Вспомним, что в 1988 г. большая часть интеллигенции посчитала самым важным событием года акт свободы — «снятие лимитов на подписку». Этому мелкому акту было придано эпохальное значение — преодоление символа тоталитарного гнета. Хотя в 1988 г. средняя культурная семья выписывала 3–4 газеты и 2–3 толстых журнала. «Литературная газета» выходила тиражом в 5 млн экземпляров, а в 1997 г. она имела лишь 30 тыс. подписчиков! Тираж «Нового мира» упал с 2,7 млн в советское время до 15 тыс. в 1997 г. Вот это и есть погружение в невежество!
В начале реформ в Москву по высокому приглашению приехал патриарх экономической науки США Дж. Гэлбрейт. Прочитал проект и сказал: «Говорящие — а многие говорят об этом бойко и даже не задумываясь — о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера» [617].
Операция над Россией настолько чудовищна, что группа из четырех западных специалистов заявила: «Ни одна из революций не может похвастать бережным и уважительным отношением к собственному прошлому, но самоотрицание, господствующее сейчас в России, не имеет исторических прецедентов. Равнодушно взирать на банкротство первоклассных предприятий и на упадок всемирно известных лабораторий — значит смириться с ужасным несчастьем» [283].
Но для нас важно понять, почему часть нашей гуманитарной элиты использовала доктрины и стереотипы Февральской революции для своей антисоветской революции конца XX века. Это странно потому, что интеллектуалы Февраля заложили в свой проект уже устаревшие теории и образы, что обнаружилось в 1917 г. Ведь почти все они в эмиграции признали неадекватность своих доктрин. Как получилось, что многие наши современные интеллектуалы стали адептами учения XIX века, «не заметив» развития знаний и новых систем противоречий? Как они, желая «улучшить СССР», вернулись к образу раннего капитализма?
Вот феномен: антисоветская «революция-1991» опиралась на картину мира XIX века! Ее явные цели и логика были составлены из клише Февральской революции: как это понять? Что это было — инсценировка? Скорее всего, что наши романтические интеллигенты действительно поверили в инсценировки коррупционной номенклатуры и криминала, в лозунги «Больше социализма! Больше справедливости!». Но это надо еще исследовать.
Вот, для примера, мягкие изречения идеологов и «архитекторов перестройки».
М. С. Горбачев в Мюнхене 8 марта 1992 г. сказал: «Мои действия отражали рассчитанный план, нацеленный на обязательное достижение победы… Несмотря ни на что, историческую задачу мы решили: тоталитарный монстр рухнул».
Н. П. Шмелев: «Революция сверху отнюдь не легче революции снизу. Успех ее, как и всякой революции, зависит прежде всего от стойкости, решительности революционных сил, их способности сломать сопротивление отживших свое общественных настроений и структур».
Е. Г. Ясин: «По своему значению, по глубине ломки социальных отношений, пронизавших все слои общества, [августовская] революция была для России более существенна и несравненно более плодотворна, чем Октябрьская 1917 года».
Е. Т. Гайдар и В. A. May называли эту революцию Великой: «Во-первых, реализовалась в условиях резкого ослабления государства, утраты им власти над экономикой и, во-вторых, прошла “весь цикл, все фазы”. Современный процесс преимущественно стихийных социально-экономических преобразований в рамках этой концепции трактуется как естественное последействие революции».
Революционеры-1991 были объединены общей платформой и ощущали себя сообществом, как масоны в Февральской революции. Их соединяло общее прошлое, в ходе которого у них вызрел фанатичный антисоветизм.
Вот статья-манифест А. Ципко «Магия и мания катастрофы. Как мы боролись с советским наследием» (2000 г.): «Мы, интеллектуалы особого рода, начали духовно развиваться во времена сталинских страхов, пережили разочарование в хрущевской оттепели, мучительно долго ждали окончания брежневского застоя, делали перестройку. И наконец, при своей жизни, своими глазами можем увидеть, во что вылились на практике и наши идеи, и наши надежды… Отсюда и исходная, подсознательная разрушительность нашего мышления, наших трудов, которые перевернули советский мир».
Антипатии к государственности были устойчивыми установками и у коалиции Февраля 1917 г., и у «перестройки» 1985–1991 г. — всплеск антиэтатизма (в перестройке был острее).
А. И. Гучков признал: «Мы ведь не только свергли носителей власти, мы свергли и упразднили саму идею власти, разрушили те необходимые устои, на которых строится всякая власть» [824]. А Е. Т. Гайдар так представил Россию: «В центре этого круга всегда был громадный магнит бюрократического государства. Именно оно определяло траекторию российской истории… Необходимо вынуть из живого тела страны стальной осколок старой системы. Эта система называлась по-разному — самодержавие, интернационал-коммунизм, национал-большевизм, сегодня примеривает название “державность”. Но сущность всегда была одна — корыстный хищнический произвол бюрократии, прикрытый демагогией».
Антиэтатизм — мощное орудие для разрушения общества, народа и страны. На государство можно направить множество зарядов недовольства, даже взаимно непримиримых. И теперь такой же всплеск антиэтатизма, мы пережили его во время перестройки и 1990-х годов — это актуальный урок. Вот, например, профессор МГУ, марксист и философ А. П. Бутенко доказывал, что государство — всегда эксплуататор, потому что «по самой своей природе бюрократия не может предоставить трудящимся свободу от угнетения и связанных с ним новых форм эксплуатации, процветающих при казарменном псевдосоциализме с его огосударствлением средств производства».
Утверждение, что советский строй является «неправильным», стало с 1986 г. официальной установкой. Стали ходить цитаты Маркса такого рода: «Первое положительное упразднение частной собственности, грубый коммунизм, есть только форма проявления гнусности частной собственности». Эта конструкция была кредо меньшевиков в 1917–1921 гг., и команде Горбачева не пришлось ничего изобретать: все главные тезисы они взяли у К. Маркса почти буквально. Вновь ходил старый тезис о «неправильности» русской революции «в одной стране», тем более «отсталой».
В начале XX в. в России одна часть элиты пыталась избежать втягивания страны в периферию западного капитализма. Другая часть — надеялась стать Западом. Лидер партии кадетов П. Н. Милюков высоко ценил империалистическую политику Англии: «Завидно становится, когда читаешь о культурных методах английской колониальной политики, умеющей добиваться скрепления частей цивилизованными, современными средствами». Легальный марксист П. Б. Струве предлагал так устроить Россию: «Идеалом, к которому должна стремиться в России русская национальность, по моему глубокому убеждению, может быть лишь такая органическая гегемония, какую утвердил за собой англосаксонский элемент в Соединенных Штатах Северной Америки и в Британской империи».
М. И. Туган-Барановский (легальный марксист) признавал, что «в настоящее время в России господствует тот же хозяйственный строй, что и на Западе». Они были уверены, что разрушение этого строя капитализмом быстро идет в России, Плеханов даже считал, что это уже состоялось. Историк Т. Н. Грановский выразился так: «Запад кровавым потом выработал свою историю, плод ее нам достается почти даром, какое же право не любить его?» В перестройку эти взгляды вновь возродились и окрепли.
Большинство тех, кто причисляет себя к «шестидесятникам», постепенно, шаг за шагом сдвинулись к антисоветской позиции. Более того, в конце 1970-х годов у них стали проявляться прозападные установки. Они все больше и больше становились в этой войне «союзниками Запада». К концу перестройки это стало обязательным для «прогрессивного интеллигента». Г. С. Батыгин пишет: «Одним из маркеров альтернативной интеллектуально-культурной “элитности” в 1990-е годы являлась “признанность на Западе”, и сама позиция репрезентанта “западных” ценностей позволяла создать новое измерение социального статуса в российском интеллектуальном сообществе» [62, с. 23]. Лозунгом перестройки было «Вернуться в лоно цивилизации!».
Смесь антисоветизма, антиэтатизма и ультразападничества — это странное, редкое явление, которое достойно специального исследования. Ведь это явление наблюдалось в Советском государстве и в обществе с начала 1980-х годов. Это значит, что из нашей культуры периодически выпадает очень важный блок представлений и навыков.
Пример локального агрессивного невежества в науке
Рассмотрим наш, советский, относительно близкий случай агрессивного невежества. В 1930-х годах возник когнитивный конфликт двух общностей в сфере биологии. Оба сообщества занимались общей биологией, селекцией, агрономией и генетикой — на разных основах. Но Т. Д. Лысенко, лидер сообщества «практиков-биологов и агрономов», начал атаковать группу генетиков, которые опирались на классические представления, известные как хромосомная теория наследственности и теория мутаций. Эти теории были разработаны в начале XX века после нескольких десятилетий опытов. Лысенко и его соратник И.И. Презент объявили о создании новой концепции наследственности и объявили войну общепризнанной хромосомной теории, пытаясь опираться на политические интриги.
Это было типичное наступление созревшего невежества, в перспективе без шанса на победу. Вспомним стенографический отчет о сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Если отвлечься, насколько можно, от драматизма этого документа, то видно, что на сессии выявилась полная противоположность двух когнитивных структур по всем их элементам. Вот отдельные фрагменты:
«Голос с места. Хромосомная теория в золотом фонде находится?
В. С. Немчинов. Да, я считаю, что хромосомная теория наследственности вошла в золотой фонд науки человечества, и продолжаю держаться такой точки зрения… Я не могу разделить точку зрения товарищей, которые заявляют, что к механизму наследственности никакого отношения хромосомы не имеют. (Шум в зале.)