А. С. Ципко заявляет: «Не было в истории человечества более патологической ситуации для человека, занимающегося умственным трудом, чем у советской интеллигенции. Судите сами. Заниматься умственным трудом и не обладать ни одним условием, необходимым для постижения истины» [184].
Представляете, в СССР люди не обладали ни одним условием для постижения истины. Ни одним! Не имели ни глаз, ни слуха, ни языка, ни безмена. Как же они вообще могли жить, не говоря уж о том, чтобы в космос Гагарина снарядить? Ну разве это умозаключение человека с нормальной логикой и здравым смыслом[70]?
Он объясняет: «Русские не могут простить Горбачеву, что он появлялся везде со своей женой Раисой. Даже русские женщины были против такой публичной демонстрации уважения к жене. Это понятно, потому что красивые платья Раисы Максимовны были оскорблением для миллионов задавленных жизнью русских женщин, все силы которых уходили на то, чтобы накормить своих детей, защитить от алкоголизма своих мужей и дотянуть до получки… Русские не приучены к доброте, не верят в нее».
Глубоко копает!
После девяностых годов А. С. Ципко публиковал ещё больше философских трудов. В статье «Врожденный порок красного патриотизма» он выносит строгий выговор «русской, а по сути, коммунистической партии». Из русского патриотизма он уважает только кадетский, «веховский»: «Патриотизм Бердяева и др. был христианским, православным, он был проникнут инстинктивным отторжением насилия, и прежде всего революционного». Ну, допустим, не будем уж поминать, что кадеты в феврале 1917 г. свергли царя, а потом развязали Гражданскую войну. Но следом же читаем: «Не может нормальный человек, любящий Россию, не восстать против ГУЛАГа, против всего, что унижает его соотечественников». Чему же верить? А. С. Ципко не может продержаться на одной точке зрения дольше пары абзацев. А ведь это «Литературная газета», ее читала и молодежь.
Читаем: «Но не может же любой нормальный, духовно развитый человек, обладающий элементарным нравственным чувством, полюбить убийцу Сталина только за то, что под его руководством мы выиграли войну с фашистской Германией». Мол, подумаешь, какая мелочь — войну с Германией выиграть. Но главное, большинство народа любило Сталина (как знает сам А. С. Ципко), — и он не относит их к категории нормальных людей[71]. Ведь это — важное явление. На примере самого А. С. Ципко этот путь прослеживается четко. Еще в бытность его номенклатурным обществоведом в ЦК КПСС он прочитал концепцию «общечеловеческих ценностей». Он посчитал это великим открытием.
Идея «общечеловеческих ценностей» — порождение самого дремучего социал-дарвинизма и расистской версии теории гражданского общества. Это те самые его «нормальные, нравственные, духовно развитые люди» — они исповедуют «общечеловеческие ценности», список которых составляют они сами. А есть и «дикари» — они «общечеловеческих ценностей» понять в принципе не могут, у них нет морали — живут в состоянии природы. На этой вере и строится идеология расизма — и национального, и социального. У советского же народа, как любили писать во время перестройки, вообще произошло «генетическое вырождение».
Этой теорией сто лет назад были увлечены американские социал-дарвинисты, потом она расцвела у нацистов, а до России докатилась — тупой русофобии. Эти перлы нового мышления рассыпаны по всей статье А. С. Ципко, вроде такого: «Мы действительно проклятая страна… Большевики никогда не могли бы победить, если бы мы были полноценной нацией». Он с гордостью заявляет, что он принадлежал к числу активных разрушителей «империи зла». Он оценивает результаты: «Борьба с советской системой — по крайней мере в той форме, в какой она у нас велась, — привела к разрушению первичных условий жизни миллионов людей, к моральной и физической деградации значительной части нашего переходного общества» [122].
Такие философы и учителя загружают сознание людей невежеством.
Мамардашвили Мераб Константинович[72]
М. К. Мамардашвили в кругах либеральной интеллигенции считается крупнейшим советским философом. Он работал в Праге в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» и был одной из важнейших фигур в этой команде — важнейшей по своему авторитету в среде советской гуманитарной интеллигенции.
Он говорит в интервью в 1988 г.: «Вскоре после 1956 года можно было наблюдать сразу на многих идеологических постах появление совершенно новой, так сказать, плеяды людей, в то время сравнительно молодых, которые отличались прогрессивным умонастроением и определенными интеллигентными качествами. Ну, скажем, там были такие люди, как Вадим Загладин, Георгий Арбатов — это мои бывшие коллеги по Праге начала 60-х годов. Борис Грушин, Юрий Карякин, Геннадий Герасимов… Иван Фролов, Георгий Шахназаров, Евгений Амбарцумов. И всю эту плеяду людей собрал в свое время Румянцев Алексей Матвеевич. В последующем редактор “Правды”, а потом вице-президент Академии наук…
Еще до снятия Хрущева многие — после Праги — пошли на важные идеологические посты. Возвращаясь, они практически все … пополняли и расширяли так называемую интеллектуальную команду в политике и идеологии… Очевидно, все они участвуют сегодня в написании политических и других текстов в аппарате ЦК… Как и в литературной критике, в международной журналистике появилось в свое время много талантливых цивилизованных журналистов… И вот уже не подпольно тогда сложилась определенная политическая среда…
Большинство из них ко времени Горбачева оставалось на своих постах. Они служили. … Я все время находился в некоторой внутренней эмиграции… У меня было острое неприятие всего окружающего строя жизни и не было никакой внутренней зависимости от того, в какую идеологию, в какие идеалы можно оформить этот строй» [72].
Интеллектуалы, которых приближали к власти, были людьми в некоторых отношениях отборными. Они были «идеологическим спецназом», а не учеными, ищущими истину. Г. С. Батыгин писал: «Советская интеллигенция в большинстве случаев стремилась в партию, но партия имела основания сторониться экстатического дионисийского начала в интеллигентском дискурсе, вполне резонно предполагая в нем разрушительные тенденции. Оставшаяся от сталинского партийного аппарата дисциплина “ордена” проводила жесткую границу между властью и интеллектуалами, и данное обстоятельство стало одним из механизмов разрушения режима» [62, с. 43].
Литературовед С. Л. Фокин пишет о М. К. Мамардашвили: «По крайней мере, это должны знать русские философы по званию и призванию, что в 50-е годы XX века в одной из комнат студенческого общежития Московского государственного университета проживали вместе Михаил Сергеевич Горбачев и Мераб Константинович Мамардашвили. … Тридцать лет спустя, то есть приблизительно двадцать пять тому назад фигуры Горбачева и Мамардашвили вновь пересекаются в определенном времени и определенном политическом пространстве, когда в 1985 г. бывший сожитель философа становится Генеральным секретарем КПСС, а идеи Мамардашвили начинают триумфальное шествие по страницам советской печати…
Таким образом, рафинированные, отточенные до предела философской абстракции, явно антисоветские по своей тяге к элитарности, по-прустовски снобистские, идеи Мамардашвили стали просачиваться в щели и трещины советского общественного сознания приблизительно в то же самое время, когда цельность последнего стала распадаться буквально на глазах под ударами того философского молота, которым крушил советскую идеологию Горбачев» [195].
Потом в интервью «Жизнь шпиона» Мамардашвили так объяснил: «Я грузин и философ, с юности я нахожусь во внутренней эмиграции. Я хорошо понимаю, что такое быть шпионом. Необходимое условие успешной шпионской деятельности, а нередко и творчества — схожесть с окружающими… Надо оставаться незаметным, не теряя свободы» [123, с. 353].
Потом он стал давать интервью или вставлять свои рассуждения в лекции — не философские, а чисто идеологические, но наполненные такой ненавистью, какой не чувствовалось даже у Рейгана. Он мог в интервью, рассуждая о советских людях, сказать корреспонденту: «Теперь вы представляете себе смердящую социальную плоть нашего бытия».
Друг философа Юрий Сенокосов, председатель Фонда философских исследований им. Мераба Мамардашвили, говорит о его отношении к СССР: «В стране, в которой мы живем, есть что-то черное, страшное, непроговоренное, непонятное. Он это постоянно чувствовал, переживал, стремился вывести на какой-то уровень мысли, проговорить. Как астрономы хотят разобраться с “черными дырами”, математики — с иррациональными числами, так же надо понять разумом и эту огромную страну темных чудовищных пятен, дезорганизующих тот образ человечества, что был замыслен и в Евангелии, и в цивилизации Нового времени» [124].
Критика М. К. Мамардашвили в адрес СССР носит темный, пророческий характер. Этим, наверное, и очаровывала утонченную часть интеллигенции, а она уж транслировала его видения в массу — кто как умел.
Он утверждает, что со времен Ивана Грозного в России начался распад социальных связей, который завершился в 1917 г. гибелью общества: «Возможен, конечно, представим их распад, распад и появление целых зон распада социальных связей и вытекающего отсюда одичания человека. … Я утверждаю, что в 1917 году произошло коллективное самоубийство общества и государственности» [123, с. 79–80].
Это — только туманное пророчество. Россия — очень сложная и динамичная цивилизация, прорицателей трудно понять.
Вот он пишет: «Чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что так сложилось уже давным-давно, что многовековая история России приготовляла марксизм-ленинизм и сталинизм и тот тип государственности, который сложился в Советском Союзе в XX веке… Революция не более чем формализовала длительную историческую традицию, воссоздав те условия, что некогда произвели ее на свет» [123, с. 169].