[44].
Начнем с предвидений, которых мы не поняли.
Проблема солидарности в начале XX века
В 1902 г. в России поднялась волна массовых восстаний крестьян, организованных общинами. Организовалась деревня! Масса крестьян имела стратегические цели и выработала технологию борьбы — со строгими нормами. Фундаментальная однородность требований в наказах, полученных из самых разных мест России, говорила о зрелости установок огромной общности крестьян [416].
Реформу Столыпина крестьяне отвергали принципиально и непримиримо, а вот положительные требования: 84 % наказов требовали введения прогрессивного прямого подоходного налога, среди неэкономических форм жизнеустройства выделялись всеобщее бесплатное образование (100 % документов) и свободные и равные выборы (84 %).
Как объяснить, что крестьяне, которые составляли 85 % населения России, в большей части неграмотные, не имевшие своей прессы и политических партий, создали целеустремленное и убедительное революционное движение с программой, выраженной ясным и эпическим языком в понятных и даже художественных образах? Как мы просмотрели тексты ведущего социолога М. Вебера, который выучил русский язык, чтобы следить за революцией 1905–1907 гг., и который пришел к выводу, что основа русской революции — крестьянский общинный коммунизм? На Западе его не было.
К моменту революции 1917 г. общая численность рабочих в России была примерно 10 % всего населения (но к ним причисляли и сельских наемных работников, около 5 млн человек, и городскую бедноту). В результате считается, что рабочих фабрично-заводской промышленности с семьями было 7,2 млн человек, из них взрослых мужчин 1,8 млн. В подавляющем большинстве они были рабочими в первом поколении и по своему типу мышления оставались крестьянами.
Между рабочими и крестьянами в России поддерживался постоянный и двусторонний контакт. Понятно, что рабочие в промышленных коллективах и в городе освоили иные знания, язык и навыки рационального мышления, чем крестьяне. Русские рабочие много читали, познакомились в кружках, на митингах и через литературу с социал-демократией, с представлениями марксизма. Но они, как и крестьяне, обдумывали и обсуждали перспективы будущего, вырабатывали устойчивые системы ценностей.
И это сработало после 1917 г. В период «сталинизма» советское общество было консолидировано механической солидарностью — все были трудящимися, выполнявшими великую миссию. Все были «одинаковыми» по главным установкам, это общество было похоже на религиозное братство. С 1960-х гг. изменялись структуры профессий, занятий и возникла новая картина — наш народ вошел в мир индустрии, и этот мир быстро раскрыл распад.
Но мы начнем представлять аспекты нашей темы отсюда — от крестьян и рабочих.
В 1907 г. была утрачена вера в успех Столыпинской реформы, и партия кадетов стала уповать на буржуазию («русских Круппов» и «крепкое мещанство»). При этом конституционным демократам неизбежно пришлось отвергнуть сам идеал равенства. Либеральный проект расколол российское общество на непримиримые части. Группа московских миллионеров заявила (в 1906 г.): «Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».
Начался распад элиты — газета «Утро России» писала (1910 г.): «Дворянину и буржуа нельзя уже стало вместе оставаться на плечах народа: одному из них приходится уходить».
В. П. Рябушинский говорил, что на рубеже XIX–XX вв. в России появился феномен «кающегося купца», испытывавшего раздвоенность души: «Старый идеал “благочестивого богача” кажется наивным: быть богачом неблагочестивым, сухим, жестким, как учит Запад, — душа не принимает». Вместе с тем в России возник тип «западного» капиталиста, чуждого внутренней рефлексии: «Его не мучает вопрос, почему я богат, для чего я богат? Богат — и дело с концом, мое счастье (а для защиты от недовольных есть полиция и войска)» (см. [619]).
В период с 1905 г. и до конца Гражданской войны в России существовала многопартийность. Хотя среди партий возникали кратковременные коалиции, чаще были конфликты и жаркие дискуссии и полемики относительно проектов развития России. Об этом опыте кадет Н. А. Гредескул писал, споря с авторами «Вех», которые считали русскую революцию интеллигентской: «Нет, русское освободительное движение в такой мере было “народным” и даже “всенародным”, что большего в этом отношении и желать не приходится. Оно “проникло” всюду, до последней крестьянской избы, и оно “захватило” всех, решительно всех в России — все его пережили, каждый по-своему, но все с огромной силой. Оно действительно прошло “ураганом”, или, если угодно, “землетрясением” через весь организм России. Наше освободительное движение есть поэтому не что иное, как колоссальная реакция всего народного организма на создавшееся для России труднейшее и опаснейшее историческое положение» [621].
А уже незадолго до революций (в 1911 г.) Александр Блок так представил капитализм:
Век буржуазного богатства
(Растущего незримо зла!).
Под знаком равенства и братства
Здесь зрели тёмные дела…
……………………………….
Двадцатый век…
Ещё бездомней… Ещё страшнее жизни мгла
(Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла.)
Крестьяне и рабочие составляли тот «народ», который был отделен, а в критические моменты и противопоставлен сословиям царской России. Состав крупной буржуазии был в России очень невелик. Помещиков было примерно 0,5 % населения. В 1905 г. «враги» были означены в таком порядке: чиновники («народу вредные»), помещики (полный антагонизм), кулаки и местные черносотенцы.
За пример социализма, причем с большой долей общинности, мы можем взять советский строй. Уравниловка и была корнем советского строя. На ней мы провели индустриализацию, на ней устояли в войне, на ней вышли в космос. Только благодаря уравниловке люди согласились отсрочить получение «по труду» и скопить средства на все эти прорывы. Потому что был общественный договор о собственности. Она была общенародной.
Значит, каждый член общины (народа) получал с нее «доход с капитала», а не по труду. Это и было экономической основой солидарности. Антропологи узнали удивительную вещь: во всех общинных цивилизациях самые сильные и ловкие работали больше, а ели меньше, и оставалось достаточно остальным, особенно слабым. Это было доблестью и оплачивалось любовью племени. При рынке — совсем наоборот.
И ведь в России это сохранилось. Причем так глубоко, что мы этого даже не замечаем! В «Новом мире» была напечатана повесть С. Ю. Рыбаса о том, как вводился НЭП на шахтах Донбасса. Против «хозрасчета» выступали самые сильные забойщики — те, кто как раз должен был выиграть от ликвидации уравниловки. А когда реформу провели, именно самые сильные шахтеры умерли от голода — они старались поддержать слабых. Рыбас даже привел список умерших с одной шахты.
Вспомним смысл существования коммунистической партии во время революций. В процессе легитимации общественного строя необходимой была роль единой партии, прежде всего как хранителя и толкователя благодати. Поэтому сама партия, ВКП(б) и потом КПСС, имела совсем иной тип, нежели партии западного гражданского общества, конкурирующие на «политическом рынке». Конфликты между партиями усиливались вплоть до Гражданской войны. Но после нее в государственном строительстве культура традиционного общества «подавила» многопартийность.
Позднее возник фундаментальный фактор, на который наше образование не обратило внимания (а может быть, просто не знало), а за ним и общество: советское общество до 1950-х годов было скреплено механической солидарностью. Это значит, что подавляющее большинство граждан по своему образу жизни, культуре и мировоззрению были очень близки друг другу. В этом состоянии доминировали крестьяне, рабочие, солдаты и молодые интеллигенты-разночинцы.
Конечно, в 1917 г. 85 % населения (крестьяне) и значительные общности, близкие к крестьянам, смогли соединиться для временной общей цели и солидарности. Статья А. Грамши «Революция против “Капитала”», написанная в январе 1918 г., содержит такую важную мысль: «Создается впечатление, что в данный момент максималисты [большевики] были стихийным выражением [действия], биологически необходимого для того, чтобы Россия не претерпела самый ужасный распад, чтобы русский народ, углубившись в гигантскую и независимую работу по восстановлению самого себя, с меньшими страданиями перенес жестокие стимулы голодного волка, чтобы Россия не превратилась в кровавую схватку зверей, пожирающих друг друга» [29].
Грамши видел подтверждение этого в том факте, что Россия просто, без боя и без выборов, отдала власть большевикам. На время как бы действовала биологическая закономерность, которая была гораздо выше и сильнее канонов истмата.
Сегодня поражает и остается загадкой странная ограниченность наших антисоветских интеллигентов-патриотов, которые решили разрушить СССР, а не достраивать его. Патриоты, но невежественные… А русский ученый и государственный деятель В. Н. Ипатьев — гордость России, генерал, эмигрант — написал о периоде революции: «Продолжение войны угрожало полным развалом государства… Наоборот, большевики, руководимые Лениным, своим лейтмотивом взяли требование окончания войны и реальной помощи беднейшим крестьянам и рабочим за счет буржуазии… Надо удивляться талантливой способности Ленина верно оценить сложившуюся конъюнктуру и с поразительной смелостью выдвинуть указанные лозунги, которым ни одна из существовавших политических партий в то время не могла ничего противопоставить… Можно было совершенно не соглашаться со многими идеями большевиков. Можно было считать их лозунги за утопию, но надо быть беспристрастным и признать, что переход власти в руки пролетариата в октябре 1917 г., проведенный Лениным и Троцким, обусловил собой спасение страны, избавив ее от анархии и сохранив в то время в живых интеллигенцию и материальные богатства страны» [274].