, который поразил Россию. Причины этого сдвига были заложены в 1990-е гг., но эту раковую опухоль нельзя подкармливать — она сама не рассосется.
Криминолог И. М. Мацкевич пишет об этой стороне реформы: «В последние десятилетия произошли существенные перемены в отношении общества к преступности и ее проявлениям. Криминальная субкультура, о которой раньше предпочитали не говорить, в настоящее время получила легальный статус наряду с общей культурой. Некоторые утверждают, что это часть общей культуры и нет ничего страшного в том, что общество будет знать некоторые постулаты криминальной субкультуры. Между тем не учитывается самое главное: криминальная субкультура — это не часть общей культуры, а ее прямой антипод. Кроме того, по своей природе она социально агрессивна.
Представители криминальной субкультуры не жалеют ни сил, ни средств для того, чтобы вытеснить лучшие вековые традиции культурного наследия человечества и подменить их суррогатом сомнительных произведений так называемого тюремного искусства. При этом подмена понятий происходит в завуалированных формах, откровенно уголовные песни называются почему-то «бытовыми» песнями, уголовный жаргон и терминология — «бытовым» разговором. Никого не удивляет, что ведущие журналисты разговаривают со своими читателями на страницах газет и по телевидению на полублатном языке… Я уже не говорю о том, что массовыми тиражами выходят книги, написанные на матерном языке. В игровых фильмах актеры позволяют себе нецензурно выражаться, чтобы, как говорят режиссеры, приблизить экранную жизнь героев к реальной» [675].
Аномия в сфере этнических отношений инерционна, преодоление ее требует больших и тщательных усилий. Их результаты разрушаются социальными формами, возникающими в ходе реформы. В последние годы перестройки и в 1990-е годы культурная травма, поразив и старшие поколения, и подростков, вызвала резкие конфликты между поколениями, разрушая традиционные отношения и установившуюся систему норм взаимной ответственности и уважения. В дальнейшем, в ходе углубления дезинтеграции общества, этот раскол лишь углублялся, становился «системным» — происходило расхождение социальных и ценностных установок, структур потребностей и пр.
Некоторые социологи видят риск обретения большой частью молодежи «негативной идентичности». Сущность ее Д. В. Трубицын излагает так (2010): «В психологии под негативной идентичностью понимают способ самоутверждения подростков посредством демонстративного нарушения правил и норм, отрицательных образцов для подражания, вызывающее поведение. Сущность негативной идентификации — определение содержания коллективного “мы” посредством образа врага, деление мира на “своих” и “чужих”, возложение ответственности за собственные неудачи на коллективного “другого”. Признаки негативной идентичности — рост ксенофобии и агрессии в социальных действиях, упрощение картины мира, рост политической демагогии, идеологизация общественного сознания, “коллективный цинизм”«[676].
Особенностью нашего кризиса стало включение в этическую базу элиты элементов преступной морали — в прямом смысле. В результате сегодня одним из главных препятствий к возврату России в нормальную жизнь стало широкое распространение и укоренение преступного мышления. Это нечто более глубокое, чем сама преступность. Этот вал аномии накатывает на Россию и становится одной из фундаментальных угроз.
Криминальная субкультура — сложная и «рыхлая» система, воспроизводству которой способствует много факторов. Но И. М. Мацкевич выделяет самый основной: «Прежде всего не следует делать поспешных ошибочных шагов в области социально-экономических преобразований, плодами которых пользуются в первую очередь представители криминального мира. При этом надо помнить, что, возникнув однажды, какое-либо негативное явление полностью никогда не исчезает. Ошибки в этой сфере обходятся очень дорого… К сожалению, рассматриваемые социально-негативные явления имеют место и сейчас. Так, около 1 % трудоспособного населения у нас ежегодно проходит опыт тюремной жизни. Это колоссальная цифра! Огромное число людей возвращается в обыденную жизнь в качестве проповедников тюремного быта и образа жизни» [675].
Мы кончаем главу об аномии полезным текстом:
«Но зачем поддерживать какой-либо порядок, когда знаешь, что в рамках одного поколения он может не раз смениться. Даже лошадь, когда ее впрягают в повозку, если знает путь, когда он закончится и ее накормят, веселее везет экипаж. Молодежь сегодня не уверена в конечной цели, в критериях результата, за которые она получит социальное одобрение в будущем. Стратегия государства изменится, вместе с ней ожидания в обществе и социальная значимость достижений могут снизиться. Сегодня в России до 80 % студентов не уверены в своем будущем… Не уверенному в будущем молодому человеку сложно развить собственное достоинство, веру в реализацию своих прав, что является основой конституционного порядка страны. Легче выбрать стратегию адаптации к ситуации, роль социального игрока. Тогда психологически снимается и ответственность за действия…
Релятивизм ценностей нивелирует значимость явлений, обессмысливая стремление к ним. Когда ценности относительны, разрушается их иерархия, снижается вероятность их кристаллизации в социальных действиях. Если любой выбор равнозначен, то ошибки быть не может, а результат соотносится только с критерием полезности.
Риск формирования релятивизма ценностей особенно распространен в среде молодежи, у которой жизненные стратегии строятся на основе перенимаемого опыта, исходящего от различных агентов социализации. Сегодня в России действует “Стратегия развития молодежи Российской Федерации на период до 2025 года”. В ней выделены четыре основные проблемы развития российской молодежи, две из которых носят ценностный характер: отсутствие устойчивого мировоззрения и рост ксенофобских, экстремистских настроений, маргинализации. Приоритетными для молодежи обозначаются ценности инноваций, патриотизма, нравственности, правосознания. Но, несмотря на новые приоритеты социализации личности, формирования ее ценностных структур, соответствующих стратегии реформирования общества, социализация продолжает воспроизводить закрепленные в культурном опыте правила, традиции, ценности и жизненные ориентации под влиянием институтов семьи и церкви, социального окружения…
Состояние аномии является основной причиной фрагментарности “картины мира” молодого поколения и неструктурированности его ценностной системы, мозаично включающей религиозные, философские и научные идеи из различных, часто противоречащих друг другу направлений. Плюрализм ценностей особо распространен именно среди молодого поколения, формируя безразличие к социальным переменам и социальным целям собственной жизни, так как противоречивые ценности включены в мировоззрения одной личности, что препятствует их реализации в качестве императива социальной деятельности.
Высокая динамика социальных приоритетов, состояние аномии, плюрализм ценностных систем, искажение или отрицание исторического прошлого России, неопределенность будущего формируют особое представление молодежи о роли ценностей в формировании мировоззрения и в конструировании социальных практик. Ценности перестают играть роль интегрирующего фактора, обеспечивающего институционализацию жизненной стратегии. Устойчивая интеграция вокруг единых смыслов социального генезиса замещается ситуативным утилитарным объединением, ориентированным на временные цели… Такое социальное участие индивида становится более прагматичным, но при этом ценностно нагруженным. Отсутствие рефлексируемой преемственности социального опыта ведет к потребности ценностного обоснования любых действий как смыслового оправдания их актуальности. Адаптивная и поверхностная противоречивая система ценностей отвечает этому запросу. Ею легко оправдать любые социальные практики, даже с противоположной направленностью. Возникает возможность ценностного обоснования радикальных и консервативных, инновационных и архаичных моделей поведения в рамках смыслового поля индивида. В этом заключается современная особенность аномии в российском обществе» [677].
Распады среди левых друзей и советских русских
В 1988 г. я бывал на Западе (больше в Испании), подружился со многими коммунистами, говорил с ними о наших делах. Но некоторые излагали мне «вульгарный истмат» в чистом виде. И это были не отвлеченные слова — из них вытекала практика. Меня она потрясала отходом от здравого смысла. Получалась странная вещь: стойкие коммунисты, от которых мы могли бы ожидать поддержки, вдруг оборачивались врагами советского строя — или создавали в своем воображении ложный образ СССР как рая земного.
Я в 1990 г. завел разговор на эту тему с Мануэлем Аскарате (незадолго перед его смертью)[27]. Он был соратником Долорес Ибаррури, одним из руководителей компартии, потом перешел к социалистам и стал писать антисоветские статьи. Я спросил: почему вы ушли от коммунистов? Так у него затряслись руки. «Мы любим Советский Союз!» — прямо криком кричал. И видно, что не врет. Но что же это за любовь такая